Первое кольцо

Метро шло пустым. Для позднего рейса это было нормально: межпиковое время, почти полночь. На платформе «Павелецкой» они заходили по одному — усталые, помятые, с телефонами в руках, с пластиковыми пакетами и чужими взглядами мимо друг друга. Снаружи зима уже не была настоящей — сырой февраль 2025-го, бесконечная слякоть, каток из грязного льда на ступенях подземных переходов, а тут, под землёй, держалась ровная, чуть влажная, но стабильная температура, как в чьём-то огромном, затхлом лёгком.

Илья протиснулся внутрь последним, придерживая дверной проём плечом. Двери с мягким вздохом схлопнулись за его спиной, и вагон чуть рванул.

Он сразу взялся за поручень над головой, по привычке — не потому что боялся упасть, а потому что так было легче удерживать равновесие в этом плавающем пространстве. В правой руке привычно тяжело висел планшет в чехле, в рюкзаке за спиной глухо стукнулась о стенку железка — рулетка, лазерный дальномер, ещё какая-то мелочь, которую он таскал с собой по объектам. Руки пахли бетоном и пылью, хотя он не касался ни бетона, ни пыли напрямую: всё через каски, перчатки, приборы. Запах всё равно въедался.

Метро мерно гудело. Не шумело — именно гудело: низкий, ровный тон где-то глубже, чем слышишь ухом. Илья давно научился отличать: где работают вентиляторы, где гонят составы, где рядом станция, где стрелки. Для него это был почти музыкальный фон: подземная партитура города, который он изучал сверху и снизу.

В вагоне было человек десять. В углу, спиной к окну, сидела девушка в наушниках, механически листая ленту; напротив неё — мужик лет сорока в сером пуховике, с бутылкой «Липтона» между ботинками. Дальше по ряду — парочка студентов, уткнувшихся в один экран. В другом конце вагона бабка в коричневом пальто и вязаной шапочке держала на коленях сумку с какими-то свёртками, заботливо обняв её обеими руками.

Илья занял место у двери, облокотился на стойку и поймал своё отражение в затемнённом стекле. Узкое лицо, лёгкая небритость, тёмные круги под глазами. Шапку он снял ещё на эскалаторе — волосы торчали, как попало, от статического электричества. Глаза серые, сейчас — тусклые: день выжал всё.

«Ещё одна неделя, — машинально отметил он, — ещё два выезда, отчёт, и можно будет хотя бы один выходной без тоннелей».

Поезд вошёл в черноту, платформа осталась позади, и серия белых ламп на стенах понеслась вдоль окон. Вагон чуть покачнулся, и этот покач становился иногда более мягким, иногда более резким — в зависимости от того, где именно шли пути. Илья знал по памяти: вот сейчас они подойдут к участку, где проектировщики в двадцатые годы прошлого века, ещё под старый диаметр туннеля, закладывали кривую по странным исходным — и теперь на этом месте всегда ощущался лёгкий толчок.

Он даже глянул на часы, как будто сверяясь.

Толчок действительно пришёл, но каким-то неправильным. Не тем, привычным, пружинящим затуханием, когда тележки проходят шов, а как будто вагон сначала запоздало провалился, а потом рывком вернулся обратно. Поручни дрогнули, слегка звякнули стеклянные перегородки.

Пассажиры не обратили внимания: кто-то лишь чуть сильнее схватился за поручень. Только бабка подняла голову, будто прислушалась к чему-то, чего остальные не слышали.

Илья щурился на лампы за окном. Свет… мигнул?

Не ярко, не как в фильмах, где всё разом гаснет. Скорее как будто кто-то на секунду тронул реостат: белый холодный свет стал жёлтым, потом снова вернулся к белому. И в этот короткий момент между оттенками ему послышалось, что фоновой гул метро изменился — стал глубже, надсаднее.

