Пират и ведьма

Эмма Свон никогда не страдала от недостатка популярности.

Ни в детстве, когда ее дразнили за необычный, слишком светлый для тех краев цвет волос и слишком надменное лицо, ни потом, когда это самое лицо оказалось на плакатах стражи с подписью: «Разыскивается».

Они регулярно, не меньше раза в месяц, обходили все таверны, большие и малые, с новой, свежераспечатанной пачкой листовок и расклеивали их по доскам и столбам. Глашатай объявлял громко о том, что за поимку беглой преступницы полагается награда, достаточно лишь сдать ее в отделение местной стражи, капитан стражи проводил беседу со всеми хозяевами постоялых дворов, наказывая смотреть на всех приезжих как можно пристальней.

Первые полгода, конечно, это производило впечатление, и Эмма не рисковала показывать даже кончик носа в пределах селений, пока там шныряла стража, но потом… Большая часть листовок как-то неожиданно исчезала в языках невесть откуда налетевшего голубоватого пламени, голос глашатая с каждым годом становился все скучнее и тише, а беседы капитана в постоялых дворах превратились скорее в ежемесячный обмен новостями.

Поиски Эммы Свон превратились в рутину.

И все же лишнего внимания привлекать к себе не стоило. Рутина рутиной, но Эмма не питала иллюзий насчет того, что с ней будет, если ее все-таки поймают. Конечно, пусть сначала попробуют, но все-таки…

Королева никогда не отличалась всепрощением и забывчивостью. Наоборот, все знали, что свои клятвы она исполняет всегда. Вырванное сердце Прекрасного, сияющее даже в ее поганых ладонях, прекрасное, как его прозвище, чистое и незапятнанное, и крики Белоснежки, когда его раздавили на ее глазах — самое лучшее тому подтверждение. Королева обещала однажды, что отомстит им — и она это сделала. И никто, даже полная площадь их подданных, не смог ей помешать.

И Эмма до сих помнила то, что Королева сказала, стоя над бездыханными телами ее родителей. Она, праздновавшая в тот день восьмилетие, стояла у окна, подглядывая за приготовлениями к торжеству в честь ее дня рождения, и когда Королева явилась в клубах пурпурного дыма, а на площадь, окружая толпу, высыпала ее стража в черных панцирях, так и застыла у приоткрытой створки. Она видела все своими глазами.

Прекрасный подарок на праздник, конечно.

А Королева, покончив с ее родителями, поставила ногу в высоком сапоге на голову ее отца, уперевшись каблуком в его висок, и потребовала привести отпрыска предательницы. А когда толпа не шелохнулась, шокированная и парализованная ужасом больше, чем ее чарами, объявила, что за каждую секунду промедления она будет пытать дочь Белоснежки дольше, чтобы ее крики услышал весь Зачарованный лес.

Все это было давно, но тот день Эмма до сих помнила так четко и так ярко, как будто он повторялся снова и снова. Может быть, и повторялся, только в кошмарах. Она заново переживала каждое мгновение столько раз подряд, что могла воспроизвести его по секундам.

А Королева… Никто больше не называл ее Злой. Теперь она была просто Королевой, словно люди забыли про все ее зверства и жили теперь так, будто она была всегда. Не упоминались ни Белоснежка, ни ее отец, только Королева. В ее честь пускали фейерверки, ее чествовали на праздниках. И будто бы не было ни вырезанных деревень, ни рек крови, ни проклятий в ее адрес.

На подносе подавальщицы вдребезги разлетелись пивные кружки. Та вскрикнула, отшатнувшись, а пиво, доверху налитое, полилось в сидевших за столиком рядом мужчин.

Эмма медленно выдохнула и разжала по одному сжавшиеся в кулак пальцы.

Нужно было успокоиться. Вот только спокойствие никогда не было ее сильной стороной.

Ни тогда, ни сейчас.

Она привычно винила наследственность: шило в пятой точке явно досталось ей от матушки. Оно и это выматывающее сострадание, потребность помогать, которые она пыталась вырвать из себя с корнем, покрыть ледяной коркой безразличия, чтобы не было так больно каждый раз, когда на ее глазах творились бесчинства под эгидой «справедливости» Королевы. Чтобы не хотелось разнести все от чувства собственного бессилия. Чтобы все действительно не разносилось, стоило ей хоть немного потерять самообладание.

