Пепельное сердце

Айра

Я осторожно приоткрыла дверь. Из-за порога дохнуло затхлым — в тесной комнатке стоял стойкий запах пота, пыли и чего-то кислого, как будто сюда давно не заходило ничего живого, кроме боли. Горела лишь одна свеча, её тусклого, подрагивающего света едва хватало, чтобы выхватить из полумрака фигуру на койке — мужчину, крупного, с кожей цвета обожжённой глины. Он был примерно возраста моего покойного отца. Его руки вцепились в простынь, будто в единственное, что ещё удерживало его в этом мире. Взгляд, полный боли, отчаяния и напряжённого ожидания, метнулся ко мне.

— Я… — голос дрогнул, но я усилием взяла себя в руки. — Я от Кассена Дара. Он не смог сегодня прийти и прислал меня.

Сумка с лекарствами, зажатая в пальцах, оказалась вдруг тяжелой. Ладони вспотели, сердце грохотало где-то в горле.

Совсем недавно мне начали доверять больше — не просто носить мази и порошки, а работать с настоящими пациентами. Но всё это были мелочи. Ссадины, настои, наставления.

А вот сейчас…

Открытые раны. Живая плоть. Ответственность.

Страшно.

Одно дело — смотреть, как опытные руки ловко вправляют кости и аккуратно стягивают плоть нитями. Совсем другое — когда эти руки теперь твои.

— Да… да, проходи, — прохрипел он, с усилием приподнимаясь. Первая попытка была жалкой. Со второй он лишь немного оторвался от промятого матраса, будто собственное тело стало грузом, который давно отказался подчиняться.

Я быстро окинула взглядом тёмную, душную комнату и заметила у стены табурет. Подхватила его, поставила у изголовья, двигаясь быстро, боясь хоть чем-то выдать свою нерешительность — хотя внутри всё подрагивало.

— Меня зовут Айра, — представилась я, присаживаясь. — Как вы себя чувствуете?

— Отвратительно, — выдохнул он, словно даже слова давались с трудом. — Жар мучает... И нога чешется, как бешеная, — добавил с мрачной усмешкой и потёр колено, не щадя себя, с силой расцарапывая забинтованную плоть.

Повязка была тёмной от влаги, и даже без того, чтобы её разворачивать, в нос ударил запах — тягучий, сладковатый, гнилостный. Прелая кожа, медленно разлагающаяся плоть.

Рана начала гнить.

Я сжала челюсти, вспомнив слова Кассена: ногу раздробило, когда на него обрушился потолок шахты. Он сумел сложить кости, как мог, но повреждение вен и мышц было слишком тяжёлым.
Шансов, что он снова поднимется, почти не было. Почти — но я знала, что в таких историях это слово часто означает: «никогда».

И всё же… что хуже? Погибнуть под завалами, не успев даже испугаться? Или выжить — и каждый день смотреть на беспомощную плоть, которая раньше служила тебе, а теперь только гниёт?

Мысли внезапно кольнули памятью. Отец.

Пять лет прошло, как его накрыло очередным обвалом. Я тоже молилась — всей душой, всей детской наивностью — Светозарной Матери Элиаре, чтобы его нашли. Хоть живым. Хоть мёртвым. Хоть что-нибудь.

Но не нашли ни тела, ни одежды, ни даже обломка его верной кирки.

Через неделю мои молитвы изменились: я уже просила не о чуде, а о покое. О том, чтобы он не страдал. Чтобы если и умер — то сразу.

Осторожно, стараясь не причинить новой боли, я принялась разматывать бинты. Ткань прилипла к коже, словно пыталась удержать её в своих волокнах. Пришлось потянуть — с усилием, с дрожью в пальцах. Мужчина застонал сквозь стиснутые зубы, и внутри у меня что-то болезненно сжалось, будто шип прорастал под рёбрами.

Рана была ужасной.

