Первое слово

— Здесь, — сказала Лика, но из-за распухших губ вышло «здещь»

Бомбила затормозил у ворот.

— Подождите, сейчас деньги принесу.

Бомбила повернулся — в глазах… Мерзкие глаза: презрение и похоть, присунуть и на спину плюнуть.

— Не, подруга, дела не будет. С тобой пойду.

Отдуваясь, выпростал раздутое тело из тесного салона девятки, первым открыл калитку — оказалась не заперта. Первым зашагал к их дому на подламывающихся ножках. Лика поспешила за ним.

— В дом ты не войдешь, — предупредила Лика.

Прозвучало слабо. Вякает странная молодая девчонка, закутанная в рабочий халат, лицо распухшее, речь невнятная. Махала руками на лесной дороге, подхватил — не ради денег же? Не водятся деньги у девчонок в рабочих халатах, под которыми, может, больше ничего и нет (на самом деле нет). На то, что водится, Лика надеялась, бомбилу не хватит — слишком жирный, слишком болезненный.

Он мазнул липко взглядом через плечо:

— Войду, милая. Деньги отдашь — уйду. Я бесплатно не катаю.

И в дом дверь не заперта. Он вошел. Встал по центру комнаты. Кругом разгром. Мебель перевернута, вещи разбросаны. На стеклянном столике — пицца, почти целая, вывалена. Коробка на полу валяется, мухи роем вьются. Вонь — будто кто-то заполз и сдох. Сколько ж ее не было?

Лика, не теряя бомбилу краем глаза, пошарила в куртках. Нашла у Марика в кармане тонкую пачку и вытащила одну бумажку наугад — косарь.

— Живете как свиньи, — с прорвавшейся радостью сказал бомбила.

Лика протянула ему деньги:

— На. На себя посмотри.

— Поговори мне! — буркнул он. — Маловато будет.

— Опух?

Опух, метра на полтора в обхвате.

Попереминался, пошлепал губами, но видно не решился, ушел. Проходя, облепил Лику душным облаком старого пота, гнилых фруктов, ее затошнило. Лика захлопнула дверь, заперла на оба замка и засов задвинула. Постояла минуту на слабых ногах, но не дала себе опуститься на пол.

Стоит опуститься, и начнешь себя жалеть, ужасаться: как такое вышло? как такое выдержать можно было? Как выжить? А как жить? И она не жива. Тело горит грязью, горячей, тянущей грязью, как на курортах Краснодарского края, горит и снаружи, и изнутри, будто пила она эту грязь, будто въелась она, пропитала тело насквозь, просочилась в каждую клеточку, и никогда больше не уйдет. Будет Лика черной, грязной, сломаной, раны не заживут. Будет сочиться, гноиться на глазах у всех, на брезгливых, презрительных глазах, как у этого жирного урода.

Лика прислушалась: гудят мухи, тикают старые часы. Дом пуст. Марик где-то прячется, хоть это хорошо. Хватаясь за стены, Лика медленно пошла к кухне. Пока бежала, пока махала рукой на дороге, пока этот жирдяй был рядом, она еще держалась, но осталась одна, и будто воздух из шарика выпустили. Ползет по дому растянутой скукоженной резинкой, спотыкаясь о вещи, путаясь в тряпках. Искали активно, все вверх дном перевернули. Кем надо быть, чтобы принять это за неряшливость? Жирным, потным скуфом с ножками веником, с геморроем, диабетом и простатитом. Марик, солнце, родной, если ты когда-нибудь таким станешь, я сама тебя убью.

В коридоре перед кухней валялся снимок с их свадьбы. Рамка и осколки стекла — чуть дальше. Лика нагнулась, подняла. Не постановочный кадр с утиными губками и вымученно-радостными лицами. Кто-то из друзей Марика пересмотрел фильмов про мафию и, когда они вышли из ЗАГСа, окатил их рисом из ближайшей «Пятерочки», а другой друг снимал, и так удачно щелкнул — Марик, в подтяжках и сияющей рубашке с крахмальным воротничком, хохочет и жмурится, Лика в юбке-пузыре и чулках выше колена, прикрывается рукой и смеется, и туча рисинок шлейфом, висит в воздухе.Когда выбирали, что распечатать и в рамку, ткнули в этот кадр, не сговариваясь, вдвоем. Ну как же воняет эта чертова пицца! Надо выкинуть, но сейчас ни времени, ни сил.

