Песнь тайги

Валентина Сенчукова

ПЕСНЬ ТАЙГИ

Архангельская область, где-то под Вельском, лесозаготовительная делянка.

-1-

Между четырьмя и восьмью утра среды

Семён, стараясь не шуметь, выбрался из вагончика, отошёл чуть подальше, нащупал в кармане пачку сигарет, вытащил одну, закурил. Голову тут же слегка вскружило. Уже несколько недель, периодически срываясь, он пытался бросить. Сегодня вновь проснулся с жуткой тягой, как можно скорей затянуться, почувствовать во рту горький, никотиновый вкус. Перед глазами тут же всплыло лицо жены. Наташка переносила беременность тяжело, лежала уже дважды на сохранении. К лету должна была родить, если всё будет хорошо.

— Будет, — сказал сам себе Семён и со злостью отбросил окурок, в который раз пообещав, что это была последняя сигарета. Алый огонёк мигнул напоследок и утонул в снегу. К горлу подкатила тошнота от того, что не сдержался.

Вахта подходила к концу. Участок был обработан. Древесина рассортирована: заказная; зимний строевой лес; для фанеры; на дрова. На делянке осталось всего три человека, он, Миша бульдозерист, да Лёха, что работал на Форвардере. Сам Семён работал на Харвестере: валил лес, очищал деревья от сучьев, нарезал заданной длины, укладывал древесину в штабеля для дальнейшей транспортировки. Работа сложная, тяжёлая, но довольно неплохо оплачиваемая. Деньги им сейчас с Наташкой были нужны. Пора было задуматься о собственном жилье. Надоело мыкаться по съёму, нужно было решаться на ипотеку. Три года они были знакомы с Наташкой, но только год жили вместе. И за это время многое изменилось, изменился и сам Семён.

Морозило. Изо рта вырывались клубочки пара. Руки зябли без рукавиц, позабытых в вагончике. Но возвращаться не хотелось. Блестел снег в лунном свете, переливался, искрился. Темнела уродливыми великанами техника около штабелей. Пахло хвоей, свежей древесиной, смолой и… тонким цветочным ароматом, похожим на любимые духи Наташки.

Семён вздрогнул. Здесь, на делянке, посреди глухой тайги, этого запаха просто не могло быть. Неужто чудится? Но нет. Запах стал сильнее. Из тонкого, цветочного превратился в удушливый смрад, что бывает в парфюмерном магазине в период акций. Однажды Семёну посчастливилось сопровождать Наташку в один из таких дней. Он навсегда запомнил этот запах. Вот и сейчас пахло так же. Голова, как и в тот, далёкий день, заболела, в горле встал ком, в носу засвербело.

Семён не удержался и чихнул. Прочистил горло. Прислушался. Тишина. Абсолютная. Зловещая. Гробовая. Гулко застучало в груди сердце. На лбу выступила испарина. Семён снял шапку, утёр ею лицо. Может, галлюцинации? Может. Всяко бывает. Устал, одичал в глуши, вот и мерещится всякое. Спать надо идти, пока ещё что не привиделось.

Семён повернул к вагончику — ни к чему испытывать судьбу. Но тихое, еле слышное, пение заставило его замереть на месте. Кто-то пел вдалеке. Звук шёл оттуда, где чернела нетронутая их бригадой тайга. Некто пел красиво, печально, так что душу выворачивало. Семён не мог разобрать слов, не мог понять женский это голос или мужской, но заслушался. Никогда прежде он не слышал подобного. А ведь он был заядлым меломаном.

Он сам не заметил, как пошёл на голос. В голове туман. Никаких мыслей. Никаких эмоций. Только голос. Мягкий. Бархатный. Обволакивающий. Чарующий. Везде и всюду голос. В воздухе, в голове.

Очнулся Семён в сугробе. Весь сырой от пота. Лицо пылало. Руки горели. Ноги по бедро провалились в снег. И как забрался-то сюда и сколько уже идёт? Снег и деревья кругом. Ели пушистые. Сосны высоченные. Не видно делянки. Только лес тёмный, что аж голова кружится.

Попытался выбраться, пополз, пробираясь к поляне. Взобрался на поваленное бурей дерево. Сел. Дышалось тяжело. Сердце тяжёлым молотом бухало в груди. Токала разгорячённая кровь в висках.

«Отдохнуть надо и к своим выбираться. Раз не светает, то недалеко ушёл. Рядом совсем делянка…» — успокаивал сам себя Семён. Но всё равно внутри всё сжималось от страха. Первобытного, перед природой. Чудилось, что притаилось нечто среди хвойных великанов, замаскировалось под их огромные тени. Может это быть и медведь, разбуженный среди зимы, и волк голодный, что не побоится напасть на человека. От этих мыслей по спине мурашки полезли. Рука нащупала толстый сук, попыталась отломить. Хрустнуло дерево.

Вдруг Семён расхохотался. Экий он дурень! По своим следам возвращаться надо. Авось, и дойдёт до делянки. Мужикам расскажет о своих приключениях, вместе посмеются, попивая горячий чаёк…

Луна серебром залила поляну, исказила её, сделала ирреальной, сказочной. Перед глазами Семёна мутнело. В сон клонило, несмотря на нарастающую внутри панику. Хотелось лечь в снег, свернуться калачиком, как маленький мальчик, закрыть глаза и будь что будет.

Семён тряхнул головой, гоня прочь невесть откуда взявшийся морок. Так и замёрзнуть не долго. Сильным надо быть. Ради Наташки и их будущего ребёнка. С трудом он поднялся на ватные ноги. Качнуло, перед глазами потемнело, едва не рухнул, но выстоял.