От колена до начала голени тянулись воспалённые, налитые алым напряжением швы. Учитель зашил самые глубокие разрывы, но меньшие оставил открытыми — вероятно, из-за спешки или недостатка сил. Теперь в этих трещинах кожи копился мутный, тягучий гной, поблёскивающий в нервном свете свечи, как масляные слёзы.

Я промолчала. Не стала говорить, насколько всё плохо. Иногда надежда — это единственное, что у человека остаётся.
Иногда — последнее, что держит его в этом мире.

Молча достав отвар из сумки, я спросила, где можно взять воды. Мужчина махнул в сторону двери, вяло, почти машинально.

У порога стояло ведро — кто-то, видно, оставил его утром. Соседи, скорее всего.

Только вот дотянуться до него с такой ногой? Никто не подумал. Или не захотел думать.

Дом был старый, стены — накрененные, узкие, будто вот-вот сложатся сами в себя. Здесь было несколько комнат, спаянных в единое гнездо. Такие дома выделяли всем шахтёрам. Если он не поднимется на ноги в ближайшие дни, его выкинут отсюда без особых церемоний — и место займёт новый «счастливчик».

Мне стало жаль его. По-настоящему. Но поднимать эту тему не имело смысла. Лишние тревоги только убивают силы, которых и так впритык.

Я набрала в чашу воды и капнула туда несколько капель чистодора — настой, созданный Кассеном. Терпкий, колючий запах сразу ударил в нос. Что-то между засохшей полынью и старым железом — тошнотворный, но действенный.

Бережно, стараясь не смотреть в лицо мужчине, я начала промывать рану. Первой воды хватило ненадолго — гной, прелая кровь, запеченая корка. Пришлось сменить чашу. Потом ещё раз.

Только с третьго раза жидкость стала чуть чище.

Когда кожа подсохла, я достала мазь — густую, с лёгким янтарным блеском — и нанесла её тонким, выверенным слоем. Особенно тщательно промазала участки с швами. Там, где ткань ещё могла сопротивляться гниению.

Затем взялась за бинты. Работала быстро, но аккуратно — плотно, надёжно, словно пыталась унять боль и зуд, который мучал мужчину.

— Дитя… да благословит тебя Светозарная, — пробормотал он, едва слышно, и накрыл мою руку своей шершавой, тяжёлой ладонью. В его прикосновении было больше, чем благодарность. Там была молитва, слабая надежда, крошечная искра доверия — редкая вещь в этих краях.

В нижнем круге мало кто мог позволить себе платного лекаря. Здесь — в Шахтёрской кордате — каждый был либо выжат до последнего, либо забыт. Когда Кассена сослали к нам, он стал чем-то вроде призрачного щита. Последней надеждой для тех, чьё существование даже стражи старались не замечать.

Иногда ему платили. Иногда приходили иллиры — те, кто ещё помнил, кем он был прежде — и он лечил их бесплатно. Мы жили между подачками, долгами и молчаливыми сделками. Вот так и тянули — как вечно ускользающая нить, что держит ткань мира от окончательного расползания.

Я слабо улыбнулась — искренне, но с горечью — и посидела с ним ещё немного. Обещала заглянуть позже на неделе, хотя в душе уже знала: возможно, не успею.

Его могут выселить.

Или хуже — тело вынесут на утро, завернув в грязную простыню. Здесь такое случалось. Часто.

На улицах уже сгущались ночные тени. Я шла домой и удивлённо отметила, как много людей было на улицах. Праздник вроде бы лишь завтра, но веселье уже начиналось сегодня. Пьяные крики, визг смеха, музыка, вырывающаяся из трактиров и закоулков. Пахло дымом, пряностями, потом и разгорячёнными телами.

Мне не нравились такие ночи. Слишком много взглядов — липких, цепких, оценивающих. Слишком много рук, которые считают, будто могут взять, что им нравится.

Один раз уже случилось. Тогда я была неосторожна. И только стража, что оказалась неподалёку, спасла меня от по-настоящему тёмного исхода. Но страх остался. Осел где-то под кожей.

