Писатель из 60х

Сначала была вода.

Не та миражная сука, что издевалась над ним в последние дни среди раскаленных камней, а настоящая — холодная, мокрая, живая. Капли били по чему-то твердому, методично, как автоматная очередь.

*Кап. Кап. Кап.*

Виктор Семенович Краснов — так его звали, когда он еще был человеком, а не высохшей падалью — дернулся и сел. Голова раскололась, в глазах потемнело, горло горело так, будто он жрал песок горстями.

Только песка не было. Была какая-то комната. Чужая. Московская, судя по обстановке — письменный стол, забитый бумажками, книжные полки, старая радиола в углу. На стене календарь: «15 октября 1960 года».

Что за хрень?

Память ударила в затылок, как приклад автомата.

*Солнце жарит мозги. Губы — сплошная кровавая корка. Фляжка пустая уже два дня, а может, три — какая разница. Ублюдки из отряда слиняли еще раньше. Дезертиры или трупы — пофиг. Он ползет по песку, как червяк. Падает. Встает. Снова падает. Песок лезет в рот, в нос, в уши. «Сдохну, как собака... Зря воевал, зря убивал...»*

*Потом — черная дыра.*

Виктор — или кто он теперь, черт побери — тряхнул башкой, сбрасывая видения. Руки тряслись, как у алкаша после запоя. Поднял их — и чуть не блеванул.

Это были не его руки.

Тонкие пальцы интеллигента. Чистые ногти без грязи и чужой крови. Нежная кожица, которая не знала, что такое автомат, нож или удавка. Руки слабака.

— Какого хрена... — прохрипел он и вздрогнул от собственного голоса.

Молодой голос. Мягкий. Не тот грубый бас, которым он орал команды или материл арабских барыг.

Попытался встать — ноги подкосились. Тело чужое, слабое, никчемное. В зеркале на стене — молодая рожа лет двадцати пяти. Мягкая, добрая, без шрамов. Лицо человека, который никого не убивал.

Он попробовал принять боевую стойку — и чуть не грохнулся. Мышцы не помнили, как держать оружие, как наносить удары, как выживать.

*Кап. Кап. Кап.*

Звук воды сводил с ума. Он поплелся на кухню, врезаясь в мебель. Включил кран и жрал воду, как зверь — пил, захлебывался, пил снова. Вода текла по морде, мочила одежду, но плевать.

В пустыне он сдох от жажды. Сколько дней корчился? Трое? Четверо? Считал капли собственной мочи.

Оторвался от крана и огляделся. Кухня советской интеллигенции — эмалированные кастрюли, электроплитка, банка геркулеса. На столе записка женским почерком: «Алешенька, ушла к Верочке на дачу до вечера. Борщ в кастрюле. Не забудь поесть. Целую. Мама».

Алешенька. Алексей значит. Мамочкин сынок.

Открыл кастрюлю — борщ пах нормально. Желудок скрутило от голода, но руки дрожали так, что ложка выпала.

*Когда он жрал последний раз? Сухпай кончился на второй день. Потом была только вода из грязной лужи. Пока и она не испарилась.*

Сел за стол, пытаясь сообразить. Факты: он сдох в африканской пустыне. Теперь он в теле какого-то советского писака в 1960 году. Либо мозги окончательно поехали, либо... что? Черная магия? Научная фантастика?

Плевать. Главное — он жив. И у него есть тело, вода, еда.

На столе лежала тетрадка. Почерк аккуратный, интеллигентский:

«...Иван Петрович долго стоял у окна, глядя на дождь. В эти минуты ему казалось, что вся его прежняя жизнь была лишь сном...»

Издевательство какое-то.

Листал дальше. Рассказы о любви, о смысле жизни, о молодых идеалистах. Советская романтика — наивная, слащавая, далекая от реальности.

*Что этот маменькин сынок знал о настоящей жизни? О том, как люди убивают за доллар? Как предают за глоток воды?*

На полке стояли фотографии. Молодой человек с его новым лицом обнимал светловолосую девицу. На другом снимке — с пожилой женщиной. Счастливые рожи людей, которые верили в справедливость.

