Письма в дверь

Из писем к Фаусту

Я здесь один минутный призрак, голос

Без отзыва…

В. Жуковский. Агасфер

… осталась одна рукоятка от лопаты,

современный человек.

Ж. Батай

Но ведь должно в словах понятье быть.

И.-В. Гёте. Фауст

Сорока пляшет на ветру, как будто в крыльях по ведру, – сторожко, тяжело. Случись остановиться, врастут деревья в птицу – по веточке в крыло.

***

Mein Herz, пишу тебе, не покладая рук, не год, не два, не три – десятилетья. Чем печь не почта в мире, где всё «вдруг», чем не ответ молчание в ответе? Шесть строчек, два десятка мерных слов как переписчик в департаменте забытий я выводил упрямо, ровно, зло – из ночи в ночь, чтоб поверней избыть их: огонь к огню!

***

Смерть холодна – тепла зола в горсти: избыток силы тоже род капкана. В углу паук затеет сеть плести – я слышу вновь: «Хватило бы полка нам, чтоб счастие повсюду завести…» На слух пьянею, не беря стакана: он не разбит ещё, наш славный полк, где ты бессменный смертной гвардии полковник? Я помню – говорил один покойник: плох ангел, что боится высоты. Я помню, слышишь: смерть – вторая явь; я помню: в мире Вавилонской башни чтут заповедь, что струсить – это страшно, и лгущий праведно не может быть не прав. Я помню нервами, я помню дрожью век залоги верные, решения простые: царь всех стихий, бойцовый человек сам сад себе и сам себе пустыня…

***

Да, я бежал. Бегут – в святую глушь, бегут инакие, бегут, не видя света. Так дождь бежит от помутненья луж и так прямой вопрос бежит ответа. В деревне, не целованной рублём, но столбовой, на выселках у Бога, самокопаюсь вольным бобылём, ища итога там, где нет итога. И быть не может: Dichtung und Wahrheit!* Диктуя жолудю в юдоль песочной лунки, хриплю: «Вот – рай, малыш, прошу – не умирай!», и слышу тайны тихую поломку: «Бела как пух земля и чорен дождь ночной – как солона звезда и Ангел сладок. Пустышка смерть, она значок строчной в стишке из в печку сложенных тетрадок. Дыши!..»

Дышу взахлёб, хоть правда – без гроша: когда поэзия – лишь сон угрюмой прозы, не царства с волшебством метаморфозы потребует уставшая душа.

***

Цветы, любовь, деревня, праздность – миф! Не всё чернила чем прописаны эклоги. За поворот желтеющей дороги уходит Ангел – темноликий, строгий. В нём я и ты. С ним «будете как боги» – воскресной проповеди долговой мотив, где «пот лица», где «тернии», где «скорби», где «к праху прах» и казней долгий ряд, где отравленье с отвореньем крови замешаны на смехе, говорят.

***

Я филосóф, Mein Herz, зевай, дружок, и ты: жизнь поменяла смысл походов «на природу». Труд развлеченья – ёмкость пустоты, берущей простеца и сумасброда, юнца и обывателя в летах, девицу с ветром и бабёнку в соке за фук. Но вот что: проигрыш жестокий не оставляет горького следа. Здесь русский дух, Mein Herz, здесь истина и ложь равны в прилоге (Мёбиус бы понял!). Здесь чорт на ангела не то чтобы похож, но суть одно, славянским общим корнем.

Летит, летит падучая звезда, звезда полей и рек оледенелых, и не поймёшь, не испытав стыда, как Слово обернулось делом.

***

… Огонь отходит. Под золою чуть дышит уголь золотой: где соберутся нынче двое, там срéтенью быть со звездой; когда в клочке летучем пепла на выдох полыхнёт строка, рассядется, как прежде крепла, связь, пронизавшая века; с вопросами расстанутся ответы, с долгами разойдутся платежи, viator, расчислитель граней света, преткнётся на отсутствии межи.