Я ускорила шаг, прижимая сумку к боку, и свернула в узкий переулок, где почти не было прохожих. Там пахло плесенью и старой влагой — но мне было спокойнее здесь, чем среди раскалённой толпы.

Вскоре показался дом лекаря. В окне первого этажа горел свет, а значит я справилась быстро, и быть может, ему понадобиться моя помощь.

Я вошла в дом, тихо прикрыла за собой дверь и заперла замок. Скрип железа прозвучал слишком громко в этой тишине. Пройдя через узкую прихожую, направилась в следующую комнату, откуда лился неровный, тусклый свет.

Учитель сидел, ссутулившись, словно под тяжестью неведомого мне груза. Свет свечи дрожал, отбрасывая зыбкие тени на его лицо. Его руки были в крови — свежей, густой, ещё влажной. Стол перед ним — заляпан красными потёками, словно кто-то пытался выжать из тела саму жизнь.

Но тела не было.

— Как всё прошло? — спросила я, уже зная ответ. Мимоходом потянулась за кувшином с водой.

Он молчал. В его лице было что-то поломанное, не телесно — глубже. Как у тех, кто прошёл через бой, но остался в нём. Я поняла всё, не дожидаясь ответа.

Девочка умерла.

Ей было лет двенадцать, не больше. Когда её отец вбежал к нам, глаза его были полны ужаса, как у загнанного зверя. Мы с учителем как раз собирались на перевязку. Но всё изменилось в одно мгновение.

Я слышала лишь обрывки: Колесница. Иллиры. Девочка, выскочившая из тени.

Их лошади даже не сбавили хода. По словам отца, они просто проехали мимо, не заметив, как сломали чью-то жизнь.

Возможно, всё дело в цвете её кожи. У серраэ оттенки бывают разные — от мягкого золота до глубокого, почти чёрного, как обсидиан.

Она была из последних.

Из головы девочки текла кровь.

Много.

Слишком много.

Лицо было наполовину залито ею, и волосы прилипли к лицу, будто всё тело уже начало стекать в землю.

Я хотела остаться. Хотела помочь. Но учитель — резко, почти грубо — отправил меня одну на перевязку. Тогда я не возражала. От части, я была ему благодарна, что не стала сведетелем гибели ребёнка.

Но теперь…

Теперь всё чаще думаю: а если бы я осталась?

Может, подала бы иглу вовремя. Удержала артерию. Закрыла рану до того, как жизнь оборвалась.

Может.

Слишком много «если».

Я взяла тряпку и осторожно начала вытирать кровь с его рук.

Его кожа, тёмно-синяя, с лиловатым отливом, была холодной и липкой. Под моим прикосновением он вздрогнул, словно внезапно вынырнул из глубины кошмара. Его взгляд медленно сфокусировался на мне — усталый, затуманенный, выжженный изнутри.

Под глазами — густые тени, тяжелее, чем сама ночь. А в глазах… пустота. Такая, в которую можно смотреть долго, пока не начнёшь тонуть.

— Пойду к себе, — выдохнул он почти беззвучно. Поднялся медленно, как человек, привыкший к боли, но не к поражениям. И всё же сегодня он проиграл.

Кассен покачнулся, сделал шаг — и пошёл, не оборачиваясь, к лестнице.

Я просто кивнула. И осталась одна.

Молча принялась за уборку. Крови было слишком много. Слишком.

Больше, чем способно вместить тело ребёнка и остаться живым.

Неужели он вскрывал череп?

Или там были внутренние разрывы?.. Или…

Я не знала. И не собиралась спрашивать.

Ткань впитывала в себя алое, но стол — нет. Его дерево пило кровь жадно, с жуткой медлительностью, и всё равно оставалось пятно. Темнее, чем ночь за окном. И тише любой молитвы.

Этот стол — уже не просто мебель.

Он хранил память о боли.

