Пернатый страник

Небо было ровным, как занавес — безмятежным, пустым, словно белая комната, в которой нет ничего, кроме неё самой. Потом в этом занавесе появились тени: сперва редкие птицы, затем небольшая стая, а потом и одна фигура, чья тень перекрывала остальные — широкий силуэт крыльев, разрезающий воздух, будто кто-то надрезал холст.

Ветер, посланник больших высот, лениво провёл по перьям: от росы на верхушках до чёрных кончиков, к белому телу, которое в утреннем свете казалось снегом. На самом деле это был Кириус — или просто Кири, как звали его соседи. Кири принадлежал к аракокрам, аракокри принадлежали к разумным расам, разумные расы принадлежали только сами себе.

Облака расступались, открывая цепочку утёсов, выгнутых, будто кариозные зубы великана. На них, каскадом, висели гнёзда и настилы: деревянные мостки, верёвочные лестницы, платформы, где сушили рыбу и где дети учились главным правилам жизни — например, не падать. Несколько домов висели прямо на вертикальной стене, с дверями, которые открывались вовсе не наружу, а в пустоту. Так было удобнее. Или привычнее. Или и то и другое.

Посёлки аракокров построены так, чтобы ветер принимал их как родных — словно это просто ещё одна перина, воткнутая в огромное небо. Если хочешь представить себе дом аракокри, вообрази пещеру, частично высеченную, частично подвешенную: шкуры, сети, вязанки палок; в центре — очаг, где жарят всё пойманное и поют старые песни. На стенах — метки: перья, надрезы, знаки важных переходов. Годы у них отмечают не календарём, а событиями — «тот год, когда ветер был слишком злой, чтобы лететь», «тот год, когда ритуал нарушил закон». Иногда по уступам проходят люди, которые больше напоминают ходячие скалы, чем жителей долин: жизнь здесь делает всех крепче.

В таком гнезде родился и Кири — крупный с первых дней. Его детская неуклюжесть будто сразу сглаживалась силой: крылья росли не постепенно, а с тем особым упрямством, как будто хотели догнать свою взрослую версию. Перья — белые, с чёрными пятнами по краям; глаза — жёлтые, как утренняя искра света. Тёмная птичья чешуя покрывала предплечья, а руки заканчивались четырьмя пальцами с орлиными когтями. Задние лапы были такими же цепкими — точь-в-точь как у тех, кто хватает ничего не подозревающую добычу. Клюв у него был крепкий, с белым шрамом, происхождение которого он никогда толком не объяснял — обычно просто рассеянно почесывал, когда задумчиво зависал над чем-то.

Шрамы на его теле служили не украшением, а дневником: первый бой за еду, перелом, удар о камень, случай, когда ветер вдруг передумал, и посадка пошла не по плану. Кири помнил всё это — каждый раз, когда приходилось доказывать своё место. И делал он это, как правило, вполне традиционным способом: силой.

Ну и, конечно, главное — его крылья. Огромные, растущие из лопаток, они были заметно больше, чем у большинства сородичей. Как, впрочем, и он сам. Но именно крылья выделялись особенно.

Солнце было настолько доброжелательным, что даже скалы, казалось, слегка потянулись и чуть прищурились. Конец весны дал миру ту редкую погоду, в которой все существа — даже самые упрямые — чувствуют себя обязанными быть милыми. Кири любил такие дни тем же способом, которым обычно любят вещи те, кто любит простые вещи: он не слишком долго на них смотрел — он ими пользовался.

Он летел низко над уступами, крыльями слегка прихлопывая по бокам — не от усталости, а как от привычки заявлять о себе. Внизу дети спорили о том, чей камень дальше скользит по ветру; кто-то сушил рыбу; женщина в сетчатом переднике махнула ему рукой так, будто махала ровно столько, чтобы не считать это и прощанием, и приглашением. Кири ответил привычным кивком, пальцами почесал клюв и попытался завести разговор. Попыткам его характера свойственно начинаться с малого: приветствие, лёгкий вопрос, возможно — комплимент рыбе соседки (если комплимент подобает, конечно).Собеседница ответила и того меньшим — если точнее, промолчала.

— Доброе утро! — прокричал он, когда пролетал над платформой, где двое стариков вяжут сети так, будто это вечный и единственный смысл жизни.