На кухне просто взяли и вывернули все шкафы. Пол усыпан кастрюлями, сковородками, битой посудой. Тут все и началось. Сидели втроем: Лика, Марик, его друг Кирилл, пили пиво. Кирилл говорил «дело верняк», говорил «они тупари, вообще не рубят», говорил, что сам светиться не может — батя фейс, сделка сорвется, но знает чела, который к тупарям подведет. Говорил «с такими бабками потом где хочешь жить можно». Говорил «планета большая». Говорил «крипту не отследишь». Много говорил. Лика боялась, Марик загорелся.

Потом, в спальне, стаскивая дурацкую футболку с принтом «Прорвёмся!», он прыгал на одной ноге со спущенными джинсами и говорил: «Прикинь: бунгало на пляже, корвет, и яхту моторную купим… И акваланги!» — глаза таращит, сияет, а ей страшно.

Лика опустилась на колени и полезла за мойку. Старая труба слива, облупленная, грязная, сто раз перекрашенная, за ней щель, там ничего, но если еще глубже подлезть, и пальцами под нее завернуть, нащупаешь уголок пластика. Лика вытянула пакет с дешевым китайским смартфоном. Никто не любит шариться пальцами под сливными трубами.

Телефон на месте, и это Лику напрягло. Почему Марик его не забрал? Включила — заряд полный, симка оформлена на алкаша с другого конца Москвы, уже мертвого. Открыла кошелек, пин-код она знала, они знают все пароли друг друга. Кошелек потребовал сид-фразу из двадцати четырех слов, а вот ее она не знала, сунула телефон в карман. Опять повело, затошнило.

Ее держали в подвале, чистом бетонном кубе без окон с одной дверью. Пружинный матрас, цепь. Кормили бургерами. Иногда надкусанными, иногда без котлеты. Обращались как… Не с человеком, со зверушкой бессловесной. Бессловесной, но от которой надо было получить какие-то слова, и за эти слова ей делали больно, очень больно, но аккуратно.

Душили пакетом. Придушивали, потом спрашивали, снова и снова. И оттого, что среди вопросов постоянно был «Где твой ё@арь?», она понимала, что Марика они так и не нашли.

К тому моменту, как один из них расстегнул штаны, Лика одурела от нехватки воздуха, от страха, от того, что все только начинается, от пустых, безразличных глаз.

Все стало хуже?

Лучше?

Так же?

Каждый раз, когда Лика думала, что страшнее, больнее, мерзее, быть не может, ей доказывали: может! И она молчала, таращилась в бетонный потолок, стену или пол, кричала, плакала, стонала, вскрикивала, мычала, хватала ртом воздух и пыталась представить Марика, его глаза, его руки, но не выходило. Он никогда таким не был.

Временами находило, думала: скажу. Думала: пусть поймают Марика, пусть убьют их обоих, лишь бы все кончилось. Иначе это не кончится — у них все время мира, они могут мучить ее бесконечно. Она станет древней старухой, но они и тогда будут приходить в этот подвал и истязать ее, а Марик найдет себе другую, проживет счастливую жизнь, пока она стареет и мучается в этом подвале. Находило и отпускало, потому что… Опять. Не кончится. Не кончится. Не кончится. Не… кон… чит… ся… Не… кон… чит…

Лика зажмуривается, трясет головой, из глаз летят брызги, от этого ее ведет, тащит, валит, она еле удерживается, вцепляется рукой в край раковины. Что-то они подливали ей, отчего все время тошнило и невыносимо хотелось пить. Хотя, может, тошнило и не от этого, причин для тошноты было выше горла. Ее до сих пор не полностью отпустило. То возвращается ясность сознания, то опять утаскивает куда-то в мутную воду, булькающую тишину.

Шажок за шажком, она ковыляет в спальню. Понемногу отпускает. Их кровать. Сколько всего там было, в этих теплых простынях и одеялах, они как спаренная жемчужина в уютной раковине прятались от всех. А в «первую» (сто первую) брачную ночь вместо секса долго вытрушивали кровать от риса, а он все сыпался и сыпался, вообще непонятно откуда. Надоело и перебрались на пол, и Лика натерла лопатки об ковер.