О детях. О жертвах. О тех, чьи имена никто уже не вспомнит.

Закончив отмывать стол, я зяла свечу и поднялась по лестнице. У двери в комнату Кассена остановилась. Она была заперта. Стучать не было необходимости. Он заслуживал покоя. Сегодня — особенно.

Собственная дверь поддалась с лёгким скрипом. Я вошла, скинула сапоги и, даже не раздевшись, рухнула на постель.

Подушка была очень мягкой — и будто бы впервые за день мне позволили выдохнуть всё напряжение. Только коснувшись её щекой, я ощутила, насколько вымотана.

Тело болело. Голова ныла.

Но главное — внутри стояла тишина.

Не спокойная.

Пустая. Глухая. Тяжёлая, как земля на свежей могиле.

-----

Я проснулась резко, словно меня кто-то толкнул изнутри. Комната окутана вязкой темнотой, тяжёлой, почти зримой. Липкий пот стекал по вискам, холодной плёнкой облепил шею, грудь, спину. Тело под одеялом мелко дрожало, словно я не спала, а прошла через бурю, затоптанную страхом. Несколько мгновений я просто лежала, не двигаясь, вглядываясь в потолок, которого не было видно. Лишь слабый свет с улицы через щель в ставне вырисовывал узкие полосы на стене, как когти какого-то неведомого зверя. Я моргнула. Но когти не исчезли.

Образ, что явился мне во сне, не отпускал. Он не был расплывчатым, как это обычно бывает — где ты вроде что-то помнишь, а вроде нет. Нет. Всё было жутко ясно, до мерзкого стука сердца: мои руки сжимают кинжал. Лезвие тёплое, вязкое. Не от жара, а от крови. На полу передо мной — тело. Без движения. Я не видела лица, но знала, что это человек. И он был мёртв. Он был убит моими руками.

Меня трясло. От страха, от омерзения, от непонимания. Я села в постели, зажгла свечу дрожащими руками. Пламя бросило на стены мерцающие тени, и они тут же начали шевелиться, как будто кто-то невидимый полз по углам. Я уставилась на свои ладони. Кожа была чистая. Ни крови, ни следов. Только влажный блеск — да чуть покрасневшие пальцы от того, как сильно я, должно быть, сжимала простыню.

Сжала кулаки, потом снова разжала. Поднесла руки к лицу и сделала глубокий вдох — один, второй, третий. Горло жгло, как будто я проглотила кусок золы. Сердце неслось в груди, пытаясь вырваться наружу.

Это всего лишь сон, — мысленно произнесла я. — Просто дурной сон. Из-за усталости. Из-за всего, что я видела вчера. Из-за крови, которой было слишком много.

Но где-то глубоко внутри, там, где разум уже не властен, я чувствовала: это было нечто иное. Не просто сновидение. Оно смотрело на меня. Дышало сквозь мои глаза. Жило — своей жизнью. Я не была собой. Будто наблюдала за собой со стороны. Всё происходило, а я лишь шла за этим, не в силах вмешаться.

И это — не впервые. Такие сны становятся всё яснее. Я больше не блуждаю в тумане, не теряюсь среди символов и бессмыслицы. Я вижу улицы, по которым никогда не ходила. Лица — чужие, но странно знакомые. Комнаты, в которых я не была, и сцены, что не могут быть частью моей памяти — и всё же они во мне. Я вижу себя, будто издалека. Иногда — как бы через чужие глаза. И это пугает.

Возможно, это просто страх. Последствия тяжёлых дней. Мозг не справляется — и уходит туда, где всё можно проиграть заново.

А может… нет.

Уснуть больше — не получалось. Сон ускользнул, как вода сквозь пальцы, оставив после себя липкий след тревоги. Лежать без дела казалось неправильным. Я поднялась задолго до рассвета, ещё до того, как солнце осмелится коснуться черепичных крыш и заставить город очнуться.