*Повезло им. Ничего не знают о том, как устроен мир.*

Зазвонил телефон. Резко, требовательно. Виктор замер. Брать или нет?

— Алло? — неуверенно сказал он.

— Лешка! — радостный женский голос ударил по ушам. — Наконец-то! Я час тебе звоню. Что с тобой? Голос странный какой-то.

Пауза. Что отвечать?

— Лешка, ты слышишь? Это Катя!

Катя. Девица с фотографии. Его — то есть Алексея — девушка.

— Простыл, — соврал он. Ложь давалась легко — профессиональная привычка.

— Бедненький! Хотела предложить кино сходить. Французский фильм показывают. Но если болеешь...

— Нормально я. Просто... над рукописью думал.

— Ах ты и твоя литература! — засмеялась. — Ладно, встречаемся в семь у «Художественного». Не опаздывай!

Гудки. Виктор положил трубку и глянул на часы. Половина четвертого. Есть время разобраться.

Вернулся к столу, начал рыться в бумагах. Письма, рукописи, дневники — вся жизнь Алексея Громова. Выпускник Литинститута, подающий надежды прозаик. Сын учительницы, влюбленный в одноклассницу. Чистый, честный, наивный.

*Полная противоположность ему самому.*

За окном дождь усиливался. Виктор закрыл глаза, пытаясь нащупать что-то от прежнего хозяина тела. Пусто. Алексей Громов просто испарился.

*Что теперь? Играть в его жизнь? Любить его бабу? Писать про то, во что сам не веришь?*

А может, это шанс? Забыть войну, смерть, кровь. Стать другим человеком.

Открыл тетрадь на чистой странице, взял ручку. Рука дрожала, но он заставил себя написать:

«Я сдох в пустыне и ожил в Москве. Теперь я Алексей Громов. И мне плевать, готов ли я к этому или нет. Буду жить.»

Дождь барабанил в окно, часы тикали, а где-то в африканской пустыне лежали кости наемника Виктора Краснова, которого больше не существовало.

Виктор — теперь Алексей — глянул на часы. Половина седьмого. Черт, время пролетело незаметно.

Быстро, как перед боевым выходом, он заскочил в ванную. Холодная вода в лицо — бодрит лучше кофе. Зубы почистил за полминуты, волосы пригладил мокрой ладонью. В зеркале смотрел незнакомец, но хрен с ним.

Шкаф с одеждой — все интеллигентское, мягкое. Темный костюм, белая рубашка, галстук. Пальцы помнили, как завязывать удавку, но с галстуком намучился. В конце концов плюнул и оставил расстегнутым воротник.

Пальто висело в прихожей — добротное, шерстяное. В кармане нашел бумажник с деньгами и документами на имя Алексея Сергеевича Громова. Так, значит, не Алешенька, а Алексей Сергеевич. Год рождения — 1935-й. Прописка московская.

На улице моросил дождь. Москва 1960 года встретила его запахами сырого асфальта и опавших листьев. Люди шли не спеша, говорили негромко. Никто не озирался по сторонам, не проверял, нет ли хвоста. Мирная жизнь.

«Художественный» — кинотеатр этот должен быть где-то в центре. Виктор шел по улицам, пытаясь выудить из памяти нужное направление. Тело Алексея помнило маршруты, ноги сами несли в сторону метро.

На станции «Арбатская» он остановился, соображая. Память подсказывала — нужно ехать до «Охотного ряда», потом пешком. Спустился в подземку.

Метро поразило. Он видел фотографии, но вживую — другое дело. Мрамор, мозаика, люстры. Как дворец подземный. Люди ехали молча, читали газеты, дремали. Никто не хватался за оружие при каждом резком звуке.

*Как же они не понимают, что живут в раю?*

Выскочил на «Охотном ряду» и пошел по знакомым-незнакомым улицам. Тело помнило дорогу лучше сознания. Свернул налево, потом направо — и вот он, кинотеатр «Художественный». Афиша обещала «Четыреста ударов» Трюффо.

