Peter Benjamin Parker

Дневник P.B.P. от 0x.0x.193x.

Мне уже сложно вспомнить, что было раньше в той, обычной жизни, но тот день я помню отчётливо — он, подобно шраму, остался в моём истерзанном разуме до конца дней. Да. Тот день.

Беспросветные чёрные тучи и серый, наполненный зловонием мусора и грехов город. А ещё там был запах дождя. Да. Дождя. Состоящего из капель крови, которыми я покрою всё дно этого города. Вот только.. Дно нынешнего города – оно очень глубоко. И мне придётся карабкаться изо всех сил, чтобы достичь его вершины. Да. Карабкаться на самое дно.

Запись первая. Карабкаясь на дно.

Нью-Йорк - не город, а гигантская братская могила, присыпанная пеплом Депрессии. Когда-то, я ещё помню, он был наполнен красками, но... Людские пороки вымыли краски из этого города, оставив лишь белый свет дня и угольную черноту ночи и городских улиц. Так же, как и в моих глазах...

Грязь. Она везде. Тонкой пленкой на витринах магазинов, что когда-то сверкали. Серой жижей в стоках, воняющей прогорклым жиром и чем-то невыразимо мертвым. Она въелась в кирпич, пропитала дерево дверей, отпечаталась на лицах прохожих вечными серыми тенями под глазами, морщинами отчаяния, прорезанными глубже, чем борозды на коре старого дуба. Город не просто грязный и серый. Он гнилой. Он дышит затхлостью разложения, и каждый вдох – это глоток отравы, медленно выжигающей душу. Если от моей души, конечно, еще что-то осталось.

Мой разум выжег все краски из глаз в тот день, когда я опознавал дядю Бена. Не нож. Не пуля. И даже не разбитая бутылка... Полицейский морг, пахнущий формалином и чем-то... звериным. Белая простыня, откинутая, как занавес в последнем акте. Лицо дяди... Нет. Не лицо. Маска из рваного мяса, сине-багровых пятен под кожей (последние краски, что я видел), и чёрных, аккуратных швов, скреплявших то, что ещё напоминало человека. Следы клыков. Глубокие. Оставленные зверем.

Стоял там, у стола из холодного металла, без единой слезинки в глазах. Слёзы высохли, выгорели дотла вместе с последними красками мира. Вместо них — пепел. Густой, едкий, забивающий горло. Каждый шов на его горле… Каждый рваный край… Они кричали. Кричали о боли, которую он чувствовал. О страхе. О предательстве того самого города, который он так наивно любил. А я? Я стоял и слушал тиканье часов. Тик-так. Тик-так. Отмеряющие секунды его агонии, которые я пропустил. Отмеряющие мою новую вечность. В морге время течёт иначе — густое, тягучее, пропитанное запахами формалина и отчаяния.

Я не слышал его криков. Только тиканье часов в морге и свой собственный стук сердца, превращавшийся в дикий вой там, внутри черепа. С тех пор мир — негатив: ослепительно-белый ужас и угольная тьма. Все оттенки серого между ними — просто ложь…

Ложь надежды. Ложь сострадания. Ложь того, что где-то там, за тучами, еще светит солнце. Здесь его нет. Здесь только грязное стекло неба, пропускающее тусклый, безжизненный свет, который не греет, а лишь подчеркивает уродство. Уродство стен, покрытых похабными надписями и следами пуль. Уродство сгорбленных фигур в дверных проемах, чьи глаза давно погасли. Уродство этого падшего города.

Когда я обрёл свои силы, я думал, что буду летать по городу, парить среди его улиц... Но в этой реальности я не летал. Я ползал. Я цеплялся, как крыса за кирпичную кладку стен, вонзив свои когти в щели между кирпичами. Крыши? Зачем они мне? Высота не давала обзора. Она давала иллюзию побега. Реальность была внизу, в глубокой бездне Адской Кухни, там, где копошились тени. Люди-призраки в обносках, сливающиеся с грязью тротуаров. Там, где не знают свежести ветра, лишь запах прогорклого масла с фабрики, кислая вонь гниющих отбросов и вездесущая пыль – серая, как сама безнадёга. И люди, вернее их тени... Они грабили не из злобы. Из животного инстинкта. Выжить. Как те животные, что разорвали Бена. Не по злобе. А просто из желания выжить.