Сегодня был праздник Первой Искры — день, который у нас принято встречать с особым вниманием. Говорят, как проведёшь этот день, таким и будет весь год: наполненным светом или омрачённым тенью.

Поставила на стул медный таз, налила туда воды. Когда склонилась над ним, на поверхности замерло моё отражение. Сначала не узнала себя — как будто смотрела в глаза другой девушке. Светло-карие глаза смотрели в ответ хмуро, потухшим светом. Кожа казалась бледнее обычного, с лёгким ореховым отливом. Волосы — прямые, древесно-коричневые — в беспорядке спускались на плечи. Лицо... ни красивое, ни уродливое. Просто лицо. Обычное. Неприметное.

Я не была красавицей, и никогда ею не считалась. И всё же... всё же где-то внутри жила глупая, упрямая обида. Не за то, как выгляжу — а за то, что не замечают. Ровесницы уже расцвели: стали округлыми, мягкими, женственными. Их смех звучал звонко, к ним тянулись взгляды. А я… я всё ещё оставалась угловатой. Коса мешалась, путалась в пуговицах — я не раз думала отрезать её, но знала, что тогда стану похожа на мальчишку. Совсем. И даже не большая грудь, едва угадывающаяся под рубашкой, не спасала.

Если бы захотела, я могла бы переодеться в мужскую одежду и выйти на улицу — и никто бы не усомнился. Никто бы не понял, что под тканью не юноша. Может, в этом было удобство. А может — проклятие.

Закусила губу. Сердце жгло раздражение — тихое, упёртое, обидное. Внезапно, ударила ладонью по воде. Капли взметнулись, разлетелись по полу, заблестели в тусклом свете, как слёзы.

— Глупости, — пробормотала я вслух, будто могла отмахнуться от всего этим словом.

Но оно не помогло. Я знала, что не глупости. Я просто… хотела, чтобы кто-то увидел. Чтобы кто-то заметил. Чтобы на меня смотрели так, как я смотрела когда-то — в детстве — на тех, кто казался красивым. Хотела, чтобы кто-то задержал на мне взгляд, не потому что я полезна, или нужна, или вовремя принесла бинты, а потому что просто — я. Айра. С полными губами и болью в груди, от того, что никому не интересна.

У меня была одна подруга. Та, с кем мы сразу нашли общий язык, ещё в первые недели, как меня привели сюда. Больше года назад, кажется. Её звали Савия.

Савия из пепельных — и с самого начала было ясно, что она не просто одна из. Она блистала. Её почти чёрные волосы спадали на плечи тяжелыми волнами, как ночное масло. Глаза — золотистые, как расплавленный янтарь. Лицо — будто вырезанное из жара, мягкое, как у девушки из сказок. А ещё — эта вечная лукавая улыбка, в которой было и вызов, и игра. Как будто она знала о мире больше, чем говорила.

Парни к ней тянулись. Говорили шепотом, бросали взгляды, делали неловкие, но настойчивые попытки завести разговор. Она смеялась, пересказывала мне всё, приправляя подробностями — кто как покраснел, кто что сказал.

А я слушала. Улыбалась, поддакивала. Но внутри… злилась. Не на неё, нет — на себя. Потому что ко мне никто не подходил. Никто не заглядывался. Никто не ловил мой взгляд в толпе. Казалось, я была невидимкой, пустым местом рядом с огненным солнцем. Я — тень.

Вот почему, идя на праздник Первой Искры, я не ждала чудес. Ни суженого, ни внезапной романтики. Ни чьего-то взгляда, задержавшегося на мне дольше, чем на миг. Только толпа. Только шум. Только старые, усталые традиции.

Я быстро умылась, собрала волосы, натянула чистую рубашку и спустилась вниз — в тишину дома, ещё сонную, пахнущую лекарствами и золой.