Возле входа стояла девушка в светлом плаще. Та самая — с фотографии. Катя. Светлые волосы под беретом, ясные глаза, улыбка. Хорошенькая, но не красавица. Обычная советская интеллигентка.

— Лешка! — Она помахала рукой и подбежала. — Ты все-таки пришел! А я уж думала, что ты совсем разболелся.

Обняла его крепко, по-дружески. Пахла духами «Красная Москва» и дождем. Виктор напрягся — близость была непривычной. В его мире женщины означали либо опасность, либо сделку.

— Нормально я, — буркнул он.

Катя отстранилась, внимательно посмотрела в глаза.

— Какой ты сегодня странный. И голос другой, и... не знаю, что-то не то. Может, все-таки домой пойдешь?

— Сказал же — нормально.

Она пожала плечами.

— Ладно, ты лучше знаешь. Пойдем, а то опоздаем на начало.

В фойе толпились люди. Интеллигенция в основном — очкарики, девицы с книжками, седые профессора. Все обсуждали кино, искусство, литературу. Виктор слушал вполуха.

— ...Трюффо — это совсем новое направление...

— ...психологизм французской школы...

— ...а помнишь «Хиросиму, любовь моя»?

Катя что-то говорила ему, но он не слушал. Оглядывал толпу профессиональным взглядом — ищет выходы, оценивает угрозы, запоминает лица. Привычка.

— Лешка, ты меня слушаешь? — Катя дернула его за рукав.

— Да, конечно.

— Я спрашиваю, как продвигается твой новый рассказ. Тот, что про войну.

Про войну? Виктор напрягся.

— Пока думаю над сюжетом.

— А о чем будет? Ты же раньше не писал на военные темы.

*Еще бы. Маменькин сынок о войне.*

— Секрет пока, — уклонился он.

Катя засмеялась.

— Ну ты и загадочный стал! Раньше все свои планы мне рассказывал.

Зазвенел звонок — приглашение в зал. Люди потянулись к входу. Катя взяла Виктора под руку, и они пошли в числе прочих.

В зале было темно и уютно. Бархатные кресла, тяжелые шторы. Они сели в середине партера. Катя устроилась рядом, положила голову ему на плечо.

На экране появились титры. «Четыреста ударов». Режиссер Франсуа Трюффо.

Фильм начался с парижских улиц. Мальчишка убегает из дома, бродит по городу, попадает в неприятности. История взросления, поиска себя.

Виктор смотрел и думал о другом. О том, как этот Алексей жил до сегодняшнего дня. О Кате, которая доверчиво прижималась к его плечу. О матери, которая варит борщ и оставляет записки.

*Они все думают, что он их Алексей. А он — чужой. Захватчик.*

Катя тихонько всхлипнула — на экране мальчишка плакал в колонии для малолетних преступников. Виктор машинально обнял ее. Она благодарно прижалась ближе.

*Что он делает? Играет роль любящего парня? Обманывает девчонку?*

Но тепло ее тела было приятным. Давно он не чувствовал ничего подобного. В его мире женщины были либо врагами, либо товаром. А эта просто доверяла ему.

Фильм закончился аплодисментами. Свет зажегся, люди потянулись к выходу.

— Как тебе? — спросила Катя, вытирая глаза платочком.

— Нормально, — ответил он машинально.

— Нормально? — Она удивленно посмотрела на него. — Лешка, это же шедевр! Трюффо показал трагедию одинокого ребенка, который...

— Да, да, конечно, — перебил он. — Пойдем отсюда.

На улице моросил дождь. Катя нахмурилась.

— Что с тобой сегодня, Лешка? Ты как будто совсем другой человек.

*Если бы ты знала, как ты права.*

— Устал просто. Много работал.

— Над тем загадочным рассказом?

— Ага.

Они дошли до метро молча. У входа Катя остановилась.

