Петля

Тишина была густой и звучной. Он только что оплатил коммуналку — газ, свет, интернет. Несколько кликов, и всё. Раньше это была целая процедура с звонками в ЖЭК, перерасчетами… Ленина процедура.

Откинувшись на спинку кресла, он взял трубку с журнального столика и начал набивать её табаком: аккуратно, растирая пальцами упругие коричневые ленточки, чувствуя их сухой аромат. Посмотрел на комод, усеянный фотографиями в рамках. На фото сыновья со своими женами и одна старая общая фотография с Леной, из общего отпуска за год до развода. Сыновьям — тридцать и двадцать восемь. Звонят по праздникам. Говорят: «Пап, ты не переживай. В итоге всё к лучшему. У нас теперь двое счастливых родителей вместо двух несчастных, вечно ругающихся в одной квартире». Логично. Рационально. Он с ними согласен.

Вечер. В стеклянной стопке — хороший, тёмный ром. Не чтобы запить горе, а как финальный штрих, пунктуация в конце длинного, ничем не примечательного предложения, каким стала его жизнь.

Он работал в городской больнице №4. Не врач, не спасатель — начальник архива. Его царство — стеллажи с пыльными папками, истории болезней, законченные и подшитые. Он был не писателем, а переплётчиком чужих драм.

И сегодня одна из этих драм настигла его.

Неделю назад к нему в кабинет вошел Виктор, анестезиолог, с трясущимися руками и мокрым от пота лицом.
«Настас, помоги. Брат… Рак, четвертая стадия. Умирает в муках. Просит… Просит помочь уйти. Я не могу, у меня семья, меня подставят…»

Анастас молча слушал. Он не спросил, почему к нему. Все в больнице знали — архивариус не болтает. Архивариус знает, где что лежит, и как это оформить. Он знал, как найти историю болезни, как внести правки, чтобы всё выглядело как остановка сердца на фоне ослабленного организма. Не эвтаназия, не суицид. Тихий уход.

Он помог. Не из сострадания. Из холодного понимания: так будет правильнее. Чище. Так боль и абсурд закончатся.

И когда через три дня его вызвали опознать тело Виктора, нашли в его гараже с полиэтиленовым пакетом на голове, Анастас всё понял. Чувство вины, страх разоблачения — неважно. Виктор последовал за братом. А он, Анастас, остался. Соучастник. Соавтор двух смертей.

В кармане пиджака, висящего на спинке стула, лежал маленький, твёрдый свёрток. Виктор отдал ему это «авансом», в ту самую ночь, в знак благодарности. Опиаты. Чистый, медицинский уход.

Он допил ром. Вкус патоки и дуба. Поставил стопку в раковину. Вымыл и вытер её насухо. Привести всё в порядок.

Подкурив заранее приготовленную трубку, он смотрел на дым, поднимающийся к потолку ровной струйкой, и думал, что это очень похоже на его жизнь — ровный, ничем не нарушаемый поток времени, ведущий в никуда. Пора было ставить точку.

Отложив трубку, подошёл к столу, взял свёрток. Развернул. Никаких колебаний. Только холодная, кристальная ясность. Это был не крик о помощи, а логичный вывод, сделанный после тщательного анализа всех вводных.

Он поднял стакан с водой. Всё было готово.

Он закрыл глаза, ожидая небытия.

Сознание то утихало, то всплывало обрывками: родители, которых давно нет, сыновья, Лена... Он будто спал в своей кровати. Сквозь сон доносились звуки утреннего шоу со второго канала и голос Лены с кухни.

Странно. Даже запах казался навязчиво реальным — сосиски, жарящиеся на масле, яичница, резковатый дух солёных огурцов, которые вечно привозила с дачи тёща. Его захлёстывало тёплой, уютной волной. Наверное, так и действуют опиаты, — пронеслось в голове, и на этой мысли он успокоился.