Старики дернули щетинистыми бровями, обменялись быстрым взглядом, похожим на краткий совет старейшин, и ответили одновременно — по одному слову на двоих, экономно и аккуратно.

— Утро.

—Доброе.

Это и был весь ответ. Он был как хороший нож, которым никто не хочет порезаться. Для Кири этого было мало; для стариков — более чем достаточно.

На следующей платформе продавец рыбы, который в удачные дни продавал рыбу, а в неудачные — рассказы о рыбе, кивнул так, чтобы не обременять себя беседой. Его голос сжался до точки:

— А.

— Привет, — сказал Кири, — как сеть?

— Хорошо, — ответил продавец. — Улов.

Пролетев немного дальше он опустился на платформу рядом с клочком сушёной рыбы, где юноша подбрасывал влево-вправо крючок, упражняясь в забрасывании. Юноша сделал короткий поклон и издал звук, который мог означать и «привет», и «не мешай», и «я готов к подвохам судьбы». Кири сел, крылья складывая так, чтобы не задеть соседей (вежливость не требует жертв; она требует расстояния).

— Пошли на тот скалистый залив? — предложил Кири, не стесняясь, потому что стеснение — это вещь, которой он не придавал большого значения.

Юноша поджал клюв, подумал секунду и ответил тем же тоном, каким люди обычно отвечают, когда не уверены, стоит ли верить другому:

— М-м... завтра.

Завтра. Это слово в их языке значило всё от «возможно» до «никогда», в зависимости от того, как на него взглянуть. Кири вздохнул — коротко, как птица, которая вдруг вспомнила, что у неё есть дела. Он знал эти ответы; знал их так же хорошо, как знал свои крылья. Быстрое, вежливое уклонение — это не гнев, это дипломатия: люди тут были осторожны с теми, кто мог вызвать ссору. Кири же умел ссориться красиво, он мастерски владел искусством честного удара; с разговорами у него дела шли хуже.

Тем не менее он улыбнулся (если у птицы может быть улыбка, это, по сути, был наклон головы) и улетел дальше.

Кири не то чтобы расстроился — чтобы расстраиваться, нужно сначала удивиться, а он этим давно не баловался. Просто в очередной раз констатировал, что нормальный разговор снова ускользнул, как хитрая рыба, которая делает вид, что сама смотрит тебе прямо в глаза, а потом ныряет в сторону.

Он уже хотел было обдумать, стоит ли сегодня нормально поговорить хотя бы с кем-нибудь — например, с погодой (она обычно не возражала) — но день был слишком хорош, чтобы портить его философскими попытками разобраться в собственной социальности.

На мгновение у него промелькнула мысль: может, стоит вернуться и серьёзно поговорить с тем юношей, что отказался сегодня лететь. Кири знал о себе достаточно, чтобы понять — он и добрый, и интересный в своём роде; возможно, проблема вовсе не в нём, а в парне: у каждого свои заморочки, свои страхи и свои «завтра». Он чуть представил себе, как садится рядом и, не суетясь, объясняет простую вещь — что быть честным и открытым стоит чаще, а сказать "да" стоит не так уж многого. Но солнце было слишком тёплым, ветер — слишком мягким, а мир — слишком прекрасен в этот конкретный конец весны, чтобы поднимать разговоры, которые могут испортить настроение. «Пусть будет потом», — подумал он; «сегодня ничто не должно портить этот день».

И именно в тот самый момент перед ним промчалась самка — белая и рыжая, как неровно вырезанная аппликация, — радостно щебеча; за ней, с глупой, очаровательной решимостью, мчался ухажёр, у которого было ровно два жизненных плана: догнать и продолжать пытаться догнать.

****

У Данрена было всё, что нужно молодому аракокру для счастья:

крылья — работающие,

разум — не перегруженный,

и Илуани — девушка, чьё имя само по себе звучало так, будто её уже кто-то давно любит.

Утро у них получилось таким удачным, что можно было смело записать его в разряд «тех самых»: Данрен успел принести ей запеченое мясо (тёплое!), она успела его обнять (ещё теплее!), а потом они оба успели сделать вид, что вообще-то не собирались так сиять друг на друга, просто солнце удачно встало.

Они ворковали, щебетали, поддразнивали друг друга лёгкими касаниями крыльев — ровно настолько игривыми, чтобы старший совет не счёл это вызывающим. Всё шло идеально ровно, как траектория птицы в учебнике, который никто никогда не открывал.