Внизу видишь корни. Гнилые, переплетенные корни зла, уходящие глубоко в эту отравленную почву. Видишь, как одна тень толкает другую, вырывая кусок заплесневелого хлеба. Видишь, как "сильные" отбирают последние центы у "слабых", а те, в свою очередь, ищут тех, кто слабее их. Пищевая цепь дерьма. И все звенья в ней – жертвы и палачи одновременно. Выживание здесь – это война всех против всех, где единственный закон – клыки и когти. Как у тех псов… Прямо как у тех псов.

Но такими были не все. Некоторые делали это ради удовольствия. Или по приказу. За порцию наркоты или пачку баксов.

Удовольствие. От чужой боли. От чужого страха. От ощущения власти над тем, кто слабее. Это уже не инстинкт. Это извращение. Раковая опухоль на и без того больном теле города. Ими движет не голод желудка, а ненасытный голод душ, давно продавшихся тьме. А приказы… Приказы спускаются сверху, по невидимым нитям, как марионеткам. Кто дергает за нитки? Чьи пальцы жирны от неправедной наживы и чисты от грязи улиц? Вот кого нужно найти. Вот до кого нужно докопаться. Сквозь грязь. Сквозь кровь.

"С великой силой..." – начал было в голове чистый голос дяди Бена.

"...приходит великая ответственность?" – я закончил за него шепотом, который застрял в горле, как кость. Ответственность? Перед кем? Перед этими тенями внизу, которые при первой возможности вцепятся друг другу в глотку? Перед копами, что сами воруют у голодных? Ответственность – роскошь сытых. А я не сыт. Нет-нееет. Я голоден. И я сам, подобно зверю, жажду вцепиться в глотки всем ублюдкам!

Голод не по хлебу. Голод по справедливости? Нет. Слишком громкое, слишком чистое слово для этого места. Голод по расплате. Голод по хрусту костей под моим кулаком. Голод по страху в глазах тех, кто причинял боль, страху, который будет ярче, острее, чем тот, что я видел в морге. Это не справедливость. Это месть. Холодная, расчетливая, но всепоглощающая. Месть городу, который убил дядю. Месть тварям, которые смеют дышать тем же воздухом, что и он когда-то. Месть себе за то, что не был рядом. Месть за эти часы, что тикали в морге, пока я был в неведении.

Но нет. Я не бездумное животное. Пусть безумие и убило прежнего меня, но оно не тронуло мой разум. Ум, сила и холодная ярость – вот что оставило мне безумие, но этого более чем достаточно.

Разум – мой якорь в этом безумии. Холодный и острый как скальпель. Ярость – топливо. Сила – инструмент. Я не буду метаться, как безумный зверь. Я буду хищником. Терпеливым. Методичным. Я выслежу. Я вычислю. И тогда… тогда я утолю этот голод. Не бездумно. С расчетом. Как паук, ткущий смертоносную паутину в темноте.

Я вновь и вновь смотрю на улицы у меня под ногами: преступность здесь не была хаосом. Она была пирамидой. Внизу – голодные псы вроде тех, что растерзали дядю Бена. Крысы, грызущие друг друга за объедки. Наверху? Наверху сидели те, кто бросал им кости. Кто владел грузовиками с гнилыми овощами, подпольными спикизи, цехами, с оплатой по десять центов в час. Наверху были те, чьи лица были гладкими, а пальто чистыми и не поношенными. Они не пачкали рук. Они не жали на курок. Они спускали псов.

Их лица… Я пока не знаю их. Но я узнаю. Я увижу страх в их глазах, когда поймут, что снизу, из самой грязи, поднимается кто-то, кто не боится их псов. Кто-то, кто разорвет их уютный мирок грязных денег и фальшивых улыбок. Их не спасут чистенькие пальто. Их чистые руки – это лишь маска. Я сорву ее. Я заставлю их погрузить руки в ту самую грязь, из которой они выросли. И в кровь. Их кровь.

Мысль ударила, как молотком по наковальне: чтобы добраться до вершины, нужно пройти через дно. Не лететь над ним. Не парить. Карабкаться. Руками и ногами цепляться за каждый камень. По кишкам этого ада. Вонзить пальцы в грязь, в кровь, в страх. Стать для них таким же псом. Только сильнее. Беспощаднее.

Карабкаться на дно. Парадокс? Нет. Реальность. Вершина их гнилой пирамиды – это и есть самое дно человечности. Чтобы дотянуться до нее, нужно опуститься. Глубже, чем они. Стать страшнее. Жестче. Принять новые правила, чтобы сломать саму игру. Перестать быть человеком? Возможно. Человек, каким я был, умер в морге рядом с дядей Беном. Теперь я – тень с клыками, когтями и паутиной. И я начну свой подъем. Снизу и ещё глубже. Через дерьмо и кровь.

