Петля Нестерова. 1914

Высший пилотаж держится на простых вещах: тело, привычка, реакция.
На Су-26 я чувствовал машину как живую. Перед вылетом сделал полный цикл: прогрев, форсаж, два виража, контроль отклика на элеронах. Всё шло чисто — ни вибраций, ни отклонений.

Я поднял самолёт выше обычного, разогнал, вошёл в вертикаль и вывел на верхнюю точку чуть резче, чем требовалось. Хотел проверить, как поведёт себя машина на пределе.
Перегрузка пошла выше расчётной.
В какой-то момент мир сжался до узкого серого прохода — сознание провалилось, тело работало по инерции.

Когда зрение вернулось, прямо по курсу висел силуэт.
Узкие прямые крылья.
Тонкий фюзеляж.
Скорость минимальная.
Идёт точно на меня.

Мысль пришла обрывками:
Снимают? Сон? Галлюцинация?
Потом — нормальная, рабочая: уходить.

Я дал в сторону. Су-26 должен был отреагировать мгновенно… но реакция не пришла.
Воздух будто исчез.
Самолёт провалился вперёд.
Ни давления на ручке, ни сопротивления — пустота.

Резкий сдвиг света — не вспышка, просто смена оттенка.
И я понял, что сижу в кабине, но в другой.

Первым делом я почувствовал краги. Грубые, кожаные.
В них не летают на Су-26 — в них нет чувствительности.

Сиденье было жёстким. Ремень — широкий, потёртый.
Панель — деревянная.
Стрелочные приборы — старые, мутные.
Под ногами — стальные тросы без кожухов.

Самолёт вращался в штопоре. И штопор был не спортивный — тяжёлый, глубокий, с задержкой на каждое действие, как у машин начала века.

Сработали рефлексы:
нога — вперёд,
ручку — от себя,
держу направление вращения.

Машина сопротивлялась, будто решала, стоит ли подчиняться.
Потом плоскости заскрипели, и вращение пошло на спад.
Я поймал угол и вывел самолёт.

Только тогда вдохнул ровно.

Поля внизу были непривычные.
Узкие дороги.
Редкие деревни.
Никаких линий проводов.
Картинка — будто из фотографий времён ранней авиации.

Сон?
Откат сознания после перегрузки?
Память сбило?
Я перебирал варианты быстро, но каждый отваливался: слишком много реальных деталей — запах масла, тяжесть машины, звук мотора, старые тросы под ботинком.

Я проверил приборы и заметил на стойке маленькую металлическую табличку.
Надпись была тусклой, но читаемой:

«Нестеров П. Н.»

Я выдохнул.
Слова сами сорвались:

— Отличная шутка… если это вообще шутка.

В двадцать первом веке надо мной часто подшучивали:
«С такой фамилией ты обязан быть лётчиком.»
Но сейчас было не до юмора.

Я развернул машину на ближайшую ровную площадку.
Двигатель держал обороты, хоть и хрипел.
Управление было странным, но понятным.
На земле разберусь — в воздухе анализировать некогда.

Самолёт прокатился по грунту и встал.
Я снял краги, почувствовал, как дрожь отдаёт в локти — не страх, а избыток адреналина и непонимания.

Сбоку уже бежали люди — форма старая, гимнастёрки, фуражки.
Речь — дореволюционная, тяжёлая.

— Господин поручик Нестеров, вы целы?!
— Пётр Николаевич, что это было там наверху?

Я остолбенел.
Фамилия — моя.
Звание — не моё.
Имя и отчество — чужие, но знакомые по учебникам.

Офицер подошёл ближе, вгляделся в лицо:

— Пётр Николаевич, вы точно в порядке? Мы думали, вы ушли…

Я не ответил сразу.
Голос сел.
Мысли разбегались.

Фамилия совпадает.
Имя и отчество — исторические.
Форма — дореволюционная.
Самолёт — эпохи ранней авиации.

Картина складывалась с неприятной ясностью.

Я — Нестеров.
Но не тот, что погиб.
И точно не тот, каким они меня считают.

Я стоял молча, пытаясь держать лицо.
В такие моменты лучше меньше говорить: сперва разобраться, потом делать выводы.

Здесь всё было реальным — земля, люди, запах, форма, мотор, сама машина.
Перегрузка такое не создаёт.

Значит, придётся принимать игру на тех условиях, которые есть.
Хотя бы до тех пор, пока не пойму, что именно со мной случилось.

И главное — не дать никому понять, что настоящий Нестеров здесь не стоит.