Ведьма в белом плаще — так ее называли в народе. Называли с презрением и опаской, потому что в открытую на нее давно не пытались нападать. Слава шла впереди, обрастая слухами и домыслами куда вернее, чем благодаря действительным поступкам. Эмма, конечно, не была святой — например, та история, как она превратила уши одного ушлого торговца в свиные, нос в пятак, а вместо ног сделала ему копыта, была чистой правдой. Взбесил он ее, когда попытался обвесить средь бела дня, а потом заявил, что пожалуется на наглую страже. Ну, теперь-то уж не пожалуется. Разве что напишет, ведь хрюканье — оно в принципе мало понимаемо.

К тому столу, где сидела Эмма, бочком подкрался хозяин таверны. Она следила из-под капюшона плаща, опущенного так низко, что только край подбородка и копна светлых волос виднелись, как суетится подавальщица, собирая осколки, и заметила и его. Заметила, что рубашка на нем была не та, что десять минут назад, когда он проходил мимо. Та была старой и несколько раз шитой, а эта — новая, свежевыстиранная и без сальных пятен по подолу.

Эмма хмыкнула. Переоделся, надо же. Какая честь!

— Госпожа ведьма, — заискивающе обратился он к ней, — простите великодушно, но… — Он помялся, пальцами раздирая зажатую в них тряпку.

— Говори уже, — отозвалась Эмма.

Тот вздрогнул, услышав ее прохладный голос, но приободрился.

— Не могли бы вы, если это возможно… — От волнения он с каждым словом будто приседал чуть в коленях, отчего был похож на болванчика. — Не бить больше стаканов? Вы не подумайте, я-то не против, не жалко, — затараторил он тут же. — Но наш мастер угодил под стражу, солдаты Королевы забрали его вчера, и новых он не сможет сделать, а людям-то пить надо из чего-то…

Под конец его голос затих и стал совсем жалобным.

Благодаря Королеве люди боялись магии. Боялись и ненавидели.

Эмма порадовалась в очередной раз, что капюшон на ее плаще достаточно большой, чтобы закрывать лицо. Так хотя бы не видно его выражения. А то разбирайся потом с сердечным приступом…

— Забрала стража? За что?

— Так из-за разрешения, госпожа ведьма, — с готовностью отозвался хозяин таверны. Эмма с раздражением поняла, что к их разговору прислушиваются все — музыка стихла, голоса умолкли. — Он не успел продлить разрешение на работу, уж слишком налоги задрали в этом месяце, и ему нечем было за него заплатить. Хоть мастерскую оставили, жена его откупилась последним, что было, а его самого… — он махнул рукой. Тряпка, все также зажатая в пальцах, описала живописный полукруг.

Эмма медленно выдохнула сквозь зубы.

Налоги, взятки, откупы… Как же она все это ненавидела.

— Ясно.

Она, не поднимая руки, повернула ладонью, будто воду зачерпывала из ручья, и в тот же миг вокруг подавальщицы завертелись клубы серого дыма. Она еще успела испуганно вскрикнуть, но через секунду те исчезли, а на ее подносе, оставленном на полу, стояли целые кружки с налитым доверху пивом.

— Благодарю вас, госпожа ведьма, от всей души благодарю! — воскликнул хозяин, кидаясь к ней и протягивая руки.

Люди зашумели, а испуганная вконец подавальщица уставилась на поднос так, будто он только что отчитал ее за неопрятный фартук и поползшую стрелку на чулке под платьем.

Хрупкое терпение Свон не выдержало.

Нервным жестом отпихнув хозяина таверны — она лишь крутанула запястьем, а его отшвырнуло от нее на несколько шагов и хорошенько приложило об стол — Эмма одним движением вскочила на ноги и быстрыми шагами вышла на улицу, не забыв бросить несколько монет за ужин на стойку. Спиной она чувствовала взгляды. Недобрые, любопытные, злые. От них спина сама собой распрямлялась, будто внутри нее была палка, которую не сломать. Плащ надежно скрывал ее от чужих глаз, но ей все равно казалось, будто они способны видеть сквозь его ткань. Будто каждый, кто сейчас глядел ей вслед, мог рассмотреть каждую ее черточку.

Это нервировало.

Только когда дверь таверны за ее спиной захлопнулась, и Эмма отошла достаточно, чтобы в ее нос ударяли не запахи готовящейся еды, а привычное уже зловоние городских улиц, соседствующих с пристанью, она смогла расслабиться.