Приоткрыл глаза. И оказался в маленькой квартирке родителей, которую продали лет двадцать назад.

Прямо на грудь ему запрыгнул большой, толстый рыжий кот. Он машинально, с испугом, отшвырнул животное, ожидая знакомого щекотания в носу, предвестника жуткой аллергии. Но приступа не было. Только пустота в пазухах и нарастающая паника.

Кот, флегматично фыркнув, прыгнул на тумбочку и столкнул на пол маленький белый свёрток. Тот самый. Целый. Нераспечатанный.

«У тебя всё нормально?» — донёсся с кухни голос.

«Д-дда... Всё нормально», — выдавил он, не в силах оторвать взгляд от свёртка. Приступа аллергии не было. Кот сидел в углу и, задрав заднюю лапу, вылизывал себе живот.

Так что за херня происходит? Я должен был умереть. Какого хера? Так... А кот? А Лена? Почему она здесь? Это что, мозг перед смертью вываливает все картинки подряд?

Телефон был схвачен, включён привычным движением. Мессенджер. Ничего необычного. Чаты работы на мьюте, переписка с коллегами... Семейный чат?? Он кликнул на него.

В этот момент из коридора послышались шаги. Он сунул телефон под подушку.

В комнату вошла Лена. «Так, вставай уже, пошли завтракать. После обеда Сергей приедет, внука привезёт».

— Что? — Непонимание. — Какого внука? — промелькнуло в голове.

Но губы сами произнесли: «Х-хорошо».

Анастас вышел на кухню, и его встретил знакомый шум. Из телевизора несся азартный голос старого ведущего телевикторины — того самого, которого он всегда находил куда остроумнее нынешних. Словно кто-то врубил запись его молодости.

— Настас, завари чай, пожалуйста, а я дожариваю, — бросила Лена, стоя у плиты спиной к нему. На двух конфорках шипели сосиски на одной и яичница с раскиданной по ней фасолью в томате — их странная вариация английского завтрака, родившаяся ещё в студенческие годы. На столе уже стояли две тарелки с аккуратными кружочками солёных «тещиных» огурцов.

Он молча подошёл к холодильнику. На верхней полке стоял стакан с лимоном , накрытый крышкой от гайваня. Он достал его, отрезал по ломтику в каждую из двух чашек, уже стоявших на столе. В свою чашку машинально швырнул три ложки сахара, в чашку Лены — одну.

— Мне одной хватит, — сказала она, не оборачиваясь, словно у неё был радар на сахар.

Он кивнул сам себе, пошёл к полке, взял пачку с чаем, заварил. Разлил по чашкам, поставил на стол. В этот момент из старого тостера с громким щелчком выпрыгнули два тоста. Чёрные, явно пережаренные.

Лена повернулась, посмотрела на них и с лёгким раздражением в голосе выдохнула:
— Вот я растыка... Опять пережарила.

Она поставила перед ним тарелку с яичницей, фасолью и двумя сосисками. Всё было именно так, как он любил. И именно так, как не было уже много лет. Этот бытовой бардак, эта живая, неидеальная кухня была точной копией его прошлого.

Лена поставила перед ним тарелку. Он машинально взял вилку. Завтрак пах так, как пахло двадцать лет назад — не просто едой, а молодостью. Мир на секунду поплыл. Он почувствовал тепло чашки в руке, услышал смех из телевизора, увидел, как Лена сдувает с пальца крошку... и его сердце сжалось от приступа такой яростной, такой незаслуженной ностальгии, что он едва не застонал.

Это был не просто обман. Это было насилие ностальгией.

Он поднял вилку с яичницей. Рука дрогнула. Вкус должен был быть идеальным. Таким, каким он его помнил. И он боялся, что это сломает его. Что его воля растворится в этом вкусе.

— Вкусно? — спросила Лена, присаживаясь напротив.