Из еды осталась только пригоршня муки и два яйца. Ничего особенного. Но праздник — пусть и скромный — должен начаться с чего-то тёплого. Я взбила тесто и начала жарить лепёшки. На верхней полке сиротливо притулилась миска с ягодами — сладкими, уже чуть подвяленными. Вчера их принесла женщина с седьмого круга, в знак благодарности за настой. Я приберегла их именно на сегодня.

Пока последняя лепёшка подрумянивалась, на кухне скрипнула дверь — и вошёл учитель.

Он выглядел лучше. На лице было больше цвета, движения. Пропала та страшная пустота, что застыла в его глазах ночью. Он даже немного разгладил брови — как человек, который, если и не простил себе случившееся, то хотя бы отложил свою вину на потом.

— Доброе утро, — сказала я, звонким голосом, как будто боялась спугнуть это хрупкое ощущение покоя.

Он кивнул. Глубоко вдохнул запах свежих лепёшек, и на лице мелькнуло нечто похожее на улыбку.

Мне вдруг захотелось, чтобы утро длилось чуть дольше. Чтобы не было нужно никуда идти. Чтобы можно было просто сидеть вдвоём на кухне, есть тёплые лепёшки с ягодами и делать вид, будто мир снаружи — не такой тяжёлый, как он есть на самом деле.

— Вкусно пахнет, — сказал Кассен, усаживаясь за стол, тот самый, где ещё вчера была кровь. Дерево, кажется, всё ещё хранило её — не запах, нет, но ощущение. Как будто в нём что-то задержалось. Я украдкой бросила взгляд на поверхность укрытую тканью, но ни пятен, ни потёков не было. Всё чисто.

Кассен открыл свой журнал. Его пальцы привычно скользнули по страницам — будто искали что-то, за что можно зацепиться, что-нибудь стабильное, знакомое, что не меняется. Он читал молча, будто глотал строчки, но вдруг замер, как будто что-то вспомнил, и плавно отложил журнал в сторону. Его глаза нашли мои.

— С днём Первой Искры, — сказал он, тихо, с этой своей печальной мягкостью, которая всегда возникала, когда он вспоминал, что мы живём не только среди боли, но и среди людей.

Я как раз ставила на стол тарелку с лепёшками и миску с ягодами. Ягоды заблестели в свете восходящего солнца, словно живые, и запах горячего теста чуть смягчил воздух, заставив почувствовать утро.

Чайник закипел вовремя. Аккуратно разлила ромашково-мятный настой по чашкам, и тепло, парящее над ними, казалось, приглушало тяжесть на сердце.

Сев напротив, я улыбнулась.

— Вас тоже с праздником, — ответила я. — Какой у нас сегодня план?

Кассен потянулся за лепёшкой, но поспешил: обжёг пальцы, выругался тихо — по-деревенски, просто, не злобно — и поспешно отпустил её обратно. Подул на обожжённое место. Это было так по-человечески, так обыденно, что у меня вырвался смешок. Он, наш лекарь, наш тихий оплот, иногда тоже просто человек, который ведёт себя не по возрасту.

Он замер на секунду, глядя в окно. Там рассвет только начинал окрашивать крыши и плоские стены нижнего круга в серо-золотистые оттенки. Время, когда тишина ещё держится, но город уже просыпается — кто с молитвой, кто с руганью, кто с похмельем.

— Мне нужно будет собрать два отвара, — наконец сказал он, глядя всё ещё в окно. — Но с этим я справлюсь сам. А тебя попрошу сходить на ярмарку. Надо докупить кое-что по списку. Несколько корней, пара сушёных шляпок, соль, ткань для перевязок — всё закончилось почти.

Он взял свою чашку, глотнул чай. Глаза немного сузились от жара, но, кажется, вкус пришёлся по душе.

— Ну и заодно пополни коморку с едой, — добавил он, чуть улыбаясь. — У нас с тобой скоро в тарелках будет столько же пустоты, сколько в аптечном ящике.

Я кивнула, не споря. Вчера я уже говорила ему, про пустые полки. Но тогда он только рассеянно кивнул, не вслушиваясь. У него в голове была другая боль.