— Эй! — крикнул, что есть мочи, просто чтобы разрушить тишину, что действовала на нервы.

Никто не отозвался, только раскатистое эхо прокатилось по тайге. Вспорхнула откуда-то встревоженная птица, накрыла огромной тенью. Взметнулся вихрем сугроб от взмахов её крыльев. Семён резко обернулся. Среди снежных искр мелькнула фигура, мелькнула и тут же пропала, словно призрак, случайно зашедший в мир живых.

У Семёна сердце ёкнуло в груди. Замер он, застыл на месте, стараясь не дышать. Не один он — ужалила до того уверенная мысль, что аж дурно стало. Рядом есть кто-то. Вот только этот кто-то не желает быть увиденным. Пока не желает…

Вновь запели. Где-то совсем рядом. Запели тихонько, красиво и как-то по-матерински ласково. Заслушался опять Семён — отпустили на время страхи. В голове всплыли воспоминания далёкие о том, как пели ему перед сном бабушка и мама. Давно уже нет их на этом свете, и воспоминания о тех вечерах померкли, позабылись, а сейчас вот ожили в сознании. До того ярко, что тоска разлилась в сердце, что никогда не увидеть больше ему родных лиц. До того сильная тоска, что захотелось взвыть волком.

Он и сам не понял в какой миг смолкла песнь, и обступили его со всех сторон тени. Высокие, тёмные. Всмотрелся. Фигуры это, из дерева вытесанные. Идолы языческие, на которых он прежде никогда не натыкался в тайге, а видел только на картинках. Подобных вырезали древние славяне или чудь, и поклонялись им. Но как они взялись здесь? Всего несколько минут назад не было ничего. А может, мерещится ему? Шарахнулся в сторону. Натолкнулся на одного. Отскочил, как ошпаренный, не удержался, упал на задницу. Больно приложился копчиком обо что-то твёрдое, что не смог сдержать вскрик. Сморщился от боли, поднял лицо.

Идол смотрел на него сверху вниз. В уголках глаз божества скапливались, подобно слезам, тёмные капли, стекали по деревянному лицу на снег, собирались в ручей, что стекал к ногам Семёна.

— Что за… — просипел он. Попытался встать. Рухнул, как подкошенный на колени. Оставили последние силы.

А другие идолы ещё сильнее обступили. Много идолов. Разных, с мужскими лицами и женскими, со звериными и птичьими. Они вырастали из ниоткуда, из самой земли.

— Ч-что в-вам… н-нужно? — прошептал Семён, заикаясь. Зубы выбивали дробь от холода. Изо рта вырывались клубы пара. Кончики пальцев рук и ног покалывало. Спину простреливала боль.

Идолы молчали. Скорбно светились их лица в предрассветных сумерках.

— Что вам нужно от меня? — прохрипел Семён.

И вновь кто-то запел. Семён заорал от ужаса и чуть не задохнулся от собственного крика. Десятки ледяных рук потянулись к нему, подхватили, понесли куда-то. Извивался он ужом, пытался вырваться, исходил криком. А потом обессилел, обмяк, закатил глаза, так что только белки были видны. Ленивое зимнее солнце показалось на небосводе. Тусклые лучи просочились сквозь пушистые кроны деревьев, скользнули по бледному лицу Семёна.

-2-

Между восьмью и десятью утра среды

Миша проснулся. Душераздирающий вопль беспардонно вторгся в его безмятежный сон и вытащил в реальность. Он подскочил в постели, испуганно захлопал глазами, не понимая, где он и что с ним. Выдохнул с облегчением. Он на вахте. В вагончике. В сухости и тепле. Уже утро, лучи солнца просачивались сквозь маленькое оконце. Лёха крепко спал, похрапывая. Похоже, он ничего не слышал. Может, и ему, Мише, приснился этот крик? Вот только почему он до сих пор стоит в ушах?

Он сел. Кинул взгляд на ещё одну койку. Семёна не было. Одеяло небрежно откинуто, на табурете рукавицы. Странно. Если Семён вставал, то он всегда аккуратно застилал постель. Миша растолкал Лёху.

— Семён где?

Лёха пожал плечами, мол, откуда мне знать. Миша вспомнил, что слышал сквозь сон, как Семён вставал. Но он никак не придал этому значения. Ну, мало ли, приспичило мужику, или покурить выскочил. Они оба знали о его попытках бросить и о том, что он периодически срывался.

Миша подошёл к оконцу. Глянул в стекло в морозных узорах. Всё, как всегда. Делянка, как делянка. Штабеля древесины, техника. Вдалеке темнела нетронутая тайга. Многие километры густого, хвойного леса, до которого скоро доберутся такие же «лесорубы», как они.

Они быстро оделись и вышли из вагончика. Мороз царапнул по разомлевшим в тепле лицам. Холодный воздух обжёг лёгкие. Мужчины обошли всю делянку. Семёна нигде не было. Был человек и исчез. Испарился. Только вот куда? Вопрос…

Стояла трескучая, морозная тишь, в которой не было слышно ни ветра, ни птиц. Только поскрипывал снег при каждом шаге.

— Семён! — заорал вдруг во всю глотку Лёха, — Семён!