Смешно и грустно, но сюжет таков: по уравнению конечного единства обещан роспуск всех как есть полков, паденье башен, стен и обелисков, гармония баранов и волков, объятья мудрецов и дураков, хор созерцателей с искателями риска. И – вечный праздник Новогодних снов, где мишура, где ворох огоньков, и хвойный дух, и суета, и плены воздушных замков вечной перемены без требующих на урок звонков…

***

Прости, Mein Herz! Прости как отпусти: нам дали шанс, и мы играем пьесу, где человек уж тем не равен бесу, что ангелам велят его нести. Здесь всякому есть мытарь и цена, здесь каждый сам себе потраченный денарий. Играем, поджидая тиуна, заглядывая изредка в сценарий…

А в зеркалах ночных всё ýже мерный круг, пылает медь под ледяным чеканом: бьют профили, как в морду – с полстакана, бьют вполпьяна, не покладая рук. Безлица смерть, пуста, как злой испуг. По пустоте и факсимильный оттиск, и тряский дилижанс: курьер, повсюдный пропуск, сюртук, косица да хромой каблук.

Ответь, Mein Herz, ведь всё одно – каюк…

*Поэзия и правда; название автобиографии Иоганна Вольфганга Гётё.

По пути в Путешествие, или Девять вечеров из переписки с П.Я. Чадаевым

I.

Старик, ответь, – слух до меня дошол: ты – сумасшедший? неужели правда?! Но коли так, вели подать камзол ли, фрак – встречай, врачам скажи, что – брата. Вели на случай слугам шить ливрей, лакеям этикет учить персидский. Да будет ли к тебе протоирей? Хотел б я знать, как с ним теперь сноситься. Что Императоры? Обоим бью челом – по ведомству дурацкому означить мне нумер третий. Большего числом, ну, не ахтыря, не снесу. Иначе – дуреем, брат! Империя снялась где с якорей, где с крючьев абордажных. Ау, Европа? Между нами – грязь, но, между нами, по боярам брашно.

II.

Прости за сбивчивый и беспробудный слог. Ясней из наших эмпиреев тяжко. Коляской ехать? Что-то скажет Бог? (А Бог, он не княгиня, скажет – сказка!) Но – еду, нет, лечу! Нет, не пойми желанье свидеться с тобою столь превратно. Во времени есть парадокс. В те дни, когда он явлен, смерть течот обратно. Сосуды сообщившихся смертей (а смерть жидка у нас, в первопрестольной) не позволяют – вдруг – осиротеть пристойно. Вот, маемся. Империя, мой плач – мой гордый плач, лови меня на фразе: увы, брат ротмистр! порой и лучший врач не отрицает эфтаназий.

III.

Что человеку суждено, фантаст перелицует в опыт. В результате – читатель купится, издатель всех продаст. На то он и издатель! Иного ждал? Смеяться будешь, но и по сей день писательство подсудно. Пишу по букве в день. И жгу. И жду. Смешно не ждать, когда не ждать так трудно. Мир ожидания надмирен, смутен, рыж. Мерещится: близка громада Рима! Над флигельком, над альтитудой крыш, без телескопа вижу – Херувимы. Помилуй Бог! При сломе трёх эпох быть сочинителем, и вдруг – без сочинений?.. Чем мельче чорт, сочней переполох – о сем предмете не бывать двух мнений.

IV.

Смерть – вот феатр! Трактуй – феатр теней. Был сон: рассвет, стена, петля в глаголе. Под занавесом – порох без кремней, над ним – щепоть просыпавшейся соли. Актёрствуя, выходим на поклон. Рука в руке (друзья, хоть поневоле). Есть ноль. Есть пять нолей. Есть миллион. Есть роль. Есть Бог, но Бог не больше роли. Вот, брат, трагедия! Во власть не страшно впасть, страшней вползти туда, путём озмеевая. Где власть казнящая бессмысленна как власть, там власть прощающая – шутка, но дурная.