«Разбалансировка? — автоматически подумал он. — Венткамера слева… или справа? Тут по проекту справа. Утишили обороты?»

Поезд шёл, как ни в чём не бывало. Из динамиков проскрипела записанная заранее женская фраза о следующей станции. Где-то в дальнем конце вагона кашлянули.

Свет опять дрогнул. На этот раз — ощутимее. Лампы над рядами сидений пролили чуть более тусклый свет, а в углах потолка на миг родились угольные тени, расползлись, словно чернильные подтёки по папке. Потом всё выровнялось.

— Чёрт, — выдохнул кто-то.

Девушка в наушниках подняла глаза, занервничала, мимолётно посмотрела на табло над дверью. Табло показывало имя станции огрызком красных точек и время до прибытия, но сейчас всё застыло на двух полосках — будто система задумалась.

Илья поймал себя на том, что считает вибрации пальцами, сжимая поручень. Вибрация была обычная, ритмичная, колёсная. «Самовнушение», — решил он и вытащил телефон.

Связи, понятно, не было — полоски оператора исчезли сразу после отправления с предыдущей станции. Но привычка брать телефон, чтобы спрятаться за ним от лишней реальности, была сильнее здравого смысла. Он разблокировал экран, мельком глянул на телеграм-канал, где коллеги обсуждали какую-то новую утечку из москомархитектуры. В глаза ударили белые кружочки аватарок, синеватые сообщения. Всё это казалось безразмерно далёким отсюда, из тёмной трубы.

Поезд неожиданно слегка замедлился. Пассажиры почти синхронно подняли головы — никто этого не любил: непредвиденное торможение подземка всегда воспринимала как намёк на проблемы.

— Внимание, — хрипло сказал динамик, и в этот момент гул прошёлся по вагону, как волна. Не звук — именно гул, что-то ниже звука. Пол под ногами будто на миг лифтнулся вверх, а потом сел обратно. Кто-то вскрикнул.

— Твою мать, — пробормотал мужик с «Липтоном», хватаясь за поручень.

Динамки захрипели ещё раз, но слова поглотил треск.

Свет не просто мигнул — он пошёл рябью. Лампы как будто начали мерцать вразнобой: сначала через одну, потом через две. Внутри этого хаоса проступил странный, ритмический рисунок — как морзянка, как сердечный пульс, как что-то, что очень старается сказать.

Илья поймал этот ритм, и у него по спине прошёл холодок. Сердце действительно среагировало, подстроившись.

Бабка в коричневом пальто подняла глаза к потолку, потом — на чёрный за окном тоннель. Глаза у неё были водянистые, но внимательные, цепкие, как у человека, который всю жизнь смотрит на одно и то же и всё равно ждёт, что оно изменится.

— Тоннель нервничает… — тихо, почти неслышно сказала она.

Голос её прозвучал как-то не в воздухе, а чуть глубже — будто слово было не звуком, а наждаком по внутренней поверхности труб.

— Что? — автоматически переспросил Илья.

Она повернула к нему голову. Лицо — в морщинах, те самые «старые московские бабки»: коренастая, короткая шея, пуховый платок под пальто. Но взгляд был не стариковский, не пустой. А внимательный, из прошлого.

— Нервничает, говорю, — чуть громче повторила она, глядя ему мимо плеча на стену. — Слышишь, как давит? Он не любит, когда поздно ходят… и когда много думают.

Он не успел спросить, что значит «он». Поезд вдруг ощутимо взял в сторону, словно его толкнули гигантской ладонью. Людей качнуло к одной стенке вагона, по металлу прошёл сухой скрежет. Студентка вскрикнула, мужик с «Липтоном» выронил бутылку, та покатилась по полу, булькая.

В динамиках, как через тряпку, пробилось:

— Техническая… неполадка… Состав… вынужденную остановку…

Фраза захлебнулась и оборвалась, как телефонный звонок, который резко сбросили.