Никто не отозвался. Даже эхо. Миша напрягся. Творилась какая-то чертовщина. Нутром он чуял. И ему это всё больше и больше не нравилось. Становилось не по себе, хотелось как можно скорей вернуться к людям, в родной посёлок. Подальше от густого, хвойного леса, хранящего тайны. Но пока они не могли бросить делянку, технику. Не могли ни хрена. Нужно было подождать ещё три дня. Каких-то три сраных дня.

— Тише… — зашипел он на товарища, — надо вернуться к вагончику, Лёш…

Лёха захлопал длинными ресницами и пробасил:

— А Сеня как же?

— Так нет его нигде.

— А если что случилось… смотри! — Лёха ткнул пальцем в следы на снегу, ведущие в тайгу, — вот же… Семёна следы, как пить дать его…

— Но… не очень разумно туда идти…мало ли…

— Мы ж недалеко… что, как сыкло-то?

Миша хмыкнул, хотел привести доводы, что нельзя шастать по лесу невооружёнными. Мало ли зверьё какое или ещё что… Но Лёха только отмахнулся, не желая ничего слушать, и двинулся по следам.

Миша потоптался немного на месте. С одной стороны, хотелось вернуться в вагончик, в тепло, а с другой стороны — бросать друга не хотелось. С Лёхой и Семёном они работали уже второй год и успели за это время сдружиться. Миша двинулся за Лёхой. Тот проворно ступал по следам, уверенный, что вот-вот они выведут к Семёну. Миша и сам уже ожидал увидеть пропавшего товарища. Быть может, он подвернул ногу или стукнулся головой и лежит сейчас без сознания. Дай бог, чтобы не замёрз за это время. А крик? Птица или зверь какой. А у него, у Миши, через чур бурно разыгралась фантазия, совсем, как у сопляка малолетнего. Понапридумывал себе ерунды. Вот только какого лешего Семёна понесло в глухую тайгу, одного, без оружия, налегке? Ведь он не дурак, прекрасно знает, что это опасно.

Миша вскинул голову. Кружились кроны высоченных елей. Сквозь них просачивались тусклые солнечные лучи. Пыхтел шагающий впереди Лёха. Прыти у него поубавилось, и он уже с трудом вытаскивал ноги из снега, периодически чертыхаясь.

Вскоре следы вывели их к огромному, поваленному бурей, дереву. Они присели отдохнуть, отдышаться.

— И что дальше? — спросил Миша, переведя дух. От мороза у него уже начало покалывать щёки и зябнуть руки, не говоря уже о зудящей где-то внутри тревоге.

— Не знаю…

Лёха огляделся. На этом месте следы Семёна заканчивались, и либо он повернул назад, либо испарился. Но ведь так не бывает. Вернулся, наверно, спрятался где-то, а сейчас сидит и ржёт над ними в вагончике.

— Семён!!! Семён!!! — позвал Лёха. Его голос раскатился громким эхом. Слишком громким, давящим на слух.

Миша поморщился.

С ближайших деревьев от крика Лёхи тут же вспорхнули встревоженные птицы, закричали на разные голоса. Осыпался с ветвей колючий снег, попал за шиворот, потёк противным ледяным ручейком по спине. Миша поёжился. Ему вдруг показалось, что похолодало ещё больше, что воздух сгустился, стал колючим, а кроны деревьев сомкнулись. Спряталось солнце. Мрачно стало, сумрачно, будто и не утро вовсе, а вечер поздний.

«В ловушке…» — мелькнуло в голове, и неуютно стало до одури.

— Надо возвращаться, — сказал он, поднимаясь. Хотел добавить «пока не поздно», но не успел, кто-то запел. Совсем рядом. Близко-близко. Ему даже показалось, что колеблется воздух от звука.

Вот только не было никого. Вдвоём они были с Лёхой. Одни из людей на многие километры.

Мужчины уставились друг на друга. И без того огромные глазища Лёхи стали похожи на два огромных серебряных блюдца. Он хотел что-то сказать, но, видимо, пока не находил слов. Миша сглотнул ком в горле и прошептал:

— Что это…

Лёха головой мотнул, ткнул пальцем в сторону:

— Смотри… — прохрипел он.

Миша и посмотрел, сощурившись. Зрение в последнее время сбой давало. Давно было пора к окулисту записаться, но он всё откладывал на потом. Вдалеке, среди деревьев темнело что-то. Груда камней или ещё чего. А среди камней фигуры высокие, то ли человеческие, то ли нет. Сложно определить было на таком расстоянии.

— Идём, — он решительно потянул Лёху за рукав. Разум подсказывал, что валить надо отсюда, пока не случилось чего. Но что-то удерживало… Быть может, песня… или просто человеческое любопытство.

Лёха кивнул. Его тоже терзали сомнения, но сопротивляться он не мог. Наверно, по той же причине, что и Миша.

Они пробирались через снег, поддерживая друг за друга, цепляясь за ветви деревьев. Ноги вязли в снегу. В глазах темнело то ли от усталости, то ли ещё от чего. Дыхание спирало в груди от морозного воздуха. Но груда камней будто бы отдалялась. Песнь становилась всё тише и вскоре смолкла. Но Миша и Лёха продолжали брести. Теперь только любопытство вело их, придавало сил.

Они все взмокли, когда, наконец-то, выползли на небольшое возвышение, поляну. Перевели дух. Огляделись. Просто груда камней на самом деле оказались капищем. Древним, языческим капищем, о которых Миша читал в статьях. Сколько он бывал в лесу, ни разу ещё не натыкался на подобное. И от этого зрелища захватило дух.