— Может, зайдешь к нам? Мама пирог испекла.

— В другой раз.

— Лешка... — Она взяла его за руку. — Скажи честно, между нами что-то не так?

Виктор посмотрел в ее ясные глаза. Хорошая девчонка. Любит того Алексея, которого больше нет. А он — самозванец, убийца, человек из другого мира.

— Все нормально, Катя. Просто голова болит.

— Тогда иди домой, ложись спать. И прими аспирин.

Она встала на цыпочки и поцеловала в щеку. Легко, дружески.

— Позвони завтра, ладно?

— Ладно.

Она исчезла в толпе, а он остался стоять под дождем, не зная, что делать дальше.

Вернувшись домой, Виктор сразу прошел в ванную. Включил душ на полную мощность — ледяная вода била по коже, как пулеметная очередь. Стоял так минут двадцать, пока не перестал чувствовать тело. Привычка еще с армии — холодная вода приводит мысли в порядок.

Вытерся жестким полотенцем докрасна и прошел к письменному столу. Взял тетрадь с рассказами Алексея и методично вырвал все исписанные страницы. Слащавая романтика про поиски смысла жизни полетела в мусорную корзину.

Остались чистые листы. Взял ручку, провел пробную линию. Чернила ложились ровно, рука не дрожала. Хорошо.

«Глава первая», — написал он.

И дальше текст полился сам, будто прорвало плотину.

*Сержант Люк Марсель впервые увидел Айшу на базаре в Уарзазате. Она торговала финиками под навесом из пальмовых листьев, и солнце играло бликами в ее синих глазах — редкость среди берберов. Марсель останавливался покупать финики каждый день, хотя терпеть не мог эти приторные плоды...*

Рука двигалась по бумаге без остановки. Он писал о том, что знал лучше жизни — о войне, о пустыне, о людях, которые убивают и умирают за деньги. О французском легионере, который устал от крови и нашел утешение в объятиях марокканской девушки.

К утру исписал двадцать страниц.

Следующую неделю он почти не выходил из-за стола. Просыпался в шесть, заваривал крепкий чай и садился писать. Перерывы только на еду — наскоро проглотить бутерброд или разогреть суп. Катя звонила дважды, но он отвечал, что болеет.

Мать вернулась с дачи в среду, охала над его осунувшимся видом, варила борщи и котлеты. Он кивал, благодарил, но продолжал писать. Анна Петровна — так звали мать Алексея — качала головой и ворчала про молодых литераторов, которые не берегут здоровье.

— Лешенька, ты хоть ешь нормально, — причитала она. — Совсем исхудал, бледный какой-то.

— Нормально, мам. Просто важная работа.

— Что за работа такая срочная?

— Роман пишу.

— Роман? — обрадовалась она. — А про что?

— Про войну.

— Про какую войну, сынок? Ты же на войне не был.

Виктор поднял глаза от рукописи.

— Воображение, мам. У писателей оно развитое.

Анна Петровна покачала головой и ушла на кухню греметь кастрюлями.

История разворачивалась сама собой. Люк Марсель дезертирует из легиона ради любви, но арабские националисты считают его шпионом. Айша разрывается между чувствами к французу и верностью племени. Пустыня становится безмолвным свидетелем их трагедии.

Виктор вкладывал в роман все — запах верблюжьего навоза и кордита, вкус песка на губах, ощущение автоматного приклада в потных ладонях. Жару, когда мозги плавятся в черепной коробке, и холод пустынных ночей, пробирающий до костей.

*Айша проводила пальцем по шраму на груди Люка — след от ножа туарега в стычке у Тамангассета. «Расскажи мне про свою войну», — шептала она. И он рассказывал, а за стенами их убежища выл ветер, засыпая следы песком...*

В субботу утром он поставил точку. «Пустынный город в ее синих глазах» — двести сорок страниц о любви и смерти в Сахаре. О том, как война ломает людей, и о том, что иногда даже среди песка и крови прорастает что-то человеческое.