Придется спуститься. В подворотни, где режут за пару долларов. Придётся ползти в доки, где на улицах стоят шлюхи, а за углами домов исчезают люди. В клубы, где дым сигар маскирует запах грязных денег. Придется стать тенью среди теней. Может, даже взять в руку не паутину, а что-то более весомое. Что-то, что уже лежало у меня в кармане под пальто. Старый добрый "Кольт". Гладкий. Холодный. Смертоносный.

Вес его в кармане был успокаивающим. Тяжелая, неоспоримая реальность. Паутина – для театра. Для предупреждений. Для пленения. Но иногда нужен язык, который понимают мгновенно. Язык свинца и пороха. И я готов его выучить. В совершенстве. "Кольт" был моим словарем. Холодная сталь прижалась к бедру – обещание, угроза, необходимость. Инструмент для самого дна.

"Питер, ты не должен тут оставаться..." – дрогнул голос тёти Мэй где-то в прошлом.

"Должен", – перебил я мыслью, циничной и чёрной, как дёготь. – Чтобы вытащить крысу из норы, нужно сунуть руку в дерьмо. Чтобы добраться до короля крыс, нужно проползти через всё их гнездо. На самое дно.

На дно, где воздух густой от смрада и отчаяния. Где надежда – это роскошь, за которую убивают. Где единственный свет – это отблеск ножа или вспышка дульного огня. Я спущусь туда. Я стану частью этой тьмы. Я буду пахнуть их страхом, их грязью, их кровью. Чтобы найти их короля. И тогда… Тогда я заставлю его увидеть дно. Лично. Перед тем, как погаснет свет в его глазах.

Внизу, в узком переулке, заваленном гнилыми ящиками, одна тень прижала вторую к кирпичной стене. Первая из теней держала что-то короткое, толстое – трубу? Газовый ключ?

Сдавленный стон. Смешок. Звук, похожий на рычание. Как у тех псов...

Звук. Этот низкий, хриплый рык. Такой же, что стоял в ушах, когда я смотрел на швы на горле дяди Бена. Звериный. Голодный. Уверенный в своей безнаказанности. Он ударил по нервам, как током. Сжалось все внутри. Не страх. Ярость. Белая, обжигающая. Это они. Прямо здесь. Те же твари. Те же псы, только в человечьем обличье. И их жертва… Еще одна тень, которую сожрет этот город беззвучно, как сожрало сотни до нее. Как сожрало его.

Рука сама судорожно сжала «Кольт» в кармане. Сталь жгла ладонь ледяным огнём. Один выстрел. Сейчас. В ту тень с трубой. Одной псиной меньше. Маленький шаг вниз. Карабкаться на дно, чтобы дотянуться до верха.

Сердце стучало подобно молоту по наковальне. Палец на спуске. Одно движение. Один громкий хлопок в ночи. И все. Просто. Эффективно. Убрать одно звено из цепи. Начать свой счет. Грязь на пальто? Она уже есть. Кровь? Ее будет больше. Начало пути на дно – труп в переулке. Логично. Неизбежно. Сжал рукоять…

"Это не ты, сынок", – сказал бы дядя Бен. Но его лицо в памяти было скрыто под кровавой маской. Только глаза. Широко открытые. Пустые. Мёртвые.

Я не стал стрелять. Я спустился. Не как паук, плавно и бесшумно, а как падальщик – тяжело, с глухим стуком сапог о мокрый асфальт подворотни. Тень вздрогнула. Тень обернулась. Его лицо – серое пятно, скрытое каплями дождя и мраком улицы.

"Отвали, приятель! Не твоё дело!" – прошипела тень с трубой. Голос хриплый, как лай больной собаки.

Стук сапог. Нарочито громкий. Звон шпор на сапогах Ужаса. Я не прятался. Я шел в свет единственного фонаря, как призрак, материализующийся из самой тьмы. Пусть видят. Пусть чувствуют. Пусть этот стук отдается в их гнилых сердцах предвестником расплаты. Лицо того, кто держал трубу… Не лицо. Маска тупой злобы, вдруг тронутая трещиной страха. Хорошо. Страх – это язык, который я начал изучать. И на котором буду говорить свободно.

