Песнь Сломанного Крыла

«Смерть — это милость для побеждённых. Но победителям всегда мало просто победы. Им нужно владеть даже тишиной могил».

—Из речей Верховного Инквизитора Аркхольма

Покой был бездонным. Тёмным, бархатным, бесконечно мягким. Он был сладким отсутствием всего: боли, терзающей памятью, тяжести собственного израненного тела. Он был забвением, в которое Ивериэль, последняя дочь Древнего Рода, наконец погрузилась, как в тёплые, чёрные воды подземного озера, где нет ни луны, ни звёзд. Её крылья, некогда сиявшие перламутром и силой, а ныне изодранные в клочья адским железом и едкой магией победителей, больше не несли её. Её сердце, разорванное горем и яростью, уснуло. Она была лишь прахом, готовым слиться с землёй, над которой когда-то парила, словно живое воплощение ветра.

Это был конец. Справедливый и горький, как полынь на губах.

И его у неё украли.

Сначала в абсолютную, благословенную тишину небытия ворвался звук. Глухой, настойчивый, чужой. Тук. Тук. Тук. Он вонзался в её не-сознание, как раскалённое шило, режа не-слух, которого у неё не должно было быть.

Затем явилось ощущение. Холодный, шершавый и непрощающий камень под спиной. Свинцовая тяжесть в конечностях, от которых осталась лишь смутная память. Лёгкая, мерзостная дрожь в воздухе, сотканная из грубой, наглой и неискушённой магии. Она несла в себе запахи: пыли веков, кислого пота и острого, честолюбивого страха.

Потом — боль. Она вернулась первой, как старый, верный и самый ненавистный враг. Ноющая, тупая боль в рёбрах. Резкая, жгущая до мозга костей агония в основании крыльев, будто невидимые клещи снова и снова рвали их живую ткань. Сотни мелких, знакомых жжений — следы клинков и стрел на руках, ногах, шее. Её тело, её изувеченное, оплаканное ею самой тело, было насильно возвращено ей. Без спроса. С издевательской щедростью.

Иви не хотела открывать глаза. Она из последних сил цеплялась за остатки тьмы, за призрачный отсвет покоя. Но магия, грубая и требовательная, тянула её к свету, как верёвкой на виселице.

Веки, тяжёлые, как надгробия, предательски дрогнули.

Сначала мир предстал размытым пятном: тусклый, больной свет магического шара, заточённого в железную клеть под потолком, пылил в густом, почти осязаемом полумраке. Потом проступили очертания: бесчисленные полки, гнущиеся под тяжестью фолиантов в потрёпанных кожаных переплётах и причудливых механизмов с острыми, ржавыми углами. Воздух был густым и колючим — пах озоном от разрядов, сушёными травами, павшими в бою, и чем-то кислым — страхом и потом.

И вот — он.

Он стоял над ней, заслоняя собой скудный свет, тёмный силуэт против жёлтого пятна. Парень. Совсем юный, с лицом, ещё не обременённым морщинами мудрости, но уже испорченным ядом высокомерия. Островатые черты, упрямый подбородок, и глаза — глаза цвета первой весенней листвы, смотревшие на неё с неподдельным, животным любопытством. На его виске, у края тёмных волн волос, блестела жемчужина пота. Он тяжело дышал, будто не магию, а меха кузнечных мехов раздувал. В его длинных, тонких пальцах дымился и тихо трещал кусок мела, а на полу, под её спиной, она чувствовала жгучий, пульсирующий жар только что нарисованного круга — круга воскрешения, кощунственного алтаря её возвращения.

— Получилось… — прошептал он, и в его срывающемся голосе звучал восторг, пьянящее облегчение и детское, ничем не прикрытое торжество. — Чёрт возьми, получилось!

Иви лежала, не двигаясь, ощущая, как в её мёртвых, только что заполненных вновь жилах вместо крови начинает струиться ледяная, всесокрушающая ярость. Она видела его взгляд. В нём не было священной ненависти заклятого врага. Не было даже простой злобы. Лишь азарт удачного эксперимента, лихорадочный блеск коллекционера, нашедшего редчайший экспонат. Она была для него вещью. Диковинкой. Доказательством его силы, которую он так жаждал доказать миру.