Теперь, похоже, и силы нашлись, и деньги. Достаточно, чтобы я пошла на ярмарку и почувствовала, что мы ещё держимся.

Я отпила чай, обожигая губы, и невольно подумала — а ведь такой завтрак был уже почти роскошью.

Пока мы неспешно завтракали, разговор плавно перетёк к делам дня. Кассен говорил размеренно, почти лениво, как это часто бывает после бессонной ночи, когда тело ещё помнит усталость, а разум уже пытается распланировать следующее.

Мне бы хотелось остаться дома. Свернуться клубком под старым клетчатым одеялом, укрыться с книгой, спрятаться от всего — от улицы, от взглядов, от воспоминаний. Но это было бы нарушением правил. Нет, не тех, что записаны в кодексах или надиктованы властями. А других — древних, негласных. Правил веры, общности, памяти. Сегодняшний вечер был временем общего сбора. Обряд благодарения. Мы выходили на площадь, собирались все — независимо от круга, рода, цвета кожи или размера кошеля. Благодарили за то, что у нас осталось. За дары, что уцелели. За жизнь. За Светозарную, пусть и далёкую.

Невольно взглянула на свои руки, будто ища на них что-то — следы, метки, хотя бы намёк на Искру. Пусто.

Пепельные, такие как я, были дальше всего от магии. Если быть точнее — нас называли серраэ, те, кто утратил. Те, кто больше не носит в себе свет. Тень от былого. Пепел вместо пламени.

Это слово звучало мягко, почти певуче, но за ним стояла горечь. Мы не рождались с даром. Не могли исцелять. Не могли чувствовать линии силы или зажигать кристаллы. Мы могли только смотреть, как магия пролетает мимо нас, как птица — над теми, у кого есть крылья.

Когда-то, по древним хроникам, Искра была в каждом. Богиня Элиара, Светозарная, делилась своим даром с каждым, кто дышал. Искра передавалась с дыханием, с рождением, с кровью. Магия была языком мира: она текла по камням, струилась сквозь воду, звенела в голосах. Ею лечили, строили, писали музыку.

Но магия, как пламя факела: если поднести слишком близко — обожжёт.

И люди начали жадничать. Ох, как мы любим копить, завоёвывать, удерживать… даже свет. Кто-то стал сильнее других. Кто-то захотел больше. И тогда началось: кланы, войны, ритуалы, тёмные слияния. Родословные превращались в оружие, дети — в сосуды для силы. Некоторые нарочно лишали себя чувств, чтобы управлять магией точнее, будто лекарь с остывшим сердцем.

Ходят легенды, что именно предки пепельных, серраэ, попытались "очистить" магию. Обратились к богине с дерзкой просьбой — соединить все стихии в одном сосуде, в человеке, чтобы создать неуязвимого архонта. Богиня не стерпела подобной наглости и отняла у нас даже то, что осталось. Мы были первыми, кого она лишила силы.

С тех пор прошло немало лет. Истина утеряна, и уже никто не скажет наверняка, что было правдой, а что — выдумками. Но именно сегодня, в день Первой Искры, мы склоняем головы перед Светозарной, приносим дары и благодарим за то, что осталось: за жизнь, за мир, за тишину после.

Война прекратилась, и началось правление Белого круга — Совета, во главе которого стояла семья Элариенов.

Кассен отсыпал мне медяков и сунул в руку аккуратно сложенный лист бумаги.

Я спрятала монеты в потайной карман на внутренней стороне жилета — так надёжнее, особенно в дни, когда на улицах кишит народ. Список тоже убрала — сначала мельком пробежала глазами: корень селуры, лепестки рихты, немного золотого гриба, пара пучков сухой муреллы. Из еды — крупа, соль, немного засушенного мяса, если цена не взлетит. Всё обыденно.

— Не задерживайся, — повторил он, но в голосе не было строгости. Только забота, осторожно спрятанная между словами.