Да, кстати, Пушкин так же всё – востёр? Ужо ему! Обрежется арапыш. Тот заяц, что меж ног у двух сестёр проскочит, – волк! Принюхаться пора б уж.

V.

Жди по сердцу. Как это важно – ждать! Ждать смерти, ждать любви, ждать ветра в поле. В толпе хотя б на цыпочки привстать – вот одиночество! Чего ж нам надо, – воли?

Есть женщина. Мне были голоса: «В глаголе “жечь” излишек вскрытой желчи». Полковник – зычно: «Явки! Адреса!» Дух века снизошол до сумасшедших. Есть женщина. Есть, вопреки всему. Я видел то лицо. Я видел профиль. Дай Бог сойти с ума, когда уму строку диктует голос. Голос крови.

Весь в чорном. Весь, до пуговицы – строг. Язвителен. Весь – стык противоречий. Ещё есть ожидание и срок. Есть речь, отличная от смысла части речи.

VI.

Гомер ли нашептал слепой сове, лукавый срокнроллил ли коленце: один католик, да и тот в Москве, на восемнадцать философских немцев. Копеечку!.. Басманные глухи. У Церкви – суд, по слухам – арбитражный. Аббат, что не зовёшь ты Элохим? Мне страшно замазывать тень предка в кандалах, завязывать с немереным аршином, детей целуя, помнить дикий страх нелживо показаться лживым!.. Страх липнет к пальцам, под удавку снов святой с иконы подмигнёт лукаво: что стоит Слово, если в мире слов так неприлично вымирает – «слава»?

Цена вопроса выше, чем вопрос. К цене ответа не подвешен ценник. Есть путь скорбей, есть сад бессмертных роз, но нет монетного двора для вечных денег.

VII.

Есть власть во мне. Есть надо мною власть. Но есть ещё гомункулов реторта. В Империи, что с якорей снялась, не до курорта. Все смерти – здесь, но нет ли мёртвых – там, где успокоится измотанное сердце? У веры ахиллесова пята – единоверцы.

Осудят и, помиловав, распнут. С распятым жить, а и не жить – надёжней. Каков дурак, таков над ним и суд: баланс платёжный.

… Светает. Пасха близится. Москва тиха безумно по утрам субботним. Есть Бог, есть роль, и в роли есть слова: «Был виноградарь, у него – работник».

VIII.

Где много званных, избранность не в честь. Не всякий честный честному угоден. Спешу и падаю, и подыматься крест смешон, когда при всём честном народе. Забиться в щель. Сжевать до слёз язык. Бумагу сжечь. Всё пишущее скинуть. Не штиля ждать – безумия грозы: глаза завязывая, не стреляют в спину.

До скорого, дурная голова! В России той, что ждём, которой ищем. Светает. Пасха близится. Слова – плоть Града горнего, оставленного нищим.

Не та обитель, где игумен – бог, но та обитель, где послушник в нимбе. «Сон сумасшедшего покоен и глубок», – распространение обрежем, ибо – ибо! –

IX.

все смерти суть одна, одна! До дна испиты петербурги и измены. Безумья нет. Есть грех и есть вина – вина пустых надежд на перемены.

Встречай!..

Гамлет

­Я шлялся по московским кабакам, я пил без устали и презирал непьющих. Я подавал бездомным старикам и Бога порицал – за всех живущих: за тех, кто горек и за тех, кто слаб, за тех, кто брошен и за тех, кто нанят, за оглоушенных богатством, за их баб, за выросших бездельно, за их нянек, за власть, за беспросветный наш бардак, за пьянь свою, – рассудочней всех пьяней…

Я шлялся по московским кабакам и отражался в золоте, безлице. Я кланялся бездомным старикам и видел Бога в их пустых глазницах:

Он всё простил.