Виктор отложил ручку и откинулся в кресле. Спина ныла, глаза слезились, но на душе было легко. Впервые за много лет он сделал что-то не связанное с убийством.

Перечитал последнюю главу. Люк умирает от пули снайпера, Айша находит его тело в пустыне. В его кармане — письмо к ней, которое он не успел передать. «Твои глаза — единственное, что осталось во мне человеческого. Если есть рай, то он в этих синих глазах...»

Сентиментально? Возможно. Но честно. Без советской лжи про светлое будущее и без цинизма наемника. Просто история о том, как люди любят и страдают.

Анна Петровна заглянула в комнату с чашкой чая.

— Закончил, сынок?

— Закончил.

— Слава богу. Теперь хоть поешь нормально и выспишься. А то на призрака стал похож.

Она поставила чай на стол и взглянула на стопку исписанных листов.

— Можно прочитать?

Виктор колебался. Что подумает советская учительница о романе про французского наемника и марокканскую девушку? О жестокости войны, о предательстве, о любви без счастливого конца?

— Читайте, — сказал он.

Анна Петровна села в кресло и взяла первую страницу. Читала молча, изредка вздыхая. Виктор пил чай и наблюдал за ее лицом. Удивление, тревога, печаль — эмоции сменяли друг друга.

Через два часа она отложила последний лист.

— Лешенька... — голос дрожал. — Это ты написал?

— Я.

— Но как... откуда ты знаешь все это? Про войну, про пустыню?

— Придумал.

— Не может быть. Так не придумывают. Это... это как будто ты там был. Все видел своими глазами.

Виктор молчал. Что ей ответить? Что ее сын умер, а в его теле поселилась душа убийцы?

— Талант у тебя, сынок, — тихо сказала Анна Петровна. — Страшный талант. И страшная книга. Но... настоящая.

Она встала, подошла к нему и обняла.

— Только обещай мне — больше так не мучайся. Неделю не ел, не спал. Здоровье важнее любых книг.

— Обещаю, мам.

Вечером позвонила Катя.

— Лешка! Как ты? Я так волновалась. Неделю молчишь.

— Работал. Роман закончил.

— Роман? — голос оживился. — Тот самый, загадочный? Можно прочитать?

— Можно. Но... он не похож на то, что я раньше писал.

— Не похож — это хорошо. Значит, растешь как писатель. Принеси завтра, ладно? Встретимся в нашем кафе.

— Ладно.

Виктор положил трубку и посмотрел на стопку рукописи. «Пустынный город в ее синих глазах». Первая честная вещь, написанная им в этой новой жизни.

Что скажет Катя? Что скажут издатели? Поймут ли они, что перед ними не выдумка, а исповедь человека, который видел слишком много?

Завтра он узнает. А пока — просто сидел в тишине московской квартиры и думал о том, что, возможно, в этом теле, в этой жизни он сможет стать не только убийцей, но и писателем.

На следующий день они встретились в маленьком кафе на Арбате. Катя сидела у окна, уже ждала — пунктуальная, как все советские девушки. Виктор положил рукопись на стол между чашками кофе.

— Вот, читай.

Катя взяла первую страницу, пробежала глазами и замерла. Потом читала молча, только губы слегка шевелились. Виктор курил и наблюдал, как менялось ее лицо — удивление, напряжение, какая-то внутренняя боль.

Через час она подняла голову. Глаза блестели.

— Лешка... это невероятно. Ты откуда такое взял?

— Придумал.

— Не придумал. Никто так не может придумать. — Она перелистнула несколько страниц. — Здесь каждая деталь живая. Запах пороха, вкус песка во рту, как автомат нагревается от стрельбы. Будто ты сам держал оружие.

Виктор пожал плечами.

— Воображение.

— Какое воображение! — Катя схватила его за руку. — Лешка, это же настоящая литература! Не то, что ты раньше писал. Это... это как Ремарк, как Хемингуэй!

Она собрала листы в стопку, бережно, словно реликвию.

— Слушай, а давай покажем папе?

