Переводчик

«Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете —
по учению,
Жил безбедно, и при деле,
Плыл куда глаза глядели —
по течению.

Затрещит ли в повороте,
Заскрипит в водовороте —
я не слушаю,
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь —
брагу кушаю.

И пока так наслаждался,
Пал туман и оказался
в гиблом месте я,
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо,
злая бестия.

Я кричу — не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
вижу плохо я,
На ветру меня качает…
«Кто здесь?» Слышу — отвечает:
«Я, Нелёгкая!»

В. Высоцкий

Маленькие дети!
Ни за что на свете
Не ходите в Африку,
В Африку гулять!
В Африке акулы,
В Африке гориллы,
В Африке большие
Злые крокодилы
Будут вас кусать,
Бить и обижать, -
Не ходите, дети,
В Африку гулять.

К. Чуковский

В день выпуска в Москве стояла тридцатиградусная жара. Мы – свежеиспеченные лейтенанты в новеньких, с иголочки парадках, выстроились на плацу в ожидании начальства.

Начальство, как ему и положено, запаздывало. Народ начал нетерпеливо гудеть, подобно растревоженному улью, кое-где над фуражками стали подниматься сигаретные дымки.

– Сейчас же прекратить курение в строю, вашу мать! – зашикали начальники курсов, высматривая нарушителей дисциплины.

Минут, через десять, наконец-то, заявилось руководство во главе с начальником ВИИЯ генерал-полковником Петровым, которого за глаза все называли «дедом».

Дед был брав и статен – даром, что за плечами почти полвека службы и три войны: на груди пышно колосился урожай орденов во главе с геройской звездой. Его сопровождали заместители, главный политрук, и какой-то почетный хрен из Минобороны. Поднялись на трибуну.

«Равняйсь! Смирно! Равнение на… знамя!»

Красное полотнище с золотой звездой быстренько протащили перед строем.

Начальник, очевидно, сам страдающий от жары, не стал злоупотреблять вниманием бывших питомцев – коротко пробурчал напутственное слово и сошел с трибуны.

Началось вручение дипломов и коробочек с выпускными значками. Дело шло споро – подход, доклад, вручение корочек, отдание чести и обратно в строй.

Потом новорожденные летёхи традиционно промаршировали по плацу под «Прощание славянки» и торжественная часть закончилась.

С объятиями и поцелуями налетела толпа родных и близких.

К этому времени, моя рубашка под парадным кителем стала насквозь мокрой. Но меня никто и не обнимал. Я, между прочим, круглая сирота. Или круглый?.. не знаю, как правильно. А девушка? Со Светланой мы расстались, накануне.

* * *

В институтской общаге, которую по непонятной причине, претенциозно именовали «Хилтоном», мы с облегчением скинули, душные мундиры, и как были в труселях, принялись обмывать лейтенантские звездочки. Настроение у всех было приподнятое.

Пять лет учебы и муштры осталось позади…

Катись колбаской, Танковый проезд, по Волочаевской улице! Прощай нудная зубрежка арабской тарабарщины! Идите в жопу классики марксизма-ленинизма, вместе с со строевой подготовкой, парадными расчётами и караулами! Прощай, единственное увольнение в неделю и то, когда без троек. Не услышим мы больше сакраментальное: «Рота, подъем! Всем построиться на утреннюю зарядку! Форма одежды – голый торс!»

Отныне мы свободны и наш восторг ничем не омрачить! Будущее виделось исключительно в розовом цвете. И неважно, кого куда распределили: главное – загранка! А там на месте разберемся…

Мы выпили еще по чуть-чуть, и завязали – на вечер снят зал в ресторане «Прага», поэтому заранее накидываться крайне нежелательно. К тому же, надо еще успеть пообщаться с родителями, прифасониться. В общем – времени, в обрез.

Все разошлись, а я остался. Мне идти некуда. Стоял у открытого окна, курил и бездумно пялился на Танковый проезд.

Тут, бы радоваться, но вот какая штука… С распределением моим уже все, вроде, было решено, на днях должен отчалить по прежнему месту службы в страну пирамид – ОАР. В распоряжение главного военного советника, генерал-полковника Катышкина. А вчера вызывают в канцелярию и вручают предписание: лейтенанту Кошкину Максиму Юрьевичу, явиться такого-то (завтра), с 12 до 14, в распоряжение войсковой части такой-то, по адресу…

Глянул адрес… да это же соседи наши по территории – корпус какого-то там отдела ГРУ ГШ. На кой черт я им понадобился? Неужто работу предложат?