Горький ком подкатил к горлу. Нет. Это похоже на труп, приправленный воспоминаниями.
— Да, — прозвучало тихо, но чётко. Анастас заставил себя поднять на неё взгляд. — Как в старые времена.

Он не солгал. Он бросил приманку. «Как в старые времена».

И она клюнула. Её лицо озарила тёплая, широкая улыбка. Слишком радостная для банального комплимента яичнице.
— Я так и знала, что тебе понравится! — она потянулась через стол, чтобы поправить его воротник. Её пальцы коснулись шеи. Холодные. — Мы же всегда так завтракали по субботам. Помнишь?

Он помнил. Они завтракали так по воскресеньям. И её пальцы всегда были тёплыми.

Он сделал вид, что закашлялся, отстраняясь от прикосновения.
— Помню, — выдохнул он, и снова вложил в слово двойной смысл. Я помню всё. И помню, что это — неправда.

Лена вздохнула с довольным видом и принялась собирать тарелки.
— Слушай, Настас, а ты не сходишь в Булошную? — она говорила, повернувшись к раковине. — Хліба надо, и... пиріжків. Возьми получше, для внука.

Слово «внука» ударило под дых, заставив внутренне сжаться. А следом — это гибридное «хліба» и «пиріжків», такое же чужеродное, как кот без аллергии. Его передёрнуло. Непроизвольная дрожь пробежала по спине. Система не просто говорила с ним — она вплетала в речь чужеродные нити, пытаясь заговорить, заколдовать.

— Конечно, — выдавил он, поднимаясь. Голос снова предательски дрогнул. — Я сначала... в душ. Очнусь немного.

Он не побежал, но шаги его были частыми и жёсткими. Ванная комната стала единственным убежищем.

Прислонился лбом к прохладной двери, пытаясь отдышаться. Внук. Хліб. Пиріжки. Слова-призраки. Он оттолкнулся от двери, резко повернул кран и плеснул в лицо ледяной воды, пытаясь смыть липкий налёт этого кошмара. Вода стекала по лицу, капала с подбородка на рубашку пижамы. Он потянулся за полотенцем, и его взгляд упал на зеркало. На мокрую, прозрачную ткань, прилипшую к груди.

И сквозь неё проступал чёрный контур.

Сердце пропустило удар. Он медленно, почти не дыша, расстегнул пуговицы, раздвинул мокрую ткань.

На его груди, чуть левее сердца, чётко проступал чёрный, угловатый иероглиф. Не синяк, не царапина. Это была татуировка. Идеально чёткая, будто только что сделанная.

囚.

Он вгляделся, пытаясь понять, вспомнить. Никогда. Ни в юности, ни после. Он презирал татуировки, считая их вульгарным клеймом. Его тело было чистым листом. До сегодняшнего дня.

Панически скребя ногтем кожу, он лишь убедился — чернила сидят глубоко. Это не рисунок. Это — часть его. Часть, которой никогда не было.

Что это? Что это значит?

...Он накинул рубашку, не застёгивая, и вышел на кухню. Лена вытирала стол.
— Лен... — начал он, и голос сорвался на хрип. Он с силой кашлянул, пытаясь загнать обратно нарастающую панику. — Ты... не помнишь, я когда-нибудь хотел сделать татуировку?

Она обернулась, подняв брови. Её взгляд скользнул по его расстёгнутой рубашке, по чёрному, угловатому знаку на груди. И на её лице не было ни удивления, ни беспокойства. Только лёгкое раздражение.

— Ой, Настас, — вздохнула она, снова поворачиваясь к столу. — Ну, опять ты про это. Говорил же, что в молодости чуть не сделал какую-то каляку, но передумал. Сказал, что страшно выглядит. И правильно, что махнул на это дело.

Она прошла мимо, ласково потрепав его по плечу.
— Не забивай голову ерундой. Иди лучше за хлібом.

Он стоял, словно парализованный. Её слова врезались в сознание. «Каляку». «Страшно выглядит».