Освещение опять стало нормальным, даже слишком чистым, ярким. Всё вокруг выглядело как в декорации: подголовники, поручни, пластиковые панели. Только гул изменился — он стал не постоянным, а пульсирующим: то усиливался, то спадал. И с каждым таким усилением пол под ногами будто вздрагивал, на микрон, но ощутимо.

Илья бережно отлепился от стойки и подошёл к окну, игнорируя молчаливый протест старушки, которая смотрела на него, как на ребёнка, собравшегося высунуться в форточку на полном ходу.

За окном не было ничего. Просто чёрная стена тоннеля, слегка подсвеченная светом из вагонов. Никаких ниш, никаких путевых знаков — хотя, если верить его памяти, тут должны были быть. Тут вообще по проекту участок перехода: левее сорок метров до вентиляционной камеры, правее — тупик старого тоннеля, засыпанного при реконструкции.

Он улавливал своей профессиональной частью сознания: «Мы сейчас примерно под… ага, километра полтора до следующей станции. Сигналка должна быть. Почему…»

Тоненький дребезжащий звук прорезал общий фон — как будто кто-то сверху посыпал железо горстью мелких камешков. Затем — короткий удар, как если бы снизу по вагону провели кулаком.

Поезд резко замедлился. Людей снова качнуло, кто-то матюкнулся вслух. Девушка в наушниках сорвала их с ушей, озираясь. Студенты захлопнули телефон, наконец заметив окружающее.

— Нормально всё, чё вы… — пробормотал кто-то, но голос звучал неуверенно.

Торможение было не штатным: не плавным уходом в ноль, а рывками. Колёса будто натыкались на что-то. Поезд тряхнуло, и где-то в глубине состава что-то ударилось о металл — тяжёлое, массивное.

Потом — резкий, короткий, как щелчок выключателя, провал. Свет… погас.

Полная тьма навалилась мгновенно и глухо. Окна стали такими же чёрными, как стены; исчезли даже силуэты. Кто-то в темноте вскрикнул тонко, кто-то выругался глухо. Сразу стало слышно дыхание людей: частое, нервное.

«Аварийное…» — успел подумать Илья и в этот момент почувствовал, как влажный воздух вокруг будто стал плотнее. Как если бы вагон неожиданно втиснули в более тесную оболочку. Шум вентиляторов тоже исчез, а вот низкий гул остался — и теперь, лишённый маскировки, звучал отчётливо, как огромное далёкое сердце.

Он бил. Ровно. Размеренно.

Бум — пауза. Бум — пауза.

В темноте что-то щёлкнуло. Включился аварийный свет — тусклые красные полосы вдоль пола и по углам. Вагон окрасился в кровавый оттенок, лица пассажиров стали масками. Кто-то уже стоял, держась за стойки. Девушка прижала к груди сумку.

— Чё за хрень… — шептал уже открыто мужчина с «Липтоном».

— Уважаемые пассажиры, — неожиданно ожил динамик, но голос был не стандартный, не женский. Хриплый, словно не настроенный. — Произошла… техническая… задержка… Просьба… сохранять… спокойствие…

Последнее слово приказало, придавило. В нём была не просьба — команда.

Илья машинально глянул на табло над дверью. Там, где обычно горело красное имя следующей станции, сейчас пульсировала пустота — набор случайных полосок. Они складывались и расходились, словно тоже дышали.

Старуха у его локтя шевельнулась и почти неслышно сказала:

— Слышишь… как он стучит?.. Это не наши моторы, сынок.

Илья не ответил. Он прислушался. Гул внизу, под вагоном, под рельсами — действительно обрёл отчётливый ритм. Не моторный, не электрический. Что-то живое, невозможное.

«Вентиляция, — попытался он рационализировать. — Возможно, от соседнего тоннеля… Резонанс…»

В этот момент воздух чуть сжался, и откуда-то слева, из темноты за окном, прокатился протяжный звук — не вой и не свист, а скорее выдох. Как если бы огромная грудная клетка дошла до предела и наконец отпустила.