Не, наши выпускники многие на них работают. Так-то лучше в том же Каире при военном атташе отираться, чем мотаться по батальонам в песке, грязи и говне, или не дай бог, дивизионам ПВО – евреи их в первую очередь долбят.

Ничего так и не решив, выпил водки. Иттись оно все конем – завтра будем думать… однако ж, нажраться не получится.

* * *

Праздничный стол, по меркам «Праги», был, не слишком богат – на сколько средств хватило. Но взамен, какая помпезная красота вокруг! Колонны из уральского змеевика, украшенные позолоченной лепниной, стулья под старину, опять же зеленые с золотом, такой же пол под ногами. Под потолком огромные хрустальные люстры, богатые столовые приборы на белоснежной скатерти. Этот набор пошлой роскоши дополняли, шныряющие туда-сюда официанты в бабочках и ливреях.

После первых пышных тостов захмелевшие выпускники ударились в воспоминания. Слова: «а помнишь» слышались отовсюду. Кто-то на понтах, начал тарахтеть по-арабски.

– Мужики, а за начальника курса еще не пили! – раздался чей-то подхалимский выкрик. – Наливай!

– «Папе» Захарову! Ура-а-а!

Подполковник Захаров единственный, пришел в «Прагу» в офицерской форме. Остальные гуляли по гражданке – мало ли вдруг. Как бывает – переберешь с водочкой, учудишь безобразия, и вместо заграницы полетишь белым лебедем в Туркестанский Военный Округ.

Тыкаясь пузом об стол, а задницей об стул, Захаров неуклюже поднялся.

– Спасибо, ребята! Хотел бы на прощанье, что вам сказать… – дальше последовало наставительное бурчание минут на пять. Поймав, наконец, паузу в этом затянувшемся монологе, все бурно зааплодировали, всем было хорошо и радостно. Но «папа» поднял руку с рюмкой, давая понять, что еще не закончил. – Сейчас вы все равны, – сообщил он собравшимся, – но пройдет время, и кто-то станет ровнее, а кто-то, напротив. Не забывайте про локоть товарища, протягивайте, так сказать, длань помощи. За вас, друзья, поднимаю я этот бокал! – сказав, закинул в рот водку, сел на место и за все оставшееся время, больше не произнес ни звука. За это ему аплодировали с ещё большим энтузиазмом.

Тем временем в соседнем зале, начал лабать ресторанный оркестр. Под его громкое звучание, «Хиль» местного разлива затянул: «Потолок ледяной, дверь скрипучая…» Это казалось несколько нелепым, учитывая жару за окном, но всем было плевать, главное задорно. Поскольку девиц в нашей компании не было, поддатые лейтенанты, желающие потанцевать, потянулись на звук. Банкет плавно переходил в следующую фазу…

* * *

На другой день, ровно в тринадцать ноль-ноль, побритый поглаженный и мучительно трезвый, я явился по указанному адресу. На проходной, строгий дежурный взял мое предписание, сверился со списком и позвонил кому-то по внутреннему телефону.

Минут через пять в вестибюль спустилась хмурая девица с короткой прической и погонами старшего лейтенанта, почему-то в форме войск связи, посмотрела на меня, как на шпиона и потребовала удостоверение. Я предъявил, она недоверчиво изучила и, очевидно, не найдя ничего подозрительного, расписалась в журнале посетителей и велела следовать за собой. Я послушно проследовал, поочередно переводя взгляд с русого затылка на, стянутую офицерским ремнем, тонкую талию и далее на аккуратные обводы бедер. Да и крепкие ножки, выглядывающие из-под юбки хаки, у нее, тоже были ничего.

Поднявшись на третий этаж и миновав еще один пост охраны, мы прошли коридором мимо десятка дверей. Девушка уверенно толкнула последнюю одиннадцатую дверь с номером 301. Кроме номера, никаких пояснительных надписей на табличке не имелось.

За дверью оказалась приёмная. Большая и пустая, если не считать письменного стола сбоку, возле окна и маленького книжного шкафа.