— Твоему отцу?

— Да! Он же редактор «Литературной газеты». Понимает в литературе. И связи у него есть.

Виктор колебался. Показывать роман советскому редактору? Там же французский наемник главный герой, война в Африке, никакой идеологии...

— Не знаю, Катя. Может, рано еще.

— Рано? — Она возмутилась. — Лешка, у тебя талант! Настоящий! Люди должны это читать. Папа поймет, он не зашоренный.

Она была так взволнована, так искренна, что он не смог отказать.

— Ладно. Покажем.

Отец Кати, Борис Михайлович Соболев, принял их в редакции вечером того же дня. Кабинет маленький, заваленный рукописями и газетами. На стене портрет Горького и фотография с писательского съезда.

— Так, молодой человек, — сказал Борис Михайлович, надевая очки. — Катя рассказывает чудеса про ваш роман. Посмотрим.

Он читал долго, методично. Иногда возвращался к уже прочитанным страницам, перечитывал абзацы. Катя нервно крутила в руках платочек. Виктор курил у окна.

Наконец Соболев отложил рукопись.

— Молодой человек, где вы этому научились?

— Чему?

— Писать так, будто вы сами воевали в Сахаре.

Виктор встретился взглядом с редактором. Опытные глаза, видевшие многое.

— Читал много. Мемуары легионеров, военные сводки.

— Мемуары... — Борис Михайлович покачал головой. — Нет, тут не мемуары. Тут что-то другое. Слишком достоверно для выдумки.

Пауза. Потом редактор улыбнулся.

— Но это неважно. Важно, что вы написали хорошую книгу. Очень хорошую. Правда, с публикацией будут сложности.

— Какие сложности? — встревожилась Катя.

— Тема не наша. Французский наемник, колониальная война... Идеологически спорно. Но... — он задумался. — Есть один вариант. У меня есть знакомый в «Иностранной литературе», Семен Львович Гехт. Толковый человек, не боится рисковать. Может, заинтересуется.

Через неделю Виктор сидел в кабинете Гехта — пожилого человека с умными усталыми глазами. Издатель листал рукопись, изредка кивая.

— Интересно, — наконец сказал он. — Очень интересно. Знаете, у нас мало таких вещей — о войне честно, без лакировки. И стиль хороший, живой.

— Но?

— Но тема деликатная. Колониальная война, критика французской политики... С одной стороны, это в русле нашей антиимпериалистической линии. С другой — главный герой наемник, не самый положительный персонаж для советского читателя.

Гехт помолчал.

— Впрочем, времена меняются. После XX съезда многое можно, что раньше было нельзя. Попробуем. Но придется кое-что подправить.

— Что именно?

— Смягчить некоторые сцены насилия. Убрать пару эротических эпизодов. И добавить чуть больше критики колониализма устами положительных персонажей.

Виктор кивнул. В конце концов, главное — чтобы книгу издали.

Гехт протянул руку:

— Договорились. Будем издавать. И знаете что — рекомендую вас в Союз писателей. С таким дебютом вас примут.

Через месяц Виктор получил членский билет Союза писателей СССР. Алексей Сергеевич Громов, прозаик. В графе «произведения» значилось: «Пустынный город в ее синих глазах» — роман.

Катя была в восторге:

— Лешка! Ты теперь настоящий писатель! Член Союза!

Виктор крутил в руках красную книжечку. Настоящий писатель. Кто бы мог подумать, что наемник Виктор Краснов станет советским литератором.

— Да, — сказал он. — Настоящий.

Анна Петровна плакала от счастья:

— Сынок, я так горжусь тобой! Папа бы радовался — его сын писатель!

А через полгода в магазинах появилась книга — «Пустынный город в ее синих глазах» Алексея Громова. Тираж пять тысяч экземпляров, что для дебюта было неплохо.

Виктор держал в руках первый экземпляр и думал о том, что жизнь — штука непредсказуемая. Умер наемником в африканской пустыне, а воскрес советским писателем в московской квартире.

И это было только начало.