Потом сидели на полу (она в его руках, ногах, спиной прижавшись к его груди) и спорили, что смотреть. И когда она закричала: «Я первая сказала!», он щекотно в ухо сказал: «Первое слово съела корова».

И вот так всегда: «Суши!» — «Пицца!» — «Я первая!» — и снова корова жует ее желание. Но Лика не в обиде, она хочет и того, и того, но обязательно с ним.

Лика шумно дышит. Надо собраться. Все, что она делает — неправильно, нелогично. Ей надо бежать куда-то далеко-далеко, чтобы никто не нашел. Она так и не поняла, что случилось. Сначала пришел какой-то старик. Он долго качал головой и говорил: «Ай-яй, мужчины, а с женщиной воюете! Ай-яй, а если б это твоя сестра была, э? А если б это мать твоя была, э?», а ее мучители стояли, глядя в пол и еле слышно, по-щенячьи, взрыкивали.

После этого старик приходил один. Говорил ласково, называл дочкой, увещевал, умащивал, а острые, жесткие, наждачные пальцы жали, мяли, били током, жалили и жарили. Это было хуже? Лучше? Так же? Лика уже не знала, она не могла перемерять линейкой все вынесенные муки. Какую боль вы сейчас испытываете, по десятибальной шкале? Сто тысяч твоих шкал, сука!

Потом что-то произошло. Хлопок один, другой, что-то взорвалось, где-то что-то упало, очень тяжелое. Шум, возня — далеко, непонятно. Лязгнуло где-то у двери, отключилась вентиляция. Лика слышала, как лопасти продолжают крутиться по инерции, все медленнее и медленнее. Она ждала. Долго ждала. Мысль закричать она подавила сразу, она не понимала, что происходит, но верила, что может стать только хуже. Лучше — это где-то не здесь, не в этом подвале.

Когда все затихло, она подождала еще. Потом подошла к двери, толкнула, и дверь открылась. За ней темный коридор. Наощупь, по стенке, до угла, в слабом свете по ступенькам, три пролета, дверь. Перед дверью на крючке — серый рабочий халат. Ее одежду давно стащили и изорвали, и Лика завернулась в халат. Он вонял потом и известкой, но выбирать не из чего.

За дверью была большая комната, вся в золотой лепнине и причудливой резьбе, и чьи-то толстые, волосатые, босые ноги торчали из-за дивана. Она выбралась наружу. Где-то за углом истошно лаяли псы. Лика побежала. Бежать босиком по гравийной дорожке очень больно. Никто не кинулся, никто не остановил. Ворота оказались приоткрыты, и она скользнула в щель. Мимо дома — грунтовка. В одну сторону накатана сильнее, туда и пошла.

Шла долго, сколько? Да кто его знает. Часть пути в сознании, часть в полном его оцепенении, когда работы мозга хватало только на то, чтобы передвигать поочередно ноги и дышать. Потом — узкая дорога, но уже асфальт, убитая девятка, жирный урод. Спасибо тебе, добрый человек, не дал сдохнуть.

Опять ее повело. Полосы на старых обоях вспучились, поплыли в сторону, зашатались, как сосновые стволы. И вонь. Не соснового леса, а тухлятины, этой гребаной сгнившей пиццы! Лика оперлась о комод. Но он стоял не там. Он стоял криво, его оттащили от стены дальше, к окну Искали. Ящики выдвинуты, торчат ребрами, тряпки выброшены.

Лика уперлась в край, нажала. Ноги заскользили по полу, комод не сдвинулся ни на миллиметр. От напряжения ее бросило в жар. Лика отдышалась и уперлась снова. Он сдвинулся, может, на миллиметр, но сдвинулся, теперь она сможет. Повыдергивала ящики, побросала на кровать. Ухватилась снова и сантиметр за сантиметром (хороший комод, старинный, дубовый — добротная вещь, гори она адским пламенем!) оттолкала. Упала на пол, надавила на край плинтуса, щелкнул запор, пружина приподняла кусок ламината.