Поезд ощутимо вздрогнул всем корпусом. Вагон, где стоял Илья, чуть подался вперёд и тут же остановился окончательно. Вспыхнул зелёный огонёк над дверью.

— Вынужденная… — начал было динамик и снова захрипел.

Сзади кто-то сказал:

— Да откройте уже двери!

— Можно по тоннелю до станции дойти, чё, не один раз, — поддержал его другой голос.

Илья инстинктивно посмотрел на форточку двери, за которой была щель между вагонами и та самая стена. Ему почему-то не хотелось, чтобы двери открывали. Казалось, что снаружи — не просто тьма, а… что-то, что смотрит на вагон, как на стеклянную банку с насекомыми.

Он видел тоннели постоянно. По работе. В разных стадиях строительства, с опалубкой, без, с обнажёнными бетонными кольцами, с кабелями, стекающими по стенам. Мрачные артерии города, до которых большинству горожан не было дела. Здесь же, в обычном пассажирском, всё должно быть цивилизованно, привычно. Но сейчас — нет.

Свет аварийных лент по полу начала слегка дрожать — не мерцать, а дрожать, как будто пластик, в котором они были, вибрировал. Эта дрожь переходила в пол, в поручни, в его пальцы.

— Так, — сказал он сам себе под нос. — Тормозной путь… Не больше ста метров. Мы где-то… между…

Он поднял глаза. Вдоль потолка, над дверьми, тянулась планка с маршрутной схемой линии: аккуратные круги станций, ровная прямая. Но сейчас часть схемы… размывалась. Кружки с названиями ближних станций, казалось, плыли, как в зыбком тепле. Буквы дрожали.

Илья моргнул, думая, что глаза устают. Протёр пальцами переносицу, снова посмотрел — кружки на месте, названия чёткие.

— Нервничает, — снова сказала бабка. — Не любит переделки. На него всё навешали, а спросили — нет.

— На кого? — не выдержал кто-то сзади.

Бабка не ответила. Она смотрела на окно напротив, где чёрная гладь чуть поблёскивала — отражался аварийный красный свет.

Илья почувствовал, как у него в животе сжимается дрожь, знакомая с детства — та, что всегда возникала, когда он вглядывался в ночное окно поезда и начинал представлять, что там, в темноте за стеклом, кто-то есть. Кто-то, кто идёт параллельно по другому коридору, прижимаясь к стене. Стоит только отвести взгляд, как он окажется ближе.

«Ты взрослый мужик, инженер. Фантазии оставь на потом».

Он перевёл дыхание глубже, пытаясь включить профессиональный режим. Так, объективно: состав остановился. Аварийное освещение работает. Связь по громкой связи есть, но нестабильная. Народ пока держится. Паники нет.

«Где-то, наверху, диспетчер уже видит нашу точку, — продолжил он мысль. — Сейчас они поймут, что за сбой, дадут команду…»

Мысль оборвалась, потому что тоннель за окном… изменился.

Сначала это был очень лёгкий, почти незаметный сдвиг: как если бы тень над стеной чуть сдвинулась. Потом — ещё. Илья не отрывал взгляда. Чёрная поверхность невнятно мерцала, но это можно было списать на аварийный свет. Однако на границе света и тьмы что-то происходило — как если бы тонкий слой краски начинал отслаиваться от бетона.

Чёрное стало чуть светлее, как мокрый асфальт на ветру. Затем — полосами, вертикальными, густыми, как трещины, по всей длине видимой стены прошли бледные прожилки. Они не были светом — наоборот, казалось, что это трещины в самой темноте, за которыми что-то ещё темнее.

— Видите? — не сдержался Илья.

— Что там? — сразу нервно спросила девушка, подскакивая со своего места и пытаясь тоже заглянуть.