Он протянул руку — тонкие, почти изящные пальцы дрогнули в воздухе, желая прикоснуться к её коже, к пепельным волосам с фиолетовыми кончиками, слипшимся от запёкшейся крови, дабы ощутить реальность своего творения.

Иви отреагировала быстрее мысли. С вековым рефлексом воина её рука, обожжённая и иссечённая, рванулась вверх, дабы впиться пальцами в его глотку, вырвать эти ядовитые слова, лишить его дыхания. Но пальцы, уже ощутив тепло его кожи, замерли в сантиметре от цели, скованные невидимой, сжимающейся, удушающей силой. По руке, по спине, по крыльям прошла судорога — острая, унизительная, выворачивающая душу наизнанку. Магия. Ошейник Повиновения. Он уже был на ней, невидимый и прочнейший из оков.

Парень отшатнулся, и в его зелёных глазах мелькнула быстрая, искренняя искра испуга, мгновенно вытесненная вспышкой гнева униженного хозяина.

— Не дёргайся! — его голос сорвался на визгливую, юношескую ноту, и он сдержанно кашлянул, стараясь натянуть на себя маску важности и контроля. — Лежи. Смирно.

Её тело, предавшее её, послушно и тяжело опустилось обратно на холодный камень, повинуясь приказу. Но её взгляд… её фиалковые глаза, полные бездонной, древней ненависти, казалось, прожигали в нём дыру, выжигали душу, обещали медленную и мучительную расплату.

— Слушай сюда, тварь, — он оправился, выпрямился, играя роль повелителя, что плохо давалась его юным плечам. — Война окончена. Вы проиграли. Ваши священные рощи — теперь наши дровяные склады. Ваша древняя магия — служанка для наших нужд. А твоя жизнь… — он сделал паузу, смакуя каждый слог, наслаждаясь властью, которой так страстно желал, — теперь принадлежит мне. По праву победителя. По праву сильного.

Каждое его слово било по ней больнее, чем клинок Инквизитора, оставивший шрам на её лице. Она знала. Она помнила дым пожарищ и крики своего народа. Но знать — не значило смириться.

— Меня зовут Каэлан. Я — ученик Академии Аркхольм, и я поднял тебя из небытия. А значит, ты будешь делать то, что я скажу. Всегда. Понятно?

Он ждал ответа. Какого-то слова, мольбы, стона, признания. Какого-то знака, что его творение живое и покорное.

Но Ивериэль лишь молча смотрела на него. В её взгляде была бездна, в которой тонули целые цивилизации и гасло солнце. В которой, она лелеяла надежду, утонет и этот самонадеянный щенок, осмелившийся потревожить прах королей.

Каэлан, не дождавшись, смущённо хмыкнул, стараясь скрыть дрожь в пальцах.

— Ладно. Обойдёшься без слов. Первое задание. Встань.

Магия снова сжала её, чужая и холодная, заставив мышцы сократиться против их воли. Она поднялась, её движения были резкими, марионеточно-угловатыми, вымученными. Порванные, окровавленные кончики величественных крыльев болезненно задрожали, рассыпая в пыльном воздухе несколько тёмных перьев, похожих на пепел.

Он окинул её оценивающим взглядом, в котором занозами сидели любопытство и смутная, неосознанная тревога. Его взгляд скользил по ней, как по диковинному артефакту, выкопанному из-под толщ веков: отмечал каждый шрам — летопись былых битв, каждый синяк — карту страданий, тонкий слой праха, лёгший на кожу саваном. Он видел всё это, и всё же смотрел на неё не как на воина, а как на редкую, пойманную бабочку, чьи крылья уже пронзены булавкой коллекционера.

— Принеси мне воды, — прозвучала команда, резкая и бесцеремонная, разрывая звенящую тишину лесной хижины. Он указал на грубый глиняный кувшин, темневший в углу, в сгустке теней, отбрасываемых поленьями в очаге. — И… умойся.