Город пах сыростью, отходами и рыбой.

Совсем как тот, где она выросла.

Привычные, какие-то даже родные уже запахи. Пусть тот дом так и не стал для нее домом, а те люди не смогли заменить родителей, она все равно порой по ним скучала. По тому, что тогда ее жизнь была понятна. Проста. Никто не шипел ей вслед, не плевался и не искал помощи. Ее просто стабильно не любили и не считали за человека, и все это прекрасно знали. И не скрывали. А у нее самой была цель: вырасти, найти убийцу ее родителей и покарать. Она искренне верила, что сможет. Что ее магия ей поможет.

Наивные детские мечты.

Шаги по мостовой отдавались гулким эхом, плащ тихо шелестел за спиной, раздуваясь позади. Фонари на столбах едва светили, но Эмма все равно не скидывала с головы капюшон. Она даже дома порой его не снимала, все казалось, что ее лицо увидят.

В капюшоне она была Ведьмой в белом плаще, фигурой загадочной, но понятной. Надменной сукой, которая всегда требовала плату за свои услуги. Тварью, что никогда не помогала просто так, по доброте душевной. Не то потому, что души у нее нет, не то потому, что та уже давно продана дьяволу со всеми ее потрохами.

А Эмма, может, и рада была бы помочь, да вот только у всего есть цена. А у магии особенно, ее этому научили очень хорошо. Люди этого не понимали, не хотели понимать, потому что для них магия была чем-то страшным и мерзким, но таким необходимым порой. Они сравнивали ее с топором или мечом, и не понимали, почему нельзя просто взять и сделать, как они хотят. А прихоти ведьмы, требовавшей плату, считали надменностью и бессердечностью.

Вот только мечник за обладание мечом платит золотом и мозолями на руках, потом и кровью — своей и врагов. Лесоруб — занозами в коже и ненавистью дриад. Ювелир — зрением, врач — состраданием, плотник — отбитыми пальцами. Просто это валюта привычная, неважная, а магия — это другое.

Возможно, для того, чтобы не привлекать лишнего внимания, стоило снять плащ. Или заменить его другим, более темным. Даже сейчас, в тусклом свете фонарей, который путался с тенями и дрожал у столбов, ее можно было заметить. Потому что плащ был белым — серым, на самом деле, порченным бесконечными стирками и штопкой, впитавшим дорожную грязь и пыль заброшенных чердаков. Она в нем походила на призрака, на видение, растворяющееся в ночной темноте.

Сними она его — и никто не узнает в ней ни ведьму, ни беглянку. Она станет такой же как все. Еще одной горожанкой, еще одной деревенской, еще одной подданной Королевы. Налоги, разве что, не платящей.

И она допускала, что возможно когда-нибудь ей и придется это сделать.

Но не сейчас.

Потому что она знала, что мать носила такой же. В те годы, когда сама пряталась от Королевы по лесам, она тоже скрывалась под плащом. Эмма видела его в замковом музее, а потом и в иллюстрациях в рассказах, которые писали о приключениях ее родителей.

Ирония какая-то. Извращенная.

И все-таки это заставляло ее чувствовать себя ближе к ним. К родителям. Будто этот плащ — ее последняя ниточка к ним, последнее, что связывает ее с детством. Она с легкостью могла бы заменить его уже давно. В конце концов, воровать она умела и делала это почти что профессионально. С ее-то способностями достаточно просто поманить нужную вещь пальчиком, и она сама прилетит к ней, уворачиваясь от цепких рук хозяина.

Но она этого не делала. Нет, с упрямством искалывая пальцы и чертыхаясь через слово, когда иголка в очередной раз втыкалась в ее кожу вместо ткани, она шила и перешивала его, штопала дырки и чинила края. Могла бы, конечно, магией, но к магии у нее были вопросы.

Как она делает то, что делает? Когда из ткани выдирается клок, а она мановением руки возвращает ей ее первозданную целостность — она возвращает старый кусок или сотворяет новый? А если новый, то в какой момент ее плащ перестанет быть ее плащом, а станет другим, целиком сотворенным заново?

И будет ли это тот же плащ, когда-то украденный ей с сушильной веревки? Или он уже будет совсем другим, новым, не тем, что так ей дорог?

Кто бы ответил, да некому.

Да и к тому же казалось, что так будет правильно. Без магии, своими руками.