В центре капища стоял идол, метра два в высоту, не меньше. Рядом с ним идолы помельче. Все они были припорошены снегом, но всё равно выглядели впечатляюще.

— Офигеть, — наконец, сказал Миша и присвистнул.

— Чего?

— Это просто офигенно.

— Груда камней и эти уроды офигенно?

— Ни хрена не понимаешь, Лёха. Это капище, наши предки строили их. Археологи сейчас обалдели бы, если нашли такое сокровище.

— Аааа, — протянул Лёха, он явно не разделял восторгов товарища по поводу находки.

Миша подошёл ближе к главному идолу. Аккуратно очистил его от снега. Ахнул. Божество имело женские черты. От времени идол немного потемнел. От воздействий стихии лицо утратило чёткие линии. Но это точно была она. На голове был вырезан венок из крупных цветков, волнистые волосы струились по плечам, груди. Некто очень талантливый вырезал идола, вложив в свою работу душу. Казалось, что вот-вот божество откроет глаза.

— Она будто живая, — прошептал Миша, снял рукавицу, прикоснулся к её лицу. Показалось даже, что дерево тёплое. Улыбнулся, — интересно, кто это?

— Велес или Перун… — скептически отозвался Лёха, пританцовывая на месте от холода.

— Сам ты Перун, это ж она…

— Да по фигу… Баба это деревянная, вот кто, — хохотнул Лёха, огляделся, сощурившись, вздохнул, посерьёзнел, — Семён-то где?

— Хрен его знает. Может, вернулся… Красивая… — Миша нежно провёл по щеке божества.

— Ты дурак совсем?

Миша вздрогнул, отшатнулся — действительно, дурак, стоит идола деревянного наглаживает. Захлопал глазами растерянно. И что на него нашло? Будто морок какой проклятый мозги задурманил. И когда он статуями любовался? Не было такого. А тут размяк. Мише показалось, что у него от злости на самого себя даже пар из носа пошёл. Лёха ухмыльнулся, помотал головой.

«Будет теперь ржать до конца вахты…» — с досадой подумал Миша. Что-что, а прикалываться у них в бригаде любили. Главное было повод дать.

И тут будто дымка по капищу пошла. Миша моргнул, вдруг со зрением что. Но нет. Капище вмиг туман окутал. Густой. Сизый. Запахло гарью, медью и ещё чёрте чем. Совсем рядом хлопал глазами изумлённый Лёха.

— Что за хрень? — голос его прозвучал словно из вакуума.

Если бы Миша знал ответ.

-3-

Среда, между десятью утра и полуднем

Когда туман рассеялся Лёха и Миша обомлели. Они всё также стояли посреди капища. Вот только всё вокруг изменилось. Снега сошли, вокруг зеленела весна. Поздняя, когда всё вокруг цветёт и пахнет. Чирикали птички, в воздухе витали ароматы лесных цветов. Жужжали пчёлы, ещё какие-то насекомые. Противно пищало комарьё. Идолы тоже изменились. Они больше не напоминали старые деревяшки, затерянные в тайге, а переливались в лучах яркого, весеннего солнца свежевыструганными скульптурами.

— Я сплю или у меня галлюцинации? — прошептал Миша и на всякий случай протёр глаза. Картинка не изменилась. Он всё так же стоял посреди древнего, языческого капища, которое соорудили когда-то давно народы, что жили в этих местах. Солнце припекало нещадно. По спине струился пот. Он расстегнул тёплую робу. Стало чуть прохладней.

— Тогда я тоже сплю, — отозвался эхом Лёха, что стоял рядом, — что за хрень происходит…

Миша хотел задать такой же вопрос, но не успел. Резко обдало волной медного смрада, вмиг перебившим запахи хвои и цветов. И будто бы не на цветущей, зеленеющей поляне находились они, а на скотобойне или на поле после разыгравшейся битвы.

Миша затравленно огляделся, чувствуя себя жертвой, загнанной хищником. Камни блестели от свежей крови. Кровавый ручеёк стекал с жертвенника к ногам идола, глаза которого торжествующе сверкали в лучах солнца. Идол смеялся.

«Смеялась…» — тут же мысленно поправил себя Миша.

«Вот и всё…» — прошелестели кроны деревьев, и душа в пятки ушла. Хотелось бежать подальше от этого страшного места, но ноги будто вросли в землю, стали с ней единым целым, пустили корни.

Миша вскинул голову, и кишки сжались в тугой узел от увиденного. Между двумя тонкими, молодыми елями был распят человек. Его лицо, испещрённое символами, было устремлено вверх на юное, весеннее солнце. Прежде серые глаза из-за лопнувших капилляров казались красными, как у вампира. Из выпотрошенного живота свисали сизые кишки, на запястьях тугими каплями проступала кровь из глубоких ран. Ветви деревьев, подобно жалам, впились в грудь мёртвого. Мише даже показалось, что он слышит чмокающие звуки.

К горлу подкатил горький ком, и его едва не стошнило.

— Семён, — прошептал Лёха и вцепился мёртвой хваткой в руку Миши. От прежнего, безбашенного храбреца не осталось и следа, товарищ превратился в напуганного до усрачки человека, готового вот-вот рухнуть в обморок, подобно кисельной барышне.

И вновь кто-то запел. Резко похолодало. Задул порывистый ветер, осыпал поляну колючим, снежным крошевом. Вмиг пожухла зелёная трава, почернели цветы. Вновь зима вытеснила весну и захозяйничала в тайге.