Её ноги сами понесли её, предательски послушные воле, вплетённой в магический ошейник. Каждый шаг по шершавому полу из горбыля отдавался гулким эхом в зияющей пустоте её воскрешённой души, в каждом движении звучало унижение. Она протянула руку — бледную, изящную, с длинными пальцами, на которых засохла земля могилы, — и её пальцы сомкнулись на шершавой глиняной ручке.

В этот миг их глаза встретились снова в полумраке, слабо освещённом тлеющими углями в очаге и магическим шаром. В его — всё та же самоуверенность щенка, возомнившего себя повелителем. В её — бездонная, безмолвная, вечная клятва, холоднее звёздного льда и острее обсидианового лезвия.

«Ты возродил не служанку, дитя праха,» — пронеслось в её сознании, острое, как жала скорпионов. — «Ты разбудил бурю. И ты первый же и сгинешь в её пурпурном сердце.»

Она подняла кувшин. Вода внутри заплескалась, глухо и однотонно, отражая в своих тёмных водах тусклый свет и фиолетовые всполохи — отблески былого могущества в её глазах.

Он молча наблюдал, как она, движимая его волей, наливает воду в грубую чашу. Его взгляд, скользя по её фигуре, внезапно замер, и брови удивлённо поползли вверх. Он впервые разглядел её не как результат эксперимента, а как существо. Женщину.

Белое погребальное платье, в котором её, должно быть, предали земле, истлело от времени и влаги лесной почвы. Ткань висела на ней призрачными лохмотьями, почти не скрывая точеный стан, печальный изгиб бедер, бледную, фарфоровую кожу, испещренную тёмными паутинками царапин и синяками цвета грозового неба. Эти полупрозрачные остатки савана не скрывали, а лишь подчёркивали наготу, делая её вызывающе уязвимой, трагичной и оттого ещё более прекрасной на фоне грубых бревенчатых стен.

Каэлан сглотнул, и на его щеках выступил румянец, заметный даже в тусклом свете. Он резко отвёл взгляд, к зазубренному столу, заваленному свитками, но через мгновение его глаза, полные уже не учёного любопытства, а смущённого интереса юноши, вновь вернулись к ней.

— Э-э… — он запнулся, пытаясь вернуть себе уверенность грубым тоном. — Похоже, с погребением тебе не особо повезло. Или… — он нахмурился, в его голове складывалась удобная, оправдывающая его логика. — Или ты была из низших. Из тех, кого закапывали в братских могилах без всяких почестей. Да? Без савана, без обрядов, прямо в сырую землю?

Иви замерла с кувшином в руках. Её спина напряглась, как тетива лука, готового запустить смертоносную стрелу. За открытым оконцем доносился шепот леса, будто сама природа затаила дыхание, ожидая её реакции.

— Наверное, так и есть, — продолжил он, сам себя убеждая, и его голос вновь стал снисходительным. — Знатных фейрин хоронили в мраморных склепах, в саванах, сотканных из лунного света и парчи. А ты… в пыли и в грязи. Ха! Мне хоть в этом повезло. Разбуди я какую-нибудь спесивую аристократку… с ней бы возни было куда больше.

Это была последняя капля, переполнившая чашу унижения. Быть поднятой против воли, испытывать боль от магических пут, терпеть его циничное любопытство — и теперь это… это глупое, слепое, наивное предположение, что она, Ивериэль из Дома Амарантовых Зорь, чья кровь была древнее этих лесных дубов, была кем-то низшим. Прахом.

Из её груди вырвался звук. Не крик, не слово. Низкий, глубокий, животный рык, идущий из самой преисподней, полный такой первобытной, всесокрушающей ненависти, что Каэлан инстинктивно отпрянул и схватился за защитный амулет на своей груди. Её фиалковые глаза пылали, казалось, физическим жаром, способным прожечь сталь. Пальцы так сильно сжали ручку кувшина, что глина сдавленно захрустела, готовая рассыпаться.

И прежде чем он успел что-либо предпринять, её рука, повинуясь не ярости, а холодной, отточенной ярости, метнула тяжёлую глиняную чашу прямо в него. Вода взметнулась в воздухе мутной дугой, брызги, словно слёзы, разлетелись по комнате. Чаша, вращаясь, понеслась к его голове.