Она знала. Она не просто видела татуировку — она знала, что он когда-то хотел её сделать, но испугался. Система не просто вписала в его тело чужой символ. Она вписала в его биографию чужой страх. Она создала ему прошлое, в котором он боялся этого знака, который теперь носил на себе, не понимая его.

Он медленно застёгивал рубашку, чувствуя, как незнакомые чёрные линии жгут кожу. Он не знал, что это. Ни слова, ни предупреждения, ни послания. Только чужая, враждебная форма, насильно вштампованная в его плоть. Свидетельство того, что его «я» — его воспоминания, его страхи, его тело — больше не принадлежат ему.

Архив его собственной жизни был изъят и переписан. А он остался смотреть на непонятный штамп на титульном листе.

Дверь подъезда захлопнулась за ним с тихим, но окончательным щелчком. Анастас сделал шаг вперёд, и его охватило странное ощущение: воздух был не просто свежим, а стерильным, словно профильтрованным через гигантский угольный фильтр.

Он пошёл по аллее, которую помнил заасфальтированной. Теперь под ногами хрустел гравий. По обеим сторонам росли старые яблони, с которых прямо на землю падали перезрелые плоды. Они не просто гнили. Они бродили, распространяя густой, пьянящий и тошнотворный запах сидра.

Навстречу, постукивая по гравию, шёл сосед с собакой. Он не просто шёл — он прихрамывал, с каждым шагом опираясь на бадик. Слово, знакомое Анастасу с детства, прозвучало в голове само собой, отчего стало ещё не по себе. Сосед поднял голову, и его лицо расплылось в натянутой, неестественной улыбке.
— С добрым утром, Анастас Сергеевич! — голос прозвучал слишком громко и чётко.
— Доброе, — пробормотал он в ответ, ускорив шаг. Он ждал, что сосед окликнет его снова, но сзади была лишь тишина, нарушаемая лишь постукиванием бадика по камням.

В конце аллеи стояла одноэтажная постройка с вывеской «БУЛОШНАЯ». Простое, уютное, до боли московское слово. Оно резануло слух после гибридного «хліба» Лены.

Войдя внутрь, он снова почувствовал этот стерильный воздух, но теперь с примесью сладкого запаха ванили и дрожжей. Его взгляд прилип к корзинке с закрученными булочками-улитками. Они блестели глазурью, усеянной изюмом. И все до одной были закручены против часовой стрелки.

Его мозг, заточенный на порядок, зафиксировал сбой. Все улитки, которые он видел за всю жизнь, были закручены по часовой. Это было одним из тех незыблемых, крошечных правил мироздания. И вот теперь это правило было отменено. Тихо, без объявления.

— Улиток... пару, — сказал он, отводя взгляд, — и... пироженых заварных.

Продавец, пухлый мужчина в белоснежном фартуке, поднял на него удивлённые глаза.
— Пироженых? — переспросил он, и в его голосе прозвучала неподдельная, бытовая снисходительность. — Может, вы имели в виду тiстечки?

«Тiстечки». Через «i». Слово, которое он не слышал с детства, которое пахло кухней его бабушки. Оно прозвучало здесь так же естественно, как «булошная» и «бадик». Язык реальности был непоследовательным, как будто систему собирали из кусков разных эпох, регионов и орфографий.

— Да... — прохрипел он. — Тiстечки.

Он взял свой свёрток с неестественными улитками и призрачными «тiстечками» и вышел обратно на аллею, в пьянящий запах гниющих яблок. Он шёл обратно, чувствуя, как стены ловушки не просто смыкаются вокруг, а проходят сквозь него, меняя законы физики, язык и его собственную память. Бежать было некуда. Потому что этот мир был повсюду.

Возвращение в квартиру было похоже на возвращение в аквариум — тот же стерильный, отстранённый уют. Но теперь его наполняли новые голоса. Из гостиной доносился смех и оживлённая речь.