Магии она не доверяла. Не до конца.

Магия для нее всегда была чем-то странным, чем-то очень загадочным и опасным.

Ее ведь и не учил толком никто. О том, что у нее есть магические способности, Эмма знала с рождения, но Белоснежка, ее мать, была против того, чтобы она училась чему-то большему, чем подзывание предметов. Эмма пряталась от нее по темным замковым углам, пробуя новые заклинания из книг, с трудом разбирая странные закорючки. Казалось бы, в том, чтобы затеряться в огромном замке, не было ничего сложного, но слугам было приказано не спускать с нее глаз. А когда Эмма пряталась так, что даже вездесущие слуги не могли ее отыскать, ее находили феи. Она тогда излазила весь замок, нашла столько потайных ходов, что ни одному архитектору не снилось. О некоторых, она была уверена, не знала и сама Белоснежка, выросшая в этом замке. И она рассказала бы о них, да только нашла она их с помощью своей магии, которой пользоваться ей было запрещено.

Возможно, знай Белоснежка, что из замка можно выбраться тайно…

Нет.

Она все равно бы встретила Королеву с высоко поднятой головой, как делала всегда, не страшась кончины. Веря в лучшее.

Но магией все равно запрещала ей заниматься. Слишком много примеров было вокруг, как магия совращает светлых людей, как подселяет им в душу зло, как толкает на легкий путь, на котором так сложно не переступить черту дозволенного.

А потом…

Потом не стало большой замковой библиотеки, в которой, кроме сказок о принцах и учебников истории, были также книги о магии. Эмма не могла больше, стащив одну, пока служанка, к ней приставленная, не видит, забраться куда подальше и торопливо листать страницы.

Потом не стало потайных коридоров в стенках, из которых можно тайком подслушивать за заседаниями совета, тренируя сразу пяток заклинаний.

Потом не стало фей, которые нет-нет да помогут, поправят неправильно повернутую кисть, подскажут, где искать ту или иную формулу.

Потом у Эммы осталась лишь она сама и те обрывки знаний, которые она успела нахватать. И необходимость прятать искры на кончиках пальцев, появлявшиеся всегда, когда она злилась или нервничала. Пришлось учиться не отвечать ударом на удар, а стоять, опустив голову, и молчать. Правда, из нее всегда была плохая ученица.

Шаги зазвучали четче, резче, а фонари над ее головой, и без того едва светящие, с неслышным шипением погасли, будто от порыва невидимого ветра.

Разозлилась, как и всегда, когда она думала об этом.

Обо всем, на самом деле, что было и есть в ее жизни.

Гуляя, Эмма редко обращала внимание, куда несут ее ноги. Злачные ли кварталы попадались на ее пути или богатые, зажиточные, с высокими заборами и стражей у ворот — для нее не было никакой разницы. Что там, что там спиной она чувствовала настороженные взгляды, что там, что там она не была в безопасности. И они не были — потому что прошли те дни, когда она не могла дать отпор.

Но когда рыбное зловоние усилилось настолько, что от него засвербело в носу и в желудке скрутился будто тугой узел, она поняла, что из паутины каменных узких улиц вышла на набережную.

Днем наверняка видно, что она из просмоленного темного дерева, но ночью кажется, будто черная совсем и такая старая, что ступишь — и провалишься. В борт, не огороженный ничем, кроме здравого смысла, толкаются носами лодки, повинуясь движению волн, а сами волны шелестят, то накатывая, то отходя назад.

Не кричат чайки, голоса ночных гуляк будто сквозь занавес доносятся, и стремительно густеющей ночи аккомпанируют только волны и лодки. И луна, выглядывающая краем из-за облаков. Она, конечно, не шелестит и не бьется глухо деревом по дереву, но ее свет будто сам несет в себе песню. Беззвучную, но такую завораживающую.

И край у нее красный. Кровавый, волчий. Эмме бы встревожиться, но дурные предзнаменования — последнее, чего ей следует опасаться.

Она сделала несколько шагов по набережной, слыша глухой стук собственных каблуков. Набережная была длинной, тянулась в обе стороны, насколько хватало глаз. А те сами собой устремились вдаль, туда, где терялась линия горизонта, смешанная из воды и воздуха. Туда, куда уплывали корабли, унося с собой в новую жизнь.