Он не успел увернуться. Лишь инстинктивно вскинул руку, и в воздухе вспыхнула короткая, ослепительная вспышка магии — щит, рождённый паникой. Чаша ударилась в него с глухим стуком, не долетев, и разбилась о невидимый барьер, осыпая пол осколками и остатками воды.

— М-молчи! — взревел он, оправляясь от испуга, и его голос сорвался на визгливую, полную бессильной злобы ноту. — И веди себя прилично!

Но его слова уже не могли остановить расплату. В тот же миг невидимая магическая плеть со свистом рассекла воздух и ударила её. Удар, обжигающий и безжалостный, пришёлся по её плечу и спине, заставив её согнуться от мучительной, пронизывающей всё тело боли. По телу прошла судорога, вырывая из горла короткий, сдавленный выдох. Она не упала, устояла, впившись пальцами в край стола, но её рык оборвался, сменившись тяжёлым, хриплым дыханием.

В наступившей тишине, густой и звенящей, его прерывистое дыхание и её беззвучный стон звучали громче любого крика. Воздух пах озоном, разлитой водой и жжёной плотью — её собственной.

Спустя некоторое время они углубились в лес. Каэлан шагал впереди, его взгляд то и дело прилипал к заветному свитку, испещренному знаками нового, сложного заклинания — заклинания, которое он жаждал покорить с помощью своей живой, дышащей батареи. Иви брела следом, её босые ноги отпечатывались на влажной земле, а лохмотья погребального платья цеплялись за колючие ветки.

Но её душа не шла. Она летела.

Каждый шаг был диалогом с землёй. Её босые стопы чувствовали под собой не просто почву, а живую кожу мира: бархат мха, шершавость старой хвои, упругость папоротников. Она чувствовала, как сквозь подошвы в неё просачивается слабый, но упрямый ток силы — шёпот земли, привет из того прошлого, где она была не рабыней, а частью этого великого дыхания. Она шла, а вокруг неё разворачивалась её собственная, утраченная биография.

Величественные, многовековые деревья-исполины возносили свои кроны в изумрудную мглу, где едва пробивались лучи солнца, ложась на землю золотистыми, танцующими пятнами. Воздух, густой и сладкий, пах влажной корой, грибами и терпкой горечью папоротника. Ветер, её старый, вечный друг, ласково трепал её растрёпанные чёрные волосы с фиолетовыми кончиками и пел свою вечную, печальную песню в листве — элегию о былой свободе, о величии, что кануло в Лету.

Она слышала тишину. Не пустую, а тяжёлую, гулкую, как натянутая струна. Она была полна призраками звуков: эхом затихших голосов, шепотом ручьёв, что разучились смеяться, потухшим пеньем птиц, что больше не вили гнёзд в этих ветвях. Это была тишина-памятник, тишина-упрек.

Она оглядывалась, и её сердце сжималось в тисках боли и странной, горькой радости. Лес всё ещё стоял. Они не сумели уничтожить его до конца. Он был ранен, молчал, зализывал раны, но он жил. И в этом была её надежда и её пытка.

А потом они вышли из-под сени деревьев.

И мир перевернулся. Перед ней, словно насмешка, расстилалось огромное, ухоженное зелёное поле. А вдалеке, у подножия холмов, лепилось поселение. Очень большое.

Иви вздрогнула, будто её окатили ледяной водой из глубины колодца. Деревни людей, которые она помнила, были жалкими скоплением лачуг у подножия фейских холмов. Это же…

Это был уже городок. Аккуратные, приземистые дома под огненно-рыжими черепичными крышами, жирные дымки из труб, высокая каменная церковь с колокольней, бросавшей колючую тень на ровные, выметенные улицы. Он выглядел ухоженным, сытым, самоуверенным и… до смешного беззащитным.

Её взгляд, острый как клинок, скользнул по аккуратным соломенным крышам амбаров, по деревянным стенам сараев, ломящихся от сена, по плетням, высушенным до хрустальности летним солнцем.

«Огнепрочны ли они? »— промелькнула у неё внезапная, острая, как шип, мысль. Всего одна искра. Один крошечный сгусток магии, брошенный сюда, в эту сухую, жадную траву на окраине… И весь этот его «мирный», «благополучный» мирок вспыхнет, как факел. Сгорит дотла за считанные минуты, оставив после себя лишь пепел да звон колокола, падающего с раскалённой колокольни.