Белая мгла пурги окутала поляну. И только мутные силуэты идолов проступали в ней. Миша и Лёха вцепились друг в друга, дрожа от холода, который казалось, что проникает в каждую клеточку тела.

Завывал ветер дурными голосами, но и он не мог заглушить песнь тайги, что звучала везде и всюду. Песнь, что пробралась даже в потаённые уголки сознания, рисуя такие устрашающие образы, от которых кровь стыла в жилах. И были там мертвецы с почерневшими губами, и снежные, девственные дали, на которые не ступала нога человека. И ожившие идолы с оскалившимися, злобными гримасами, покой которых побеспокоили такие лесорубы, как их бригада.

— Бежим! — крикнул что есть мочи Миша, стараясь перекричать тайгу. Замотал головой, гоня прочь назойливые образы. Потянул за руку Лёху, который всё ещё находился под воздействием проклятого морока и стоял истуканом.

Идолы же будто ожили, обступили со всех сторон, зажали в кольцо. В снежной пелене пурги мелькали их суровые лики. Они чего-то ждали, но Миша был готов поклясться — ещё мгновение-другое, и они нападут, и будут он и Лёха распяты на деревьях, как Семён. И никто и никогда не узнает, что произошло на лесозаготовительной делянке в глухой тайге. Быть может, только когда-нибудь такая же бригада работяг, как они случайно наткнутся на их иссохшие, поеденные птицами и зверьём тела.

Он тянул Лёху за руку. Тот еле передвигал ноги, тараща пустые, лишённые какого-либо отблеска разума, глаза на идолов. Он был, как деревянная кукла, лишённая воли. Что творилось у него в голове, Миша и представить не мог, но изо всех сил тащил его за собой. Наконец, друг немного пришёл в себя, ожил.

— Валить надо, иначе трындец нам, — шепнул Миша. Горло саднило от морозного, колючего воздуха.

Лёха растерянно кивнул. Они попытались прорваться сквозь плотно-сжимающееся кольцо идолов, но без толку. Казалось, что их становится всё больше с каждой минутой. Дикий холод шёл от их деревянных тел. Миша чувствовал, как коченеют руки и ноги, как немеет лицо. Казалось, что ещё несколько минут, и они замёрзнут насмерть.

Но тут песнь смолкла. Идолы застыли на месте. Лёха и Миша воспользовались заминкой и со всех ног рванули прочь. Два или три идола рухнули, взметая снежную пыль.

Миша спотыкался, проваливался в снег. Лёха полз чуть впереди. Его мутный силуэт с трудом различался в белой мгле, окутавшей тайгу.

Сколько прошло времени прежде, чем они добрались до делянки, они не знали. Но казалось, что сутки, если не больше. Пурга утихла. Светило солнце.

Замёрзшие и перепуганные они ввалились в вагончик и растянулись на полу. Сердце колотилось в груди Миши, на виске нервно дёргалась жилка, в голове стучала мысль — сваливать, надо как можно быстрей сваливать отсюда, домой, к людям. Единственное, самое верное решение.

Напряжение повисло в воздухе.

— Если мы выберемся, то я буду искать другую работу, — сказал Миша, отдышавшись, чтобы хоть немного разрядить накалившуюся обстановку.

Лёха истерично рассмеялся и сказал, что он тоже:

— Главное, выбраться…

— Это точно, — подтвердил Миша.

Он посмотрел на часы. Оказалось, что прошло всего четыре часа с тех пор, как они выдвинулись на поиски Семёна. Солнечные лучи, проникающие внутрь сквозь оконце, блуждали по их исцарапанным лицам — время приближалось к полудню.

— Что делать будем? — спросил он.

Лёха поднялся на ноги, окинул взглядом вагончик:

— Я чертовски хочу жрать. Целого слона сожрал бы.

Он подошёл к импровизированной кухне и зашуршал запасами. Подкрепиться, набраться сил — было здравой идеей. Они даже не позавтракали, когда пошли искать Семёна. И несмотря на увиденное, кишки уже крутило от голода.

-4-

Среда. Вечер.

Около четырёх резко начало темнеть. Вмиг сумерки заволокли делянку, сгустились, погрузив её в долгую зимнюю темь. Миша и Лёха сидели за столиком друг напротив друга. Разговор не клеился. За всё время, как вернулись, они перебросились всего лишь парой-тройкой фраз, дежурных и ничего не значивших. Они выжидали. В голове Миши вертелись десятки версий произошедшего. От аномальной зоны до временной аномалии. Но вслух их высказать он не решался.

Они с Лёхой ещё пребывали в шоке от случившегося. Сначала наивно схватились за телефоны, но быстро поняли тщетность попыток. Если и раньше связи не было, то с чего она появится сейчас? Сейчас даже экстренные вызовы стали невозможны. Телефоны можно было выбросить, как бесполезные безделушки.

К шести Лёха протопил вагончик и сготовил ужин. Вяло поклевали макароны по-флотски. Миша пожалел, что у них нет ничего спиртного. Сейчас снять стресс не помешало бы. Но хозяин не терпел алкоголя на вахте, и поэтому ничего спиртного у них никогда не водилось. Это было правило не следовать которому грозило вылетом с работы. Но сейчас бы Миша с удовольствием его нарушил, и всё равно на последствия.

Пару раз они выходили из вагончика, покурить. В такие моменты, Мише казалось, что вот-вот на них нападут деревянные монстры. Наверняка, они притаились в тайге и выжидали удобного момента. Но никто не напал. Идолы, наверно, остались там, где висел распятый между елями Семён. При одной только мысли, что ему пришлось пережить перед смертью, внутри всё съёживалось от страха.