Я шагнул ближе, в луч единственного фонаря. Мой костюм – чёрный, цвета грязи и пепла. Маска – безликая тень с обозначенными огромными глазами. Я не выгляжу безобидно. Я совсем не тот, кого хотят встретить в подворотне.

"Остановись." – мой голос прозвучал чужим, низким, как скрежет камня по металлу. Я не просил. Требовал. Это был не голос Питера Паркера. Это был голос того, кто начал карабкаться вниз. Кто готов был стать псом, чтобы найти хозяина псов.

Чужой голос. Родившийся в морге, выпестованный яростью, закаленный в безнадежности. Голос того, кто пришел за ними. Кто уже не боится испачкаться. Кто смотрит на них не с высоты, а из той же ямы, но готовый вырвать глотку. Голос требовал. И требовал не просто остановиться. Он требовал признать его силу. Его право быть здесь. Его право судить.

Тень с трубой заколебалась. Страх – единственный язык, который понимали здесь. Я чувствовал его запах – острый, кислый, поверх вони переулка. Страх жертвы. Страх мелкой псины, встретившей настоящего хищника.

"Не подходи ко мне!" – запинаясь, выпалил он, отступая.

"Беги", – сказал я везучей жертве неудавшегося ограбления. Я даже не пытался рассмотреть кто это был, лишь запомнил мелькнувшие длинные волосы.

Белые волосы. Мелькнули, как призрак. Как напоминание о чем-то чистом, светлом, безвозвратно утерянном. В этом чёрно-сером аду – белый цвет. Парадокс. Аномалия. Она вырвалась, растворилась в темноте. Хорошо. Пусть бежит подальше от этого места. От таких, как я. От таких, как они. Мир белого – не для меня. Мой мир теперь здесь, в этой подворотне, с дрожащей от страха тенью.

Я выстрелил. Паутиной. Не в напуганного преступника. В фонарь над своей головой. Толстая нить свисает до уровня глаз, и я медленно, демонстративно завязываю на ней петлю. Прям как на виселице.

Петля. Простая. Элегантная. Знакомая каждому обитателю дна. Символ конца. Быстрого или медленного – зависит от того, кто затягивает узел. Я смотрел на нее, потом на него. Пусть запомнит этот образ. Тень под разбитым фонарем, вяжущая петлю из собственной паутины. Предупреждение. Обещание.

Но не для этого забившегося в угол бродяги. Нет. Это просто предупреждение. Символ.

Бродяга не был диким псом – просто щенок, не пробовавший вкус крови. Он ещё может вернуться из тьмы переулков в серость зловонных улиц.

"В следующий раз", – сказал я, и каждое слово падало, как камень в грязь, – "я не буду просить остановиться". И толкнул пальцем петлю.

Я резко прыгнул. Прыжок не вверх, к иллюзорной свободе крыш, а вперед. Вглубь. В самое сердце тьмы. В объятия города, который теперь был не только моим домом, но моей тюрьмой и моим охотничьим угодьем. Холод стали в кармане был единственной реальностью. Билет в один конец. На самое дно. Чтобы там, на этой гнилой вершине, встретиться с теми, кто посмел превратить дядю Бена в предупреждение или забаву. И превратить их предупреждение в их собственный некролог. Начало положено. Карабкаться. Чтобы добраться до вершины. Чтобы найти тех, кто спустил собак на дядю Бена.

А голос дяди? Его голос… Тихий. Чистый. Как эхо из другого мира. Он гас. Заглушаемый шелестом грязного дождя, воем ветра в подворотнях, стуком собственных сапог по мокрому асфальту. Он говорил о силе добра. О ответственности. О свете. Но в этом мире нет места его свету. Тут только тьма. И чтобы пробиться к тем, кто спрятался в самой густой ее части, нужно упасть глубже. Стать темнее. Стать частью ночи. Пусть его голос гаснет. Мой путь лежит вниз. В бездну. И только оттуда, с самого дна, можно будет увидеть тех, кто считает себя королями этого ада. И сбросить их вниз.

***

Примечание.

"Спикизи" (англ. Speakeasy), или blind pig, blind tiger — нелегальные питейные заведения или клубы, в которых подавались крепкие алкогольные напитки во времена сухого закона (1920—1933) в США.

P.S.: автор приветствует позитивные и положительные комментарии, а также разумную критику.

P.S. 2: в нескольких первых главах идёт намеренно-тяжёлое повествование. Это сделано с целью показать то, насколько большие проблемы с рассудком сейчас у Питера. В дальнейшем ситуация значительно выправится, имея под этим сюжетную основу.