Сколько раз она думала о том, чтобы уплыть. Просто исчезнуть и начать где-нибудь новую жизнь. Жизнь без прошлого. Без Королевы. Без вечных пряток. И однажды она даже почти это сделала — оплатила место на корабле и почти что поднялась на его борт… Только не смогла. Остановилась на нижнем ребре доски, покачиваясь с пятки на носок.

Что-то ее держало. Не давало пойти дальше.

Как будто она была не готова.

Не сейчас.

Так что горизонт и надежда на перемены продолжали витать в воздухе — но так призрачно и так будто бы надуманно, что не они точно вывели ее сюда. Не могли просто, потому что Эмма давно уже не шла на поводу собственных надежд. Бессмысленно это было. И больно.

Тогда что?..

Еще несколько глухих шагов, еще несколько гаснущих от ее раздражения факелов…

Ну конечно.

Эмма даже чуть улыбнулась уголками губ, когда поняла, в чем дело.

Здание городской стражи — уродливое строение, в основе своей имеющее камень, а по бокам пристройки из дерева. Почему-то стоящее не в центре города, рядом с ратушей, где заседали самые жирные мешки и уродливые твари, сладко улыбающиеся в лицо и проклинающие похлеще Королевы за глаза, а здесь, у деревянной набережной, рядом с пристанью и рыбацкими лавками.

А может, и специально. Чтобы подальше от господ, чтобы не беспокоить их ободранным видом узников. И с поборами, опять же, так проще — далеко ходить не надо, пристань — основной источник дохода местных горожан.

Стеклодув, таверна, арест.

Не дают ей покоя эти безвинно страдающие.

Что она могла сделать? Арестанты традиционно содержались в подвалах, там, где холодно и сыро, где подхватить воспаление легких — самое милое дело. Вот только на набережной не было подвалов, так что пленники сидели в клетках на нижних этажах, что еще унизительнее, если подумать.

Что она могла сделать? Разрушить стены? Помочь им сбежать?

Иные, может быть, и побегут. Заберут пожитки и под покровом ночи, пользуясь суматохой, покинут этот город, осядут где-то еще под другими именами.

Но стеклодув?

Она сомневалась. Что-то подсказывало ей, что он не бросит свое предприятие — иначе давно бы уже закрыл лавочку, а не собирал налоги.

В душе разливалось гадостное чувство собственного бессилия. Хотелось сделать хоть что-то — пусть даже никому это не поможет.

Эмма подошла ближе. С каждым ее шагом по набережной поднимался туман — густой, плотный, белый, скрывающий ее фигуру, делающий ее похожей на тень, видение в неверных вихрях.

Здание от этого не стало ни симпатичнее, ни приятнее — только еще уродливее, когда она заметила висящие на стенах полотнища с гербом Королевы. На зубцах каменной части стояли стражники, одетые в латы, и их почти не было видно в темноте. Только метелки на шлемах трепались на ветру. Видимо там, высоко, дуло.

Дуло…

Рука будто сама собой провернулась в запястье, а пальцы сложились в замысловатый кукиш.

Не было ни серых клубов дыма, ни искр, ни каких-то других проявлений силы — только ветер будто резко усилился, толкнул стражников Королевы в спины, сбивая с ног и подталкивая к краю — туда, где волной поднимался белый туман.

Крики были словно музыка для ее ушей. Крики и знание, что сейчас они испытывают страх — ужас даже, потому что боялись магии. Они служили Королеве — и оттого боялись ее, наверно, сильнее прочих.

Эмма видела, пусть силуэты на стенах были едва различимы, как трое стражников пытаются бороться с ветром, как на зубцы вылезло еще несколько — и те пытались их как-то удержать, прячась от ветра под стенами, там, куда он не должен был задувать.

Пожалуй, если она чуть усилит его, лишь слегка, и направит левее, она сможет сбросить и этих…

Глубокий вдох, чуть сильнее сжавшиеся пальцы — и резкий выдох.

Она отпустила. И пальцы, и магию, и ветер.

Только туман остался, надежно скрывающий ее силуэт от глаз посторонних. Резко повернувшись на каблуках, Эмма пошла прочь от здания. Видимо, стеклодуву придется самостоятельно справляться со своими проблемами.

Отпустить бы еще эту всепоглощающую ненависть — да только кто она без нее.

Не разыскиваемое лицо номер один.

Даже не Ведьма в белом плаще.

Не Эмма Свон.