Старуха, напротив, наоборот чуть отодвинулась от окна, оставляя между собой и стеклом пространство — словно уважая дистанцию.

Прожилки расширялись. Они двигались не синхронно: одна расползалась вверх, другая — вниз; третья изгибалась, как по спирали. Бетонная стена тоннеля… расслоилась. Сначала это было похоже на игру света, но слой за слоем, как в нарезке компьютерной модели, начали проступать другие текстуры: старый, шероховатый бетон; гладкая, почти полированная поверхность; какой-то кирпич. Всё это перекрывалось, наслаивалось, перекручивалось.

Илья даже забыл, что за его спиной люди. Он видел то, что не должно было быть.

Вот — знакомый тип свода, старые кольца шестидесятых годов, в документации он мог привести их тип и год выпуска. Поверх — более новые, утолщённые, уже с заложенными в них кабель-каналами. Снизу — на миг вспыхнуло что-то совсем чужое, гладкое, почти металлическое, словно тоннель выложили не бетоном, а чем-то инородным. Потом это ушло.

Слои проходили через друг друга, как кадры накладываемой плёнки. Пространство перед глазами стало напоминать разрез пород на геологической схеме, только это были не породы — это были варианты самого тоннеля.

— Свят, свят… — прошептал кто-то за спиной.

Молодой парень из пары студентов не выдержал, метнулся к противоположному ряду, отвернулся от окна, прижав ладони к лицу.

— Это что такое?! — голосом на грани истерики спросила девушка с сумкой.

— Подождите, — сказал Илья, сам не понимая, кому. — Это… оптический эффект… Возможно, мы… мы попали в зону перехода…

Он попытался подобрать рациональное название этому безумию, ощущая, как оно выходит из-под контроля.

Трещины продолжали расширяться. В какой-то момент они перестали походить на трещины и стали чем-то вроде прозрачных швов, через которые было видно — по очереди — то пустоту, то другой тоннель, то какой-то боковой ход, которого не было в его памяти. Местами свет становился холодно-синим, как на новых станциях с алибастровыми панелями, местами — жёлтым, ламповым, а местами — чем-то странным, зеленоватым, как на старых чёрно-белых фотографиях, где цвет проступает ошибкой.

Гул под ногами участился, как сердце, переходящее с состояния покоя в бег. В каждом ударе было давление, от которого закладывало уши.

Свет аварийных лент на полу вдруг стал рваться. На миг всё опять погрузилось в темноту, и в этой темноте Илья увидел… свет сбоку. Там, где его не могло быть.

Не впереди, не на линии пути, а в боковом проёме, которого не предусматривалось проектом. Узкий прямоугольник чистого, яркого белого света, прорезавшего общую черноту, как дверь в чужую комнату.

— Видите?! — крикнул кто-то уже почти срываясь.

Когда аварийный красный загорелся снова, «дверь» всё ещё была. Только теперь её очертания стали чётче: это уже был не просто световой прямоугольник, а явно очерченный боковой ход. В стене тоннеля — там, где она только что расслаивалась и меняла фактуру — теперь будто отодвинулся один слой, и за ним открылся второй, гладкий, идеально ровный. В этом втором и был вырезан проход: высокий, кажется, на всю высоту тоннеля, уходящий вглубь.

Изнутри бил свет — не ламповый, не люминесцентный, не жёлтый, не голубой. Просто белый. Слишком белый. От него хотелось щуриться, хотя он был неярким, скорее мягким. Но глаза, привыкшие к красноте аварийного освещения, словно отказывались его воспринимать — как будто этот свет был не для них.

— Там нет хода… — выдавил Илья, сам себе. — Там… не должно быть…

Его мозг подсовывал чертежи: продольные разрезы линии, поперечники, привязки к поверхности. В том месте, где они сейчас стоят, никакой боковой выработки быть не могло. Ни технологической, ни аварийной. Там — только грунт и, где-то глубже, ещё один, старый тоннель, давно засыпанный.