Уголки её бескровных губ дрогнули в подобии улыбки. Холодной, безжалостной, сияющей, как зимняя звезда.

Каэлан, не замечая этого смертоносного молчания, обернулся.

- Красиво, да? — сказал он с глупой, наивной гордостью, как будто это он всё это воздвиг своими руками. — Идём быстрее. Не отставай.

Она послушно шагнула вперёд, на мягкую, предательскую траву поля, но её фиалковые глаза ещё долго были прикованы к соломенным крышам, мерцающим на солнце зловещим медным блеском.

Домик Каэлана стоял на самом краю поселения, в тени старого, полузасохшего дуба, будто стыдясь своего убогого соседства с более крепкими и основательными домами. Небольшой, бревенчатый, с пошатнувшимся крыльцом, он выглядел скорее временным пристанищем отшельника или лабораторией не в меру увлеченного ученика, чем чьим-то настоящим домом.

Он распахнул скрипучую, некрашеную дверь и втолкнул Иви внутрь.

- Сиди. Не двигайся, — бросил он, указывая на грубый, заляпанный воском табурет в центре единственной комнаты.

Комната была царством творческого хаоса, пахнущего безумием и пылью. Повсюду грудами лежали книги в потрёпанных кожаных переплётах, на полках пылились склянки с мутными, подозрительными жидкостями, на столе, заваленном обрывками пергамента и крошками засохшего хлеба, стоял тот самый магический шар, источающий больной, желтоватый свет. Воздух был густым и спёртым, пахнущим остывшим пеплом, старой бумагой и… да, тем самым «запахом», который он упомянул. Сладковато-горький, приторный аромат тлена, сырой земли и пропотевшей кожи — аромат могилы, который он принёс в свой дом.

Каэлан, поморщившись, принялся рыться в дубовом сундуке у дальней стены, громко роняя что-то и бормоча себе под нос:

-Куда я это… А, вот же.

Иви сидела с прямой спиной, словно выточенная изо льда и ярости. Её глаза, медленные и всевидящие, скользили по комнате, выискивая слабые места, выходы, потенциальное оружие. Всё её существо отвергало эту клетку, этого тюремщика, этот удушливый воздух, лишённый намёка на природную магию.

- Ладно, — Каэлан выпрямился, держа в руках свёрток из грубой холстины. — С этим разберёмся. Пойдём.

Он снова повёл её, ведомую невидимыми нитями принуждения, из дома и вниз по тропинке, что вела к лесному озерцу, скрытому в небольшой, заросшей папоротником лощине. Вода в нём была тёмной и неподвижной, как отполированное обсидиановое стекло, окружённая камышами и плакучими ивами, чьи длинные пряди касались поверхности.

- Вот, — Каэлан указал на воду резким, отрывистым жестом. — Мойся. И смой с себя этот… запах могилы.

Он бросил свой свёрток на плоский, отполированный водой валун у самой кромки. Развернув его, он продемонстрировал «приданное»: грубые холщовые штаны, слишком широкие для её тонкого стана, простую рубаху из некрашеной ткани, жёсткую и колючую, и потрёпанные кожаные ботинки, стоптанные и явно с чужой ноги.

-Другого нет, — буркнул он, отвечая на её молчаливый, уничтожающий взгляд. — Будешь ходить в этом. А теперь давай, я не весь день могу тут торчать.

Он развернулся с видом полного безразличия и уселся на соседний валун, поросший изумрудным мхом, демонстративно погрузившись в изучение свитка. Но напряжение в его спине, застывшей неестественно прямо, выдавало его с головой. Каждый нерв в его теле был натянут как струна, улавливая малейший звук позади: шелест опадающих листьев, плеск воды, сдавленное дыхание.

Иви стояла неподвижно, словно корнями вросла в берег. Её взгляд был прикован к воде. Озеро дышало тихой, первозданной магией, оно сияло тёмной гладью, словно кусок ночного неба, упавший в лесную чащу. Оно звало её, обещая смыть оскверняющую пыль могилы, унять жгучую боль в ранах и на мгновение вернуть ощущение былой чистоты. Но сделать это по его приказу? Это было горше яда, новое звено в цепи унижений.