Они быстро возвращались в тепло вагончика. Почему-то наивно думалось, что внутри безопасно.

— Это мы накликали беду, — сказал вдруг ни с того, ни с его Лёха. Время к этому моменту уже перевалило за семь. Он лежал на своей койке, уставившись пустым взглядом в потолок. Казалось, что им овладело тупое безразличие ко всему происходящему. А может, это была всего лишь оболочка нарастающей паники.

— В смысле? — переспросил Миша.

— Вырубаем леса. Вот и задели нечто важное в экосистеме. Рассерчала на нас тайга…

Миша не нашёлся, что и ответить. В словах Лёхи был резон. Видимо, они и правда разбудили некую древнюю силу, богиню тайги. Ту самую, идола которой он наглаживал на капище. Щёки тут же зарделись от стыда. Это надо же было быть таким идиотом.

— Пойду курну, — сказал Миша и накинул робу. Нужно было остыть, привести мысли в порядок и решить, как быть дальше. Хотя, ответ напрашивался сам собой — ждать, другого не дано. Не ехать же домой на бульдозере. Хотя… это смотрелось бы эффектно, но стоило бы ему работы. Миша представил рожу Васильича, хозяина, когда они с Лёхой стали бы рассказывать ему об оживших идолах в лесу.

— Не боишься один? — вяло поинтересовался Лёха, ему идти в холод не хотелось.

— Да, пофигу уже…— сказал Миша, нервно передёрнув плечами, и вышел из вагончика.

Вечер выдался тихим, ясным, безветренным. Небо озарило северное сияние. Впервые за эту вахту.

Миша отошёл чуть подальше от вагончика, закурил. Никотиновые облачка поплыли по морозному воздуху.

Щёки покалывало от холода, руки мёрзли. Он пританцовывал на месте, делая короткие тяжки. Сигарета была уже выкурена на половину, когда раздалось тихое, теперь уже знакомое, пение.

Тайга вновь затянула свою песнь…

Миша матюгнулся, отщёлкнул в сторону окурок. Он хотел уже нестись к вагончику, как вдруг вдалеке увидел фигуру. Некто шёл навстречу, скользя по снегу и нелепо размахивая руками. Некто нескладный, будто сломанный.

Миша застыл на месте. Неужто мерещится? Зажмурился, распахнул глаза, помотал головой. Фигура не исчезла. И чем ближе некто подходил к нему, тем больше становилось не по себе. Но уйти Миша не мог, нечто удерживало его на месте, не давая и шага сделать в сторону вагончика.

— Эй! — крикнул во всю глотку Миша.

— Эй! — отозвалось эхо.

Некто остановился в метрах трёх от Миши, склонил голову набок. Сверкнула в темноте зловещая улыбка. Мишу качнуло, он с трудом удержался на ногах. Некто в упор смотрел на него и лыбился всё больше.

— О боже, — прошептал Миша, не веря своим глазам.

— О боже, — вторил некто, похожий на него, как две капли виды.

Миша не удержался и упал на снег. Некто подошёл к нему почти вплотную, навис тенью. Полыхнули алым маревом глаза двойника, когда воздел беспалые руки к небу. Из коротких обрубков потянулись тонкие веточки, которые на глазах порастали хвоинками. Лицо двойника змеилось тонкими тёмными венами. Пахло смолой, медью и ещё чёрте чем. Изо рта полезла хвоя, которая осыпалась на Мишу.

Тот же хватал ртом воздух, не в силах произнести и звука. Сучил ногами, тщетно пытаясь отползти.

Двойник запрокинул голову и пронзительно закричал, осыпаясь на глазах зелёной пылью.

Из вагончика выскочил перепуганный Лёха, метнулся к Мише.

— Что за… — не успел договорить Лёха.

И песнь стихла… Миша потерял сознание от боли в ногах…

Очнулся он через несколько минут в вагончике. Голова раскалывалась. Во рту стоял привкус хвои. Каждая мышца тела гудела от напряжения, будто он пробежал не один километр.

Леха сосредоточенно глядел в оконце и шептал что-то себе под нос. Миша с трудом приподнял голову от подушки, вслушался.

— И не введи… нас… во искушение… и избави… нас от лукавого…

— Лёха… — тихонько позвал его Миша.

Тот медленно, как робот развернулся и посмотрел на него. Лицо белое-белое, без кровинки. Губы синие. Взгляд блуждающий. В руке зажат нательный крестик.

— Они пришли… — сказал Лёха чужим, надтреснутым голосом.

— Кто?

Лёха не ответил, отвернулся к окну.

— Во имя отца и сына, и святого духа…

Миша попытался сесть, но обессиленно рухнул обратно в постель. Лоб покрыла испарина. В спине застреляло. Грудь ходила ходуном, и не хватало воздуха. Он отдышался и попробовал ещё раз сесть. Получилось, хоть в глазах и потемнело от боли и слабости. Он откинул одеяло и, глянув на ноги, заверещал, забился в истерике, не веря глазам. Штаны разошлись по швам, обнажая ноги. Начиная от бедра и до самого голеностопа, змеились крупные, чёрные, пульсирующие вены. Ступни почернели и местами покрылись зеленоватым то ли мхом, то ли ещё какой-то дрянью.

«Иголки… это иголки…» — хихикнул некто в голове. Издевательски так, насмешливо.