— Пап, вернулся! — Лена вышла навстречу, забрала у него свёрток с выпечкой. Её взгляд скользнул по нему оценивающе. — Иди к Ванечке, он тебя ждёт. А мы тут с ребятами чай разольём. — Она понизила голос, с деланным смущением: — Лейла, невестка наша, приехала. Наконец-то познакомишься.

Он молча прошёл в детскую. Комната была яркой, залитой солнцем. На ковре сидел мальчик лет трёх — тот самый «внук», Ваня. Перед ним лежали кубики.

«Деда», — сказал мальчик, и в его глазах, теплился искренний, живой интерес.

Сердце Анастаса дрогнуло. Он медленно, почти на цыпочках, подошёл и опустился на ковёр. Кости затрещали, но он не обратил внимания. Ребёнок протянул ему кубик.

— Строй, — попросил Ваня, и в его голосе не было команды, а было доверчивое ожидание чуда.

И Анастас начал строить. Сначала нехотя, механически. Но потом... что-то щёлкнуло. Память тела. Пальцы сами вспомнили, как ставить кубик на кубик, чтобы башня не рухнула. Он вспомнил вес маленького Серёжи на своих коленях, его восторженный смех, когда карточный домик падал. Он чувствовал тепло ребёнка рядом, его сосредоточенное дыхание. Это было то самое. То забытое чувство игры, полного, безраздельного присутствия, которого ему не хватало годами. В том мире он был одинок, и он внушил себе, что одиночество — это круто, это философская позиция сильной личности. Но это была ложь. Гордая, одинокая ложь.

И здесь, в этом аду, ему подсунули противоядие. И оно работало. Он плавился. Его ледяная скорлупа трескалась, и сквозь неё пробивалось что-то тёплое, человеческое, жаждущее этой связи.

А из кухни доносились голоса. Голос Лены, лёгкий и серебристый. Голос сына, Сергея, который звучал спокойно и уверенно, не так, как в их редкие, натянутые разговоры по телефону. И новый голос — низкий, мелодичный, с мягким акцентом. Лейла. Имя, звучавшее как песня, противопоставление простой славянской «Лене». Они о чём-то спорили, смеялись. Звучала настоящая, живая семья.

Анастас сидел на ковре, достраивая башню, и чувствовал, как его раздирает надвое. Рациональная часть кричала: «ЛОВУШКА! Они не настоящие! Это приманка!». Но другая, глубокая, изголодавшаяся по этому десятилетия, шептала: «А какая разница? Разве это не счастье? Разве это не то, чего ты хотел?»

Он взял ещё один кубик. Рука не дрогнула. Он смотрел на внука, и в его душе, замороженной и бесчувственной, шевельнулось что-то огромное и горькое. Это была не просто пытка. Это был выбор. Между горькой правдой своего одиночества и сладкой, сфабрикованной ложью этого рая.

И он с ужасом понимал, что проигрывает.

Дверь закрылась за сыном, невесткой и внуком. В квартире воцарилась тишина, густая и звенящая. Анастас стоял в прихожей, чувствуя себя выжатым.

— Ну что, пойдём чай допьём? — голос Лены прозвучал с той самой уютной интонацией, которая когда-то заставляла его сердце биться чаще.

Он молча кивнул и последовал за ней на кухню. Они сидели за столом, пили чай из тех самых старых чашек. Она говорила о планах на выходные, о том, как хорошо прошел вечер. Её слова были правильными, как будто она читала их по невидимому сценарию идеальной жены.

Потом они пошли спать.

Он стоял в дверях спальни, видя свою сторону кровати, застеленную так, как он любил. Это было самым страшным испытанием. Лечь рядом с этой женщиной, которая выглядела, пахла и говорила как его Лена, но была пустым местом, программой.

Он лёг. Тело одеревенело. Она повернулась к нему, положила руку ему на грудь. Там, где был иероглиф.