Напротив той двери, в которую мы вошли, вторая – вовсе без всякой подписи. Подойдя к ней, старлей-девица, аккуратно постучала, и приоткрыв, доложила:

– Товарищ полковник, Кошкин явился.

– Являются, Ниночка, черти во сне, – ответили ей добродушным басом, – давай его сюда.

Обернувшись ко мне, она кивнула, заходи, мол.

Полковник, значит.

Зайдя, я хотел было, щелкнуть каблуками, вытянуться и доложить по форме, но вместо этого немножко офигел. За совершенно пустым столом сидел широкоплечий крепыш, лет сорока, с коротким ежиком рыжеватых волос, треугольным лицом и круглыми оттопыренными ушами, одетый в цветастую рубаху-гавайку с короткими рукавами. И довершали картину глаза – небесно-василькового цвета.

Всяких полковников я повидал на своем веку, но такого легкомысленного вида, встречать не приходилось. Он приподнялся из-за стола.

– Ну, чего стоишь, как сосватанный, лейтенант Кошкин? Проходи не стесняйся, знакомиться будем. – протянул руку, – Михаил Юрьевич меня зовут, как Лермонтова. Тезки мы, значиться, с тобой в некотором роде.

Я приблизился и аккуратно пожал его твердую ладонь.

– Бери стул, присаживайся, – милостиво разрешил он, – разговор у нас с тобой будет. Ниночка, – обратился, к застывшей в дверях секретарше, – будь добра, набери Бориса Арнольдовича и пусть прихватит материалы по шифру 0301. И чаю нам сообрази с лейтенантом.

Ниночка беззвучно испарилась.

Михаил Юрьевич открыл ящик стола, достал оттуда листок с машинописным текстом, протянул мне.

– Вот, подпиши, пока суть да дело.

Взяв листок, я пробежал его глазами. Ну, конечно, «подписка о неразглашении», а чего я ожидал от этой конторы.

«…сведения, составляющие государственную тайну… предупрежден… за разглашение сведений… предусмотрена ответственность в соответствии со статьям уголовного кодекса…»

Все ясно – измена Родине – наказание: расстрел, через повешение. Даже дочитывать не стал, расписался и вернул листок.

Полковник лениво убрал листок обратно в стол и поднял на меня свои бирюзовые рентгены.

– Имя: Оккель Марк Генрихович, вам о чем-нибудь говорит?

Я аж вздрогнул. Дядя Марк… вот чего не ожидал, того не ожидал.

– Да, конечно, это мой родной дядя… по матери.

* * *

Мои родители умерли, когда мне было три года. Как мне сказали – погибли в автокатастрофе. А меня усыновил родной мамин брат – дядя Марк. В его семье и прошло мое детство. Мы жили в Ленинграде вчетвером: дядя Марк, его жена тетя Софья и её дочь, моя сводная сестра и ровесница Сашка.

Дядька, работал в каком-то закрытом ящике большим начальником, и был очень обеспеченным человеком. Жили мы в отдельной четырехкомнатной квартире в центре, имелась также, большая дача и машина «волга».

На досуге дядя увлекался холодным оружием – у него имелась приличная коллекция. Тетка была специалистом по древним и мертвым языкам – в доме хранилась огромная библиотека.

Все школьные каникулы мы с Сашкой проводили на даче. Там постоянно что-то происходило, жизнь была наполнена какими-то бесконечными приключениями и переживаниями. Тетушку очень мало волновали расцарапанные колени, растрепанные волосы и руки в цыпках – можно было делать почти все, что хочешь – лазить по деревьям, нырять головой вниз с моста, ночевать в лесу «как индейцы» и заниматься еще сотней похожих, важных дел. Каникулы пролетали точно один день – яркий, пестрый, выпадающий из повседневной реальности. Хотелось, чтобы это состояние вечного праздника и приключений не заканчивалось никогда.

Но детство, как и все в жизни, увы, кончается. Сначала пропал дядя Марк. Ушел осенью в лес и не вернулся. Был грандиозный шухер, его долго искали и милиция, и комитетчики. Мне кажется, они думали, что дядя сбежал заграницу. Нас всех трясли, как груши, но потом вдруг отстали. Не лишили ни квартиры, ни машины, ни дачи.