Миша дрожащей рукой прикоснулся к пятке. Точно, иголки, как у лиственницы, только поменьше. Отодрал щепотку. Больно. На коже выступила бурая капля. Растёр между пальцами. Вязкая, липкая. Будто и не кровь, а смола. Он сморщился от нового приступа боли. Ногти на ногах треснули. Кожа в некоторых местах лопалась, проклёвывалась какая-то хрень.

— Отче наш… еже си на небе си… — продолжал бормотать Лёха.

Миша обессилено откинулся на подушку, зажмурился, закусил до крови губу. Боль накатывала волнами, то отпускала, то опять накатывала, то опять отпускала.

«Это сон, этого не может быть, это просто сон, кошмар…» — мысленно повторял он самому себе.

В голове вспыхнули образы. Идолы. Огромные, деревянные божества окружили Мишу со всех сторон. Он вновь был на капище, где камни блестели от крови, а между елями был распят бедолага Семён, чья кровь стекала ручьём к жертвенной чаше. К ногам её…

И зазвучала песнь… песнь тайги… она заглушила все звуки, оторвала его окончательно от реальности.

А потом пришла она сама. Высокая, статная, красивая. Она больше не была деревянным идолом на древнем, полуразрушенном капище. Она была живой. Её светло-русые волосы струились по узким, загорелым плечам, венок из ярко-синих васильков радовал взгляд, а лучистые, карие с зеленцой глаза дарили покой.

Миша проваливался в сладкую негу сна, где журчали лесные ручьи, пахло травами и хвоей, и дышалось легко и привольно.

-5-

Ночь со среды на четверг

Он проснулся посреди ночи от того, что вагончик сильно качнуло в сторону. Миша едва не свалился на пол, чудом удержался за края койки. Испуганно захлопал глазами, оглядываясь по сторонам. В вагончике стоял полумрак.

Лёха замер у окна и беззвучно шевелил губами. Похоже, сил говорить у него уже не осталось. Молитву он больше не шептал, наверно, понял, что в этой глуши бог их не услышит.

Миша, на удивление, с первого раза сел, посмотрел на ноги. Сердце кольнуло и тут же отпустило. Ничего не изменилось. Всё произошедшее не было кошмарным сном. Ноги теперь чуть ныли, порастая новыми, крошечными иголочками.

«И сколько понадобится времени, чтобы сдохнуть?» — пришла в голову страшная мысль. Миша мотнул головой, гоня её на фиг. Выдохнул. Странно, но на смену истерике пришёл покой. Даже тело болеть стало меньше, смирившись с метаморфозой.

Он попробовал встать и, о чудо, у него вышло. Придерживаясь за стену, он доковылял до Лёхи. При каждом шаге иголки на ногах осыпались, пахло смолой. Но больно не было. Так чуть неприятно и щекотно.

«Я превращаюсь в хвойное дерево…» — мелькнула в голове шальная мысль, и Миша громко рассмеялся, чем напугал Лёху. Тот подскочил на месте.

— Тебе лучше лечь, — рявкнул Лёха. Наверняка он решил, что товарищ сбрендил.

Миша отмахнулся. Если уж подыхать, то с песней. Только не с той, которую поёт им тайга. Он глянул в окно.

В лунном свете сверкал снег. Темнели штабеля древесины и техника. Всё вроде бы, как всегда, если не вглядываться. А если уж пригляделся, то можно увидеть, что усыпали делянку идолы. Высокие, больше человеческого роста, деревянные истуканы. И будто не настоящие, видение уставшего разума. Вот только моргай-не моргай, а не исчезают они. И кажется, будто в темноте угрожающе блестят их живые глаза.

— Как давно они появились? — тихо спросил Миша.

— Почти сразу же после того, как я тебя приволок. Долго не протянем, пока ты в отключке был, чёртовы деревяшки пытались перевернуть вагончик.

Замолчали, погрузившись каждый в свои мысли…

Потянулись секунды, минуты, часы. Тишина убаюкивала. Тишина, в которой завывал тихо ветер за окном. И хотелось лечь, закрыть глаза, уснуть крепким сном, а утром проснуться — и будто бы ничего этого не было, будто бы кошмар это, о котором и рассказывать-то не хочется.

Даже глаза слипаться начали. Миша глянул на Лёху. Тот широко зевал.

«Может, и правда, утро вечера мудренее…» — подумалось Мише.

А потом тишину резко нарушили. Запела тайга. Всё ту же песнь, мягкую, чарующую, ту, что проникает в самый потаённый уголочек души, и выворачивает её наизнанку. Ожили идолы, засверкали в темноте их глаза.

— Не могу я так, — крикнул в сердцах Лёха.

Заиграли желваки на его лице. Губы затряслись то ли от подступающих слёз отчаянья, то ли от гнева. Сверкнули сталью глаза.

— По фигу! — рявкнул он, схватил топор, что валялся в углу около печки, — доберусь до Форвардера, передавлю их на хер.

Одним ударом ноги он открыл дверь и выскочил на мороз. Мишу только холодным воздухом обдало. Он хлопал глазами, глядя, как товарищ широкими шагами направляется к ближайшему идолу. Взмах рукой, и тяжёлый топор опустился на деревянного истукана. Полетели в стороны щепки. Ещё один удар. Брызнула в разные стороны смола, окропив снег бурыми каплями.

— Нет! Подожди… — только и успел выкрикнуть Миша. Он хотел крикнуть «не надо пока», но было поздно.

Мощный порыв воздуха захлопнул дверь. Миша не удержался и шлёпнулся на задницу. Сморщился от боли, пронзившей каждую клеточку тела. Заражённый организм давал сбой.