— Ты сегодня какой-то странный, Настас. Всё хорошо?

Её пальцы лежали на татуировке-метке. Она не чувствовала её. Или чувствовала, но для неё это была просто кожа.

— Всё хорошо, — прошептал он, глядя в потолок. — Просто устал.

Она удовлетворённо вздохнула и прижалась к нему. Её дыхание было ровным. Она заснула за минуту, как по команде.

А он лежал и смотрел в темноту. Рядом с ним спала не его жена. Рядом с ним спала Сама Система, принявшая её облик. Она дышала, была тёплой, но была абсолютно пустой внутри. Это был самый интимный и самый одинокий момент в его жизни.

Именно здесь, в этой постели, он окончательно понимает, что не может остаться. Что этот «рай» — это ад, где его личность растворяется. И именно здесь он принимает окончательное решение — снова уйти. Совершить следующий суицид. Не как эксперимент, а как побег из объятий бездушной куклы.

Это мощнейшая, камерная и невероятно напряжённая сцена, которая станет идеальной кульминацией для «Безупречной Копии».

Они лежали в постели, уставившись в мерцающий экран телевизора. Какой-то сериал, где люди смеялись по команде. Лена дремала, положив голову ему на плечо. Её дыхание было ровным, тёплым и абсолютно чужим. Каждый вдох был напоминанием: он в ловушке. Он в клетке, обитое бархатом его прошлых желаний.

Осторожно, чтобы не разбудить её, он приподнялся, взял со столика свёрток и вышел из комнаты.

На кухне царила тишина. Он поставил стул в кладовку, не включая свет. В полумраке, на ощупь, нашёл знакомую щель под антресолью. Рука потянулась в правый угол, туда, куда он всегда засовывал своё «секретное» — пачку «Мальборо». Пачка была на месте. Полная. Система продумала всё, даже его старые тайники. Он взял её и вернулся на кухню.

Действовал методично, с холодной концентрацией архивариуса, подшивающего своё собственное дело. Развернул свёрток. Разложил ампулы на столе. Брал каждую, аккуратно надламывал горлышко о край стола — раз, два, для верности. Выливал прозрачную жидкость в стакан. Три ложки сахара, чтобы подсластить пилюлю. Сок половины лимона, чтобы убить химическую горечь, которую он уже знал.

Разбавил всё это холодной водой из-под крана, тщательно размешал. Жидкость в стакане была мутной, как его будущее.

Он выпил залпом. Поставил стакан в раковину, тщательно вымыл и вытер его. Убрать за собой.

Затем достал сигарету. Первую за много лет. Прикурил, затянулся. Едкий дым обжёг лёгкие, заставив закашляться. Он стоял у раковины, чувствуя, как изнутри начинает накатывать волна неестественного, химического тепла. Первый признак.

Он потушил окурок о дно раковины, следя за каждой искрой. «Чтобы квартира не загорелась. Чтобы Лена не пострадала». Мысль пронеслась сама собой, чистая и ясная, как кристалл.

Всё-таки он любил её. Не эту куклу, не этот идеальный слепок. А ту, настоящую, с которой ругался и мирился, которую потерял. Ту, что осталась в той, прежней жизни. И именно поэтому он не мог остаться здесь, с её подменойшей. Это было бы предательством по отношению к ним обоим — к нему, сделавшему выбор, и к ней, настоящей.

Он пошёл обратно в спальню, уже чувствуя, как пол уходит из-под ног. Лена спала. Он лёг рядом, закрыл глаза, подставив лицо накатывающему химическому приливу.

На этот раз он не ждал небытия. Он ждал перехода. Следующего круга. Более жёсткого. Более честного.

И в последнюю секунду, перед тем как сознание растворилось, он подумал, что даже ад будет настоящим. А значит — лучше, чем этот безупречный, сшитый из лжи рай.