Её пальцы дрогнули, и ледяные тиски магического контракта сдавили волю. Руки, предательски послушные, сами начали движение, развязывая ремни на плечах. Истлевшая ткань, шелестя как предсмертный вздох, соскользнула на траву, обнажая бледную, исцарапанную кожу. Холодный воздух озера ласково коснулся её тела, но не смог согреть леденицу в груди.

Она вошла в воду. Ледяные объятия озера заставили её вздрогнуть, но это был очищающий холод, смывающий не просто грязь, а память о земле, в которой она тлела. Она погрузилась глубже, смывая с себя прах забвения, стараясь не смотреть на порванные крылья, беспомощно лежащие на воде, как опавшие листья. Она скребла кожу песком с дна, пытаясь стереть самое воспоминание о его взгляде, осязаемое, как клеймо.

Каэлан не оборачивался. Он уставился в свиток, но руны расплывались перед его глазами, превращаясь в чёрные, бессмысленные пятна. Его воображение, вопреки воле, дорисовывало картину: изгиб позвоночника, бледные линии плеч, влажный блеск кожи. Щёки пылали предательским огнём. Он сжал свиток так, что пергамент хрустнул, грозя разорваться.

Когда плеск наконец стих, он, преодолевая сопротивление, обернулся.

Она стояла по пояс в чёрной воде, её волосы, тёмные от влаги, тяжёлым шлейфом лежали на поверхности, сливаясь с фиолетовыми кончиками в единое магическое полотно. Она смотрела на него через плечо, и в её фиалковых глазах не было ни стыда, ни страха. Лишь бездонная, леденящая ненависть, усиленная каплями влаги на ресницах, что блестели, как алмазные слезы, которых она не могла пролить.

— Довольно, — его голос прозвучал сипло, срываясь. — Вылезай. Одевайся.

Она вышла на берег. Вода струилась с её тела серебристыми ручьями, оставляя на коже мокрые дорожки. Она не пыталась прикрыться. Её нагота была не уязвимостью, а оружием, молчаливым вызовом, демонстрацией абсолютного презрения к его смущению. Механически, движимая его волей, она надела грубую рубаху, скрывающую формы, и нелепые штаны, закатав их. Ботинки, огромные и неудобные, стали последним аккордом её унижения.

Теперь она стояла перед ним — чистая, умытая, одетая в лохмотья победителей. Влажные волосы тяжёлой массой лежали на плечах, насквозь промочив ткань на спине. От неё больше не пахло землёй. Теперь она пахла озерной водой, дикой мятой и холодной, чистой яростью.

Каэлан подошёл ближе, в его руке зажат костяной гребень с редкими зубьями.

—Повернись, — скомандовал он, и в его голосе прозвучала неуверенность. — Нужно привести в порядок эти… космы.

Она повиновалась. Он начал расчёсывать её волосы, сначала неумело и грубо, дёргая за узлы. Она не издала ни звука, лишь мышцы на спине напряглись, как у пантеры перед прыжком. Но постепенно его движения стали медленнее, почти… задумчивыми. Он проводил гребнем по длинным, шёлковистым прядям, наблюдая, как фиолетовые кончики мерцают на солнце влажным, магическим блеском. Это была красота иного мира, дикая и неукротимая, которую он держал в своих руках и которую боялся отпустить.

Он не видел её лица. Не видел, как её глаза были закрыты, а в горле стоял ком бессильной ярости от этого интимного, насильственного жеста. От того, что её последняя связь с её народом, её гордость — её волосы, теперь обслуживал враг.

— Готово, — наконец, сказал он, и его голос прозвучал глухо.

Иви медленно обернулась. Чистая, причёсанная, в его уродливых одеждах, она выглядела ещё более чужой и неприступной. Холодная, прекрасная статуя, в которую он вдохнул жизнь и не знал, что с ней делать дальше.

— Теперь ты выглядишь… прилично, — пробормотал он, отводя взгляд.

В ответ — лишь тишина, густая и звонкая, в которой пульсировала вся бездна между их мирами.