Но проход был. Абсолютно гладкий, как будто вырезанный лазером. Ни следов опалубки, ни следов бетонирования, ни кабелей, ни скоб, ни ниши под оборудование.

Бабка рядом с ним тихо выдохнула:

— Опять открывается… — сказала она, и в голосе было не удивление, а усталость. — Я думала, уже не со мной.

Илья повернулся к ней, но она смотрела только на проём.

— Вы… — начал он, но не договорил.

По вагону прокатился новый толчок. Уже не вверх-вниз, а как будто сзади кто-то тяжело навалился на состав, подталкивая к этому боковому свету. Людей качнуло в сторону дверей, кто-то схватился за поручень, кто-то — за сиденье.

— Стоим на месте! — нервно выкрикнул мужчина лет пятидесяти, в костюме, с портфелем. — Не паниковать! Сейчас… они восстановят питание…

Слово «они» повисло в воздухе.

Поезд действительно начал двигаться, но не так, как положено. Не вперёд и не назад — Илья всем телом почувствовал это. Как если бы весь состав слегка провернули вокруг своей оси. Стены немного «поехали», горизонт наклонился. Люди завалились на одну сторону. Кто-то упал на пол. Где-то упало что-то стеклянное и разбилось.

Илья ухватился за поручень обеими руками, вцепившись до белых костяшек. В этот момент тоннель за окном снова начал меняться. Слои с бешеной скоростью сменяли друг друга, как скорость перемотки пленки: старый бетон — новый — кирпич — гладкая неопознанная поверхность… Между слоями вспыхивали какие-то яркие пятна: таблички, которых он не успевал прочитать, номера, указатели. Всё это мелькало, как чья-то память в ускоренной перемотке.

Свет из бокового хода не тускнел. Напротив — казалось, что вагон поворачивается к нему, как лодка к фарватеру. Илья ясно ощутил направленность движения: не по рельсам, не по привычной линейной траектории, а куда-то боком, мимо оси, как будто состав втягивали в другую линию, перпендикулярную обычной.

— Назад! — крикнул кто-то, совершенно не к месту.

— Двери закрыты! — истерично отозвалась девушка. — Они не открываются!

Илья на автомате взглянул на кнопку аварийного открытия. Та, зелёная, с белой рамкой, тускло поблёскивала в красном свете. Он знал, что если нажать — обесточенные двери можно будет разводить вручную, но память о служебных инструкциях вцепилась ему в руку: «Категорически запрещается покидать состав вне станции без указания машиниста…»

Машиниста он вслед за этой мыслью попытался представить там, впереди — в кабине. Один ли он? Понимает ли, что происходит? Может быть, сейчас, в этот момент, тот тоже смотрит в окно, только не на боковой ход, а на то, что впереди?

Илья вдруг вспомнил схему линии из отчёта — там, где красным были помечены зоны с повышенными деформациями грунта. Одна из таких зон была как раз тут, где они стоят. В отчёте стояло: «Вертикальные колебания, частота неопределённая, амплитуда до трёх миллиметров, происхождение неясно». Тогда, днём, это воспринималось как набор цифр. Сейчас — как диагноз.

— Мы… — начал он вслух, желая, может быть, успокоить хоть себя. — Мы стоим на подвижном участке. Это просто… просто напряжение грунта, вибрация… Мы…

Бабка рядом тихо хмыкнула.

— Грунт, говоришь, — сказала она. — Грунт — наверху. А тут — нервы. Я через такие … ходила. Когда ещё роддом на «Таганской» был. Там двери тоже открывались. Не всем.

Илья повернулся к ней, уже готовый спросить, что она имеет в виду. Но слова застряли.