Сразу, рывком, из щели, ударило вонью — тухлятиной, нафталином, гнилой капустой, ацетоном. Она все поняла. Она не поверила. Она знала. Лика захотела назад, в прошлое. Она даже захотела обратно в подвал, где не было Марика, но для нее он был жив. Онемевшими пальцами она долго не могла уцепиться за край, но с третьей? четвертой? пятой попытки ухватила, дернула. Зловонное облако печным жаром ударило в лицо. Лика закрыла нос локтем и заглянула вниз. На дне их тайника, прямо под лестницей, лежало тело в грязной футболке с надписью «Прорвёмся».

***

Где-то под Курганом в маленькой придорожной гостинице Лика достала айфон Марика. Смахнула (сморгнула) заставку — они, двое на пляже, он целует в шею, она, прищурив глаза, показывает камере язык. Симку она давно выбросила, ещё до Владимира. Сама не светится, на китайский смарт ничего не ставит, нигде не логинится.

В телефоне Марика листает их переписку. Там должна быть подсказка, не может не быть. У тех, кто любит, нет секретов. скрывать что-то от любимого человека как прятать от себя — шиза. Листать тяжело, временами затягивает, как мокрую занавеску перед глазами задвинули. Лика смахивает слёзы, трёт глаза, снова читает. Мемы, глупости, купи т. б., суши будешь? , я у Никитоса, не скучай.

Есть там чат и с Никитосом. Последнее:

«Бро, я в ящике, вытащи меня!»

«Марь, я на такое не подписывался»

«Бро, будь нормальным. Выпусти меня, открыть не могу. И воды захвати. Сейчас тел вырубится».

На последнем сообщении серая галочка. Если что-то написать, «Абонент не может принять ваше сообщение».

Блок.

Ничего, Лика встретится и с Никитой со временем. Столько боли и грязи скопилось в ней — не терпится с кем-нибудь поделиться.

Трешовые стишки. Появилась у Марика какая-то мулька — слать ей короткие, корявые, но прикольные стишки. Заспамил. Вот Ликино: «Что это?» и его «Все для тебя» и подмигивающий смайлик. Как начал, так и кончил, но целый день бомбил. А сколько их? Лика прокрутила чат к первому, пересчитала: двадцать четыре. Шумно выдохнула, схватила китайский смарт. Взяла первые слова из каждого, перевела на английский, повбивала в ячейки сид-фразы — неправильно.

Отложила. Не удалось. Не удалось сильно расстроиться, как будто и от радости половина только осталась, и от горя, а вторые, большие, половины, остались с Мариком, в их тайнике. Уходя, Лика опустила крышку и немного сдвинула комод. Отключила воду, свет, газ. Заперла дверь и ворота. забрала только старый дедов пассат из гаража — с рыжиками, но на ходу. Дом так годы простоит, никто туда не сунется, а когда-нибудь Лика вернётся и похоронит Марика, но не сейчас, иначе и хоронить будет некому.

Лика ещё покрутила их ленту, далеко-далеко, но до края не докрутить. Много слов друг другу написали, и пустых, и важных, и важных только им. Вспомнилось Мариково «первое слово съела корова…» Дурак! Любимый глупый дурак! Первое слово дороже второго!.. Нет, не дороже!

Она открыла кошелек и начала вводить вторые слова из стишков: flower, boy, intuition… Кошелек открылся. Баланс: 100BTC. Сумма разочаровала, но потом Лика вспомнила, что какие-то криптовалюты стоят тысячи долларов за единицу. Может, эта из таких? У нее будет время с этим разобраться, когда пересечёт границу.

Завтра она выйдет, без макияжа, с пирсингом в ноздре, в оверсайз худи с капюшоном. Особые приметы? Нет особых примет. Молодая девчонка, просто девчонка… А, в ноздре кольцо! Это поможет? Кроме него ничего не помню. Пройдёт контроль. Ничего запрещённого. Цели поездки? Туризм. Да, я знаю, не больше девяноста дней. Спасибо! И вам хорошего дня! Потом Лики не станет, затеряется в степях, и все про нее забудут, а она не забудет ничего. Она вернётся.

«Все для тебя» — написал Марик.

«Не хочу для меня. Хочу для нас».