— Догони! — крикнула Илуани, и понеслась вперёд, резко свернув над узким уступом.

Данрен рванул за ней с тем энтузиазмом, который обычно бывает у юношей, для которых существует только два состояния мира: Она смотрит на меня... Она улетает, надо срочно догнать.

Он смеялся, когда ветер бил ему в лицо, и кричал что-то вроде «подожди!» и «я почти рядом!», хотя, по честному, он ни разу ещё не был «почти рядом» в её скорости. Но попытка — благородное дело, особенно если рядом любовь, а под тобой — пропасть.

Он уже чувствовал — вот, вот сейчас догонит, — когда мир внезапно перестал двигаться. То есть Илуани летела дальше, небо ей лёгкое , а вот он — нет. Данрен даже пару раз хлопнул крыльями сильнее, думая, что просто замедлился, но ничего не изменилось: мир, как назло, остался стоять на месте.

— Чего?.. — только и выдохнул он, прежде чем понял, что кто-то держит его за ногу.

Он обернулся и увидел Кириуса. Кириус стоял на краю платформы так, как стоят существа , которые всю жизнь занимались стоянием: устойчиво, уверенно и с небольшой долей презрения к гравитации. Рука его была на ноге Данрена — не чтобы сломать (сегодня у него не было настроения), а чтобы вежливо и надёжно показать, где у воздуха границы.

— Смотри, куда летишь, — сказал Кириус. — Птенчик недоделанный.

Это было не доброе замечание. Что у них, у аракокров, считаётся «добрым», — вопрос сложный (и в этот момент у Данрена не было ни времени, ни желания копать в энциклопедии доброты). Он открыл клюв, чуть не выпалив «сам смотри!», но вовремя вспомнил, что с некоторыми существами спорить так же разумно, как бросаться в бурю с зонтиком. Замолчал.

Кириус фыркнул — Затем добавил:

— Вы со своей… курицей чуть не испортили мне день.

Это было сказано так, будто «день» — это вещь хрупкая, которую легко расплескать

— Повтори, — сказал Данрен, тем тоном которым юноши обычно говорят когда не уверены сейчас они герои или идиоты.

Кириус повторил, почти дружелюбно с оттенком заботы, как будто подумал что у Данрена проблемы со слухом а не самооценкой.

— Я сказал: вы со своей курицей чуть не испортили мой день.

Данрен среагировал телом быстрее, чем головой — сердце решало, мозг лишь подводил итоги. Нога вылетела сама собой; удар был точным и дерзким, пришёлся в шею.

Результат был пренеприятнейший для самоуверенности Данрена: Кириус даже не вздернул плечом. Перья на загривке поднялись, хохолок встал колючей щеткой, а глаза стали такими холодными, что мороз мог бы взять отпуск.

— И что дальше? —спросил Кири.

На платформе стало тихо. Такая тишина — это то редкое обстоятельство, в котором молодые птенцы узнают старую правду: иногда удар — это лишь упражнение, а ответ — экзамен.

****

Вечер опустился на деревню мягко и нежно — в противовес звукам, которые вырывались из главной палатки-пещеры. Эти звуки были ничем иным, как старейшинским воплем, а старейшинский вопль, как известно, способен распугать не только невиновных, но и закалённых в патрульных вылетах хищников.

Внутри палатки, украшенной серебром, золотом и вкусом того, кто считает, что вкус — это то, что блестит, стояли двое: Старейшина Филан и Кириус.

Филан был стар — настолько, что давний полёт вниз считался бы для него не падением, а возвратом к корням. Он смотрел на Кириуса так, как смотрят существа, у которых закончились аргументы, терпение и нервы, но осталась жажда справедливости. Очень громкой справедливости.

— То есть, — начал он тоном, который обычно предшествует катастрофам, — он ударил тебя НОГОЙ… и за ЭТО ты сломал бедному птенцу крыло?!

Кириус, который, судя по выражению лица, всё ещё находился в относительно не плохом расположении духа, ответил:

— Честно говоря… нет.

Эта фраза подействовала на старейшину так же, как на обычного человека действует внезапная нужда в отчёте о расходах за последние двадцать лет.

— ЧТО — НЕТ?! — взревел он. — Я видел, в каком он состоянии!