Снаружи раздался оглушающий вопль Лёхи. В оконце брызнула кровь и ошмётки мяса. Дрогнул, качнулся вагончик, будто некая, потусторонняя сила захотела перевернуть его. У Миши кишки скрутило. Он не выдержал, согнулся пополам, и его вырвало зелёной жижей.

Стихло всё на какое-то время. Может, на пять минут, может, на целых десять. Он поднялся на ноги, подкрался к двери. Приоткрыл. Глянул. Замерли идолы. В свете луны блестели их деревянные лики. Распростёрлось около вагончика окровавленное, обезображенное тело Лёхи.

Миша вышел из вагончика. Босые ступни обжёг мороз. Холодный воздух наполнил лёгкие. Шумела кровь в ушах.

И что делать? Ждать, когда идолы вагончик перевернут или когда хозяйка их объявится, чтобы дать команду распять его подобно Семёну, или разорвать, как Лёху.

«Была не была…»

Миша решительно пошагал к технике. Колотилось в груди сердце. На виске дергалась вена. С трудом, превозмогая боль в ногах, он заполз в кабину бульдозера. Вставил ключ. Мысленно сосчитал до десяти, пытаясь таким образов успокоиться. Выдохнул, перекрестился.

— С Богом, — сказал самому себе и дёрнул рычаги.

Бульдозер заревел. Весело так, залихватски.

— Давай, Борька, мочи их! — выкрикнул Миша. Борькой он любовно называл бульдозер во время работы…

Ковшом он сгребал в одну кучу подступающих идолов, потом сдавал назад и давил их, давил. Мощные гусеницы Борьки вдавливали их в снег. Треск заглушал рёв двигателя.

— Что, выкусили? Ещё хотите? Вот вам за Семёна! Вот вам за Лёху! — кричал Миша в адреналиновом угаре, подпрыгивая на сидении. Смеялся, как сумасшедший. Хотя, может, он таким и был.

Он не обращал внимания на боль, что накатывала волнами, на то, что всё больше кружится голова. В голове было — передавить всех, всех передавить, чтобы ни одного идола не осталось.

Только, когда закончилась соляра и бульдозер встал, Миша обессилено откинулся на сидение. В ушах шумело. Голова трещала. Кое-как он вывалился из бульдозера. Распластался на снегу. Грудь ходуном ходила, сердце тяжелым молотом в груди билось. А небо над головой ясное-ясное. Утро уже наступило, солнце светило высоко в небе до того ярко, что глаза заслезились. Миша с трудом поднялся на ноги.

Огляделся. Делянка напоминала побоище. Тело Лёхи было расплющено на снегу. Повсюду валялись раздавленные идолы.

Миша расхохотался. Посмотрел на руки. Пальцы позеленели, покрылись мягоньким, пушистым мхом. Он рухнул на колени.

«Вот и всё…»

И тут вновь запела тайга. Миша поднял глаза. Сквозь пелену подступающего обморока он увидел. Она шла к нему, точнее, плыла. Ноги едва касались снега. Высокая, статная, красивая, такая же, как в его сне. Её глаза горели изумрудами в лучах зимнего, яркого солнца. Да и вся она будто лучилась светом.

— Тайга… — прохрипел Миша.

Её мягкий, красивый голос обволакивал слух. Слипались глаза сладкой негой. Сознание подёргивалось дымкой небытия…

-6-

Утро пятницы

Васильич подъехал к делянке к десяти утра и сразу же почуял неладное. Штабеля древесины лежали неровно, будто их задели тяжелой техникой. Бульдозера не было. Ругаясь, он заглушил двигатель и выбрался из машины.

Васильич выругался самыми отборными матерными словами, какие только знал.

Он шагал к вагончикам, представляя, как будет отсчитывать бригаду, тех олухов, что остались на делянке. Но подойдя, ближе, как вагончикам, он застыл на месте, не веря глазам. Всё оказалось гораздо хуже.

Клочок земли в радиусе нескольких метров вокруг вагончиков напоминал побоище. Вагончики были перевёрнуты. Мебель, личные вещи работником распотрошены. Вокруг сучья, щепки, хвоя, кровища. Бульдозер с распахнутой дверцей, а около него, стоя на коленях, замерла фигура. Васильич, затаив дыхание, подошёл ближе. Наклонился. Глянул в раскрытые, мёртвые глаза.

— Миша…

Васильич отшатнулся в сторону, едва удержался на ногах. Он затравленно ещё раз огляделся. Что произошло на этом клочке земли в глухой тайге?

Во рту мертвеца зеленела хвоя, самая настоящая хвоя. Грудь была распорота и из неё торчали ветви. Как всё это оказалось в Мише, Васильич и представить не мог.

В ужасе он прикрыл ладонью рот. Краем глаза заметил останки ещё одного тела. Кажется, Лёхи. А может, и нет. Тело было раздавлено, обезображено, и если бы не рыжая шевелюра, то тут вряд ли можно было кого-либо узнать.

Васильич, пошатываясь, медленно добрёл до машины, набрал экстренные службы, заикаясь попытался рассказать, что увидел.

Васильич заблокировал двери, включил печку, молясь чтобы оперативники приехали, как можно скорей. В какой-то миг ему показалось, что он слышит пение. Мягкое, нежное, чарующее. Сердце замерло в груди, по спине прошёлся в холодок. Васильич включил громко музыку, чтобы заглушить это невесть откуда взявшееся пение…

Конец, апрель 2025г.