Тетка Софья, почему-то, отнеслась ко всему случившемуся очень спокойно. Я хорошо запомнил один случай из той поры. Тетя с Сашкой сидели на кухне поздно вечером и о чем-то разговаривали. Когда я по естественной надобности проходил мимо, тетя произнесла странную фразу: "Я всю жизнь провела у запертых дверей. Устала ждать и на что-то надеяться. Все… может, и был у меня в жизни единственный шанс, но я не сумела им воспользоваться. Попросту, испугалась…" Потом они увидели меня и замолчали. На следующий день, тетя смущенно попросила не обращать внимания на женскую болтовню, что-то говорила про успокоительные лекарства, что прописали ей врачи. Я пообещал не обращать, но осадок в душе остался. Знала она явно больше, чем говорила.

Жить, конечно, мы стали беднее, пришлось продать машину.

Прошла зима, мы с Сашкой окончили школу. Выпускные, потом вступительные экзамены в Педагогический им. Герцена, на факультет иностранных языков. Мы поступили вдвоем и успели отучиться зимнюю сессию… а потом пропала Сашка.

Сказать, что это было горе, значит ничего не сказать. Для меня, буквально, небо рухнуло на землю!

Я говорил: сестра? Но, это не совсем так. Вернее, совсем не так.

Лет в шестнадцать мы уже целовались и тискались по углам, а в семнадцать стали жить, как мужчина с женщиной, разумеется, в тайне от тёти Софьи. Я был влюблен в Сашку, а она в меня. И это вам никакой не инцест, ведь мы не были родственниками по крови.

Вне себя, от свалившегося на мою голову несчастья, учебу я забросил. Пил, курил какую-то дрянь и будучи благополучно отчисленным из института, по весне оказался в рядах непобедимой и легендарной Советской армии.

Очень был удивлен, когда после полугода службы, меня вызвали в штаб бригады, где серьезный дядя с погонами майора танковых войск, сообщил, что у Военного института иностранных языков имеется квота на поступление из рядов СА, и они ищут смышлёных абитуриентов. В связи с этим, согласен ли я подать заявление на поступление?

Согласен, не согласен… тупой вопрос. То ли оставшиеся полтора года, копать окопы, то ли в Москве изучать иностранные языки, к которым, я опять же, имею большую склонность.

Естественно, я согласился и через три месяца был вызван в абитуру. Благополучно сдал экзамены и был определен на Восточный факультет. В это время, как, впрочем, и до сих пор, на Ближнем Востоке во всю шла война, и чтобы обеспечить наше в ней участие, примерно две трети курсантов Восточного факультета изучали, в качестве основного, арабский язык. Кинули на него и меня.

Готовили нас сурово. На первом курсе было только два предмета – профильный язык и история КПСС. Арабским нас долбили по восемь часов в день, и еще пару часов вечером самоподготовки. Некоторые такого темпа не выдерживали и ломались. Их отчисляли, одного из института увезли прямиком в дурку.

Я упрямый, выдержал.

После исчезновения Сашки, тетка Софья ко мне резко охладела, возможно она догадывалась, о наших с Сашкой отношениях, но так или иначе, ни разу ко мне не приехала, на письма и звонки не отвечала.

После первого курса меня отправили в годичную командировку в Египет. И уже там я узнал, что тетя скоропостижно скончалась.

Поскольку, формально она была мне никто, на похороны в Ленинград меня не отпустили. Так и не удалось мне с ней попрощаться – ни с живой, ни с мертвой. И так я стал уже окончательно, круглым сиротой.

* * *

Дверь без стука открылась и в кабинет, как-то боком протиснулся новый персонаж. Был он низенький и толстенький, с обширной лысиной и козлиной «курчатовской» бородкой. Одет несмотря на жару, в удушливый костюм и галстук. В руках держал кожаную папку.

– Знакомься, лейтенант, это Виктор Павлович. Он у нас гражданский специалист.

Да уж, – подумалось мне, – из всех ГРУшников в этом помещении, только у Ниночки приличный военный вид.

Виктор Павлович свалил свою ношу на стол и прежде, чем поздороваться, достал платок, протер потную лысину и ладони, и только тогда протянул руку сперва мне, а потом полковнику. Как и следовало ожидать, ладонь у него была вялая и влажная.

– Пока с архива поднялся, упарился весь… – пожаловался он, сквозь частое дыхание.

– Что ж ты Витя вырядился, как на симпозиум? – усмехнулся Михаил Юрьевич, – жарко ведь.