— За это я ему перья из хвоста вырвал — сообщил Кириус с любезностью экскурсовода. — А крыло… ну… оно само сломалось. Когда я немного швырнул его в подр—

— ДАЛЬШЕ НЕ НАДО! — рявкнул Филан, прекрасно понимая, что ничего хорошего в конце того предложения находиться не может. — Ты вообще осознаёшь, что делаешь?! Совесть у тебя есть?!

— А у него? — спросил Кириус, вполне серьезно, будто только что сделал шах и ждал мата.

— Он хотя бы не обзывал мою племяшку! — выкрикнул старейшина. — Ты назвал её тупоголовой!

Кириус нахмурился — не от вины, а от того, что его неправильно поняли.

— Я сказал «курицей». Это такая птичка — начал он терпеливо – которую разводят наземные не летающие расы. Все что они делают это ходят и куда-то срут.

— ДА КАКАЯ, К ХВОСТУ ТВОЕМУ, РАЗНИЦА?! — взорвался Филан, демонстрируя древнюю аракокровскую мудрость: когда аргументы не доходят до адресата, повышай высоту (голоса).

Повисла тишина, пыль осела, серебро дрогнуло, а соседние палатки, кажется, сделали вид, что их там нет.

Филан глубоко вздохнул. Так вздыхают существа, которые уже почти понимают, в какой момент в их жизнь тихо и уверенно вошла ошибка.

— Кириус… мальчик мой… — произнёс он устало. — В тебе нужно что-то менять. Желательно раньше, чем закончится терпение у всех остальных. А оно, между прочим, падает быстрее тебя, когда ты не смотришь под крылья.

Кириус серьёзно кивнул — но так, что стало ясно: он расслышал только последнюю часть и решил, что это комплимент.

Филан задумался. Он потер подбородок, будто пытался извлечь из него идею.

— Курицы, говоришь? Хм… А это идея… — протянул он, словно придумывал что-то исключительно для себя.

— Да, это такие — уже было начинал Кириус.

— Как ты смотришь на то, чтобы слетать в дальние края? — продолжил Филан, глаза его сверкнули любопытством. — Посмотришь мир: большие города, другая культура, достойные противники… может, вышибут из тебя эту дурь. Последние слова он сказал шёпотом, чтобы никто не услышал.

— Ой, нет, не хочу… Не умею путешествовать, да и начинать учиться не хочу. А у меня с небольшими компаниями проблемы, а там столько народа… — Кириус почесал клюв, и в этом жесте слышалась вся его растерянность.

— Именно поэтому тебе нужно лететь. — Филан наклонился ближе, голос стал мягче, но твёрд. — Наберешься опыта в обществе, станешь известным пернатым и вернёшься. И выбора я тебе не даю, я старейшина или кто?

Кириус задумался. Он не любил всё это: путешествия, новые города, большие компании… И если быть честным, немного боялся. Но Филана уважал. Старейшина стал ему родней с того момента, как его родители не вернулись с охоты.

— Может, не надо…? — пробормотал он, почти шепотом.

— Надо. — И точка в его голосе прозвучала так громко, что спорить было бы верхом глупости.

Утро оказалось свежим, но уже тёплым — как будто небо решило протянуть в Кириусову жизнь маленькую услугу и дать ему ещё один день без излишней суеты. Он стоял в своей палатке, перед тремя парами штанов, выбирая, какие надеть. Три штуки на целую жизнь — или, по крайней мере, на сегодняшний день. Каждая имела свои плюсы: эти удобные, те крепкие, а третьи — просто потому что ещё не порвались. Он выбрал средние — ни слишком простые, ни слишком торжественные.

Затем он взял своё любимое копьё. Оно было слегка затуплено, как и он сам после сна, но достаточно острое, чтобы ловить рыбу. Несколько раз провёл лезвием по камню, доводя его до совершенства. Рядом висел отцовский лук с колчаном стрел — он проверил их осторожно, почти уважительно. Всё выглядело в порядке, как будто оружие само понимало важность момента.

Деревня лежала перед ним, как картина, которую он видел тысячу раз, но только теперь понял, что в следующий раз она может оказаться другой. Дети уже спорили, кто выше подпрыгнет на ветре, взрослые развешивали сети, а воздух пах чем-то… знакомым. Домом.

Кириус втянул грудь, как будто делал самый важный вдох в своей жизни, и шагнул вперёд — туда, где начиналась пустота.

Пустота приняла его, как и всегда. Только на этот раз — с намеком на перемены.