Письма в дверь №2

Микаэль

Мы – европейские слова

И азиатские поступки.

Николай Щербина

Бывших ангелов, брат, не случалось. Микаэль, не смущайся, входи. В Илионе ты рыжий, я чалый; ты гусар, я, скорее – бандит. Мы ведь – силы, огни и уменья. Мы ужасны и, разом, смешны. На немецком, на русском, на фене отабличены наши чины. Мы – инакие, света темноты. Мы чужие, мы лишние, но капли в море в загоне литоты водоносы исполнят вином. Кто упьётся? Где наши вакханки? Все в лоханок перекрещены? По пророчеству сводницы Ванги для ваганта нет лучшей жены. В серьгах, будто в долгах, что не ново, пляшут, в песне подблюдной наги. Как сказал бы мудрец Казанова, глупость – счастье жрецов и богинь.

***

Жизнь – мгновенье меж свадьбой и гробом, выбор тесен: сума да тюрьма. Заведу я в друзья волкособа, да займу у банкира ума. Осекутся надменные греки: азиатчина – мрак на заре. Быть бы живу, да вот что: быть некем, однолюбом слывёт Назарет. Воля – дали кремнистой дороги, занесённой, подённо, песком. Что ни дом в Илионе – чертоги, всё очерчено – воля и дом. Проходи, Микаэль, не смущайся нищетою богатств и господств. Илион – недородина счастья, как сказал вечнодохнущий поц. Для царевича, для расписного – ящик яблок в торговле гнилой; нам – колёсам глазастого слова, стол накрыт пировой – аналой.

***

Бывших ангелов нет и не будет. Местный демон, обманщик с тоской, наши головы вносит на блюде в зал собрания власти мирской. Ну-ка, дядя, скажи нам по чести, сколько равенства в равных назло, сколько общего в умерших вместе, сколько личного в тех, с кем везло? И, пока гнутся в пальцах ответы, с процентовкой, с долями в марже, мы, сквозь веки, сочтём пируэты, что, признаюсь, и нам по душе.

***

Между первым и будущим Римом, меж любовей – бесстрастной и злой, пляшут женщины, каждая – прима, ищут: где он – последний герой? В Илионе блудничника корень. Илион – не стена, не дома. Кто не любит штормящее море, тот не знает, что сходит с ума. Это блюдо – наш славный корабль. В наших гривах взойдут паруса. Что белеет над бухтой? Пора бы отдохнуть: да вхерачит гроза!

Бывших ангелов, брат, не случится. Падшим ангелам – вечный парад. Псы степные покроют волчицу. Брат на брата. Брат брату не брат.

Магритт

После войны Магритт подделывал бумажные деньги.

Слухи

Магритт, нарисуй мне, будь добрым, сто подлинных франков. Какие проблемы – сто франков нарисовать? Путь будут с усами, власами, с мячами, без танков: все танки – у русских, под знаменем «Кто виноват?»

Магритт, нарисуй мне, будь весел, сто вызревших яблок. Какие проблемы – сад яблок в холстах рассадить? Пусть будут безличны, без зёрен, и шляпки чтоб набок: все зёрна – у русских, с бесшляпным загвоздьем «Как быть?»

Магритт, нарисуй мне, будь дурнем, сто крашеных девок. Какие проблемы – красоток накрасить козлам? У русских молитвы, как девки, добры и напевны, а девки сплошь девы, без умысла и не со зла.

Магритт, нарисуй мне, – не будь, как французы, упёртым, монеты в мешочке, чтоб не было видно монет. Пусть будут в монетах все решки бесценно затёрты, а что будет в мордах – нам, русским, и разницы нет.

К.Н. Леонтьеву

Брате Климент, в России с царями не вышло: хам вошёл, поднял землю и в небо задрал. Вот, живём, но как хочется знать – есть ли вишни в тех низинах, где в жизнь начиналась игра. Есть ли там те сады, что у нас порубили из денег, если Чехову верить (он знатный, известно, шутник), надрывается ль там работяга, валяет ли ваньку бездельник, продают ли там скважину, или с ураном рудник; есть ли в банках вакансии, тесно ли в башнях планктону, что с дорогами, с пробками, с кражами душ и автó; да вообще – как живётся поэтам с Платоном в этом городе счастья, где грузят вино в решето? Да и грузят ли? Вот, Константин Николаич, какая непруха: землю в небо задрав, хам вошол в Новоград. Я своими руками укладывал в землю старуху, убеждённую в том, что чорт лыс, не рогат. И куда им, скажи, свято верившим в рай земной, деться? Все у вас, в тех низинах, где в жизнь начиналась игра. Это ж дети, которых так звали, младенцы против нынешних, что – на просвет – шулера. Я в последних; пред тем, как со всем поколеньем в бездну прянуть, хочу напоследок узнать: есть ли вишни в садах всевесенне осенних, есть ли вишни, с кислинкой, из детского сна?

Обышка

Из цикла Письма в дверь

Я устал от себя и от писем твоих – опечатанных, сложенных в память, где живёт мой весёлый, беспутный двойник с обещаньями мир позабавить безвоздушностью сказок о жизни впотьмах, о посмертно немеркнущем свете, о неслыханных выходках, мёртвых узлах на прорехе в счастливом билете. Чорт-те знает чего он нам нагородил! Вот, сидит, усмехаясь, в застолье со змеёй, перегретой на слабой груди, в ожидании принятой боли.

Память, память моя! – вещмешок даровой, безначальность – ни дна, ни покрышки, я устал от друзей, что в друзьях с головой, от одышки начальной обышки.

Кто-то буквы местами меняет в словах, кто-то холит химеру свободы. Кто-то гибок, как змей, кто – слегка угловат, синекурит иной в антиподах. Все живут как живётся, хоть мрут не в черёд, не дождавшись забав и открытий. Населенье в отчотах, в призывах – народ: все обуты, одеты и сыты. Он один неприкаянный, заживо мёртв, жив, но замертво, всюду инакий; с ним, по правую руку – сиятельный чорт, слева – ангел дворцовый, во фраке.

*

Говорят, Бог везде, где пирует любовь, только всякий по-своему любит. Любит в меру отпущенных миру даров: неделимым делитесь, вы ж – люди! Я ходил к филосóфам, к поэтам ходил, я искал исступлений и правил. Жизнь змеёю пригрелась на слабой груди, смерть зияла, в немеркнущей славе, где-то там, далеко – впереди, позади, как казалось, как чудилось, снилось. Усмехаясь, в застолье, не я ль вколотил в плюс Креста обнуляющий минус?

Я устал быть ответом без прав на вопрос, кошенильным червём в красном слове. Я устал от тебя, я себя перерос, по избытку забытых любовей. Я ходил по следам утонувших в судьбе, я любил продающихся женщин, пил с ворами, о душах начальства скорбел, был как все – и причастен, и грешен. Я хлебал безграничный, в застенках, абсурд, где святой с душегубцем – в обнимку, где себя не спасёшь, – так насильно спасут люди в белых халатах и нимбах.

Я… Да что я? Беспутный, весёлый двойник двигал пешку до клетки размена: в гости звал! Так зовёт казнокрада тайник, перекладин взыскуют рамена. Я устал. Я – обышка. Все письма – огню! Что ж в застолье сидеть на холодном меню?

Dixi, милый мой, dixi, голубчик!