Письма в дверь №3

Каприччо

Из цикла Письма в дверь

С другими скрипачами у него общего

только скрипка и смычок.

Джузеппе Марко Мария Феличе Бланджини

Some men have green fingers. Plants like them.

В лесных дорогах перекрёстки звучны, в них одномерность слова навсегда потехой над людским благополучьем спит шепотками: радость и беда.

I.

Осенний лес восходит над землёй. Любуюсь наготой его высокой. Прозрачней небо, тени – слой на слой: стяжанье севера, распятие востока. Здесь всё звучит, исполнено душой – слепой, неартистичной, атеистой. Внезапный ливень – тёмен, глух, неистов, восстанет, двоемирию межой, нахлещет по щекам ладонью серой и целованьем губы обожжот, как стихоплёт в шелках миссионера – обрадует и истинно солжот.

И тихая на всём – клеймом – печаль, и мысли неподъёмно безвоздушны; и грезится: вот-вот – уже! – встречать… кого и что? – ответь, философ ушлый.

*

Обочинами – сосны и дубы, осинок бестолочь, берёзовые свечки. Всё сумрачно и, в сумраке – невещно, как будто мир не создан, а добыт, и только ждёт делений и оценок, императивной ставки на ребро: верх – идеал, а там, внизу – обсценность, правее – зло, левей, слезой – добро. Всё сумеречно, смыты контур, грань младенческой невинностью сфумато, живой водой невзрощенного сада: любви нет, страха, нет врага и брата, неведомы что похвала, что брань.

Лес претворён – притворно как безбожно ребёнку рассмеяться слову Бог. Кто может, тот вместит. Вместивший – смог смахнуть слезу, как проигрыш картёжный.

*

Гвоздь сретенья – вот идеал аллей, суровый образец парадных сделок с душевной пустотой, фальшак умелый звезды, помнившейся в седой печной золе. Там, впереди, где сгусток темноты, на миг откроется недвижное движенье, где треск завес и шаткие кресты неожидание надёжное отженят от упокоенности взвешенных щедрот, измеренности ежедневных тягот, где ангел смерти анекдоты жжот по милости Господней к трупу Яго.

*

Обыденно рыдван из мглы возникнет – из рукописей, тех, что сожжены. На облучке – испытанный возница, чьи дни никем не будут сочтены. Не помнящий меня и mea culpa, клевет, аплодисментов, шепотков, не то купивший всех, не то подкуплен, спит под размеренное чавканье подков в грязи лесного перепутья.

О! им – самим собой не будь я, отправился б в обитель дураков, не медля…

II.

В рыдване – гроб, не принятый землёй, отринутый в надменном суеверье: всё движимо, как движим аналой, который сам в себе Закон, судьба и двери. Куда – Бог весть. Жизнь матерней смертей. Зачатием наказанные твари надеждой живы и, к надежде в паре – компанией чертовок и чертей.

Мы все – подкидыши, в свой отщепенский час, сор безотцовщины, швырок на милость Божью, из перекрёстков смерти в бездорожье исканий милосердного врача.

*

Ах, бедный мальчик! Ты во гробе, мёртв. Закрыта церковь: в полночь не хоронят, везут туда, где света вечный лёт, где Гог с Магогом не потусторонни. В Московию, в леса, в последний скит, в юдоль отшельника, на перекрёсток звука и немоты. Мой Бог тебе порукой, что Лазарь жив, что он, как все, не спит. Хрип новоумершего – тайна или быт?

Вина не грех, Господь – не справедливость. Есть Бог, есть идолы, есть мертвецы в живых. Как без вины виновным вышка – милость, так грешник без греха – без масла жмых.

*

Здесь на шнурках играют Лакримозу и фугами височными свистят, в прощеньях на бегу, – аж хруст в костях! – с приятием что грязи, что мороза. Сплошь – юроды, сплошь песьеглавья гиль. Шутейники, страна немолчно рыжих. Мир без вины: с Креста сдувают пыль и грязью кроют страстотерпцев книжных.

Игра теней, где ненависть – любовь, монета жизни – вход в ребро Адама. Овны, овечий гурт, поход рабов во глубину пустот Прекрасной Дамы – вот полнота картинки родовой, где крайний в очереди – истинный герой: все – первые.

*

Мой милый мальчик, скрипка и смычок предполагают ли каприз схожденья слуха в ряды оценщиков, вчера – прорабов духа, а ныне верующих – серно, горячо, как веруют банкир и потаскуха в доходность их молитв? Власть ни при чём. Власть – механизм, в нём веры ни на йоту что гению, что евро-идиоту.

*

Каприз, всегда – восстание на власть, как власть, всегда – паучьей сетки шорох, не гром в литаврах, не указов ворох, но глас народа, истины балласт и приговора воспалённый порох. В нём камушки на горький труп Сократа позвякивают, точно бубенцы в короне вящего на все века собрата (плачь, херувим: похерен подвиг рцы!)

Всё равновесно в мире; шепотки сквозят дуэтом, в руку из руки.

III.

Мир воздаяний мстителен и спор. Слыть современниками гения – проклятье. О чём был на Иова ветхий спор, ты помнишь, мальчик? Мы с Иовом – братья. Мир без вины – признание с Креста. Мы – до и после. Спорить – наше бремя. Быть вовремя и не согнуть коленей пред теми, кто на прописи мастак?

Единомыслием любовно исповемы, с прискорбием сожгут листы поэмы. В них ноты искорками полыхнут чуть свистнет над одрами кнут.

*

Просмейся, мальчик, в нотный стан впиши: не те пелены и не те гробницы. У нас и талейраны – якобинцы, когда дерьмо в антонимах с bullshit.

Восстань и виждь. Рыдван пусть дальше катит: у нас, у грибоедов, гробояд рифмуется в психушечной палате с бездомностью в стенах, где кур доят, где дым отечества и сладок, и приятен, где апокалипсичны петухи, где ведьмы праведней эстетов от сохи, крещонных в рукомойниках Пилатьих. Да правда ли, что честь любви к себе бесчестнее любви к тому, кто платит за поглазеть как плюнуть бога ради, за заокладить по сочувственной злобе?

*

Держись, мальчишка! Вот моя рука: мы вертоград, мы ящик из каприза. Наш сад распахнут, в нём цветёт Элиза, а может, Марта. Как узнать, пока осенний лес восходит над землёй – трепещущей в незнании Пандорой? Долой сомнения, и критиков – долой: садовник ждёт, встречает нас:

- Синьоры!..

Идём к Нему, творения луддит: лист, падая, в себя собой глядит.