Между ними и окном, прямо над сиденьями, пространство вдруг будто… слегка треснуло. Не громко, не со звуком. Просто в воздухе, в плотной, нагретой человеческими телами атмосфере, на секунду появилась тонкая, белёсая линия, как царапина. Она прошла от потолка к поручню, распалась на две, исчезла.

Гул под ногами перешёл в беспрерывный, заложило уши. В голове будто стало тесно, мысли начали слипаться. Свет аварийных лент подёрнулся рябью, и на мгновение всё вокруг — люди, панели, поручни — стало чуть прозрачным, как если бы на них наложили другой слой изображения: бросковые огни другой эпохи, плакаты, старые сидения.

«Нет, — подумал Илья. — Нет…»

Он успел только заметить, как боковой ход слева — тот, которого нет ни на одном чертеже — вспыхнул особенно ярко, как вспышка сварки. Свет оттуда ударил в вагон, прорезав красную полутьму. Все тени резко вытянулись в одну сторону.

В этот же момент произошёл удар.

Не впереди, не сзади, а как будто снизу и изнутри одновременно. Вагон вздрогнул так, что все на ногах полетели на пол; сидящие ударились спинами о спинки кресел перед собой. Металл застонал, как живой. Что-то тяжёлое сорвалось на головах, посыпались мелкие детали. У Ильи вырвало поручень из рук, он успел только инстинктивно закрыть голову руками и боком ударился о стенку.

Мир на секунду вспыхнул белым — тем самым неправильным, слишком чистым светом из бокового хода. В этом белом ослеплении он успел увидеть, как тоннель вокруг… окончательно трескается.

Не бетон — пространство.

Как если бы гладкая, привычная труба метро была всего лишь скорлупой, под которой оказывается другое — множество труб, кольцевых, перекрученных, уходящих в разные стороны. Они были разных размеров, форм, фактур: где-то прямоугольные, где-то овальные, где-то — невероятно высокие, как соборные нефы. Всё это расслоилось вокруг состава, как гигантский срез подземного пирога.

Ему показалось, что он видит сам себя со стороны — вагон, люди, красный свет. И рядом — другой вагон, старый, с деревянными лавками, лампами под плафонами, силуэтами в пальто и кепках. А дальше — ещё один, современный, но с другими сиденьями, с другими табло. Все эти версии реальности были рядом, на расстоянии вытянутой руки, и тоннель — не один, а множество, пересекающихся, как круги на воде.

Где-то в глубине этого непонятного клубка кольцевых ходов пульсировала огромная, круглая пустота. Она светилась — не светом, а самой собой, как нервный узел на рентгене. От неё расходились вибрации, волны, точно такие же, как те, что он сейчас чувствовал спиной.

Он открыл рот, чтобы закричать, но голос утонул в этом гуле.

Свет снова ударил, на этот раз — не снаружи, а будто изнутри головы. Всё вокруг на мгновение стало вывернутым: потолок — полом, стены — не стенами. Где-то рядом, совсем близко, он услышал голос — тихий, женский, словно по громкой связи, но не из динамика:

— Не туда…

Илья не понял, откуда звучит это «не туда» — из бокового хода, из того старого вагона рядом, из его собственной памяти. В этом слове было больше, чем предупреждение; оно звучало как диагноз, как отметка на карте.

Он успел подумать: «Меня… вырывает», — как человека, которого внезапно бросают в воду с моста. Реальность ушла из-под ног. Последним он увидел боковым зрением старушку в коричневом пальто: она сидела, крепко прижав к себе сумку, и смотрела не на вагон — куда-то вбок, туда, где слои тоннелей смыкались. На её лице почему-то не было ни страха, ни удивления. Только усталое, почти обречённое понимание.

Потом всё разом рухнуло в узкую, чернеющую точку — как кино, которое резко перемотали до конца. Гул превратился в сплошной белый шум, свет — в серую муть.

Мир треснул.

Илья провалился в эту трещину, не успев ни закричать, ни вдохнуть.