Письма в дверь №5

Запонка

Разбуди меня за полночь, покажи мне, что прожито. Тем, кто жив, дай по прянику, кто почил, тем налей. В переулке потерянном, где пацанские ножики, поразвесь извещение – фонарей-хрусталей. Пораскрась все штакетники, в палисад – гладиолусы, по окошкам – герань. Сделай чисто, хоть бедненько, сделай тихо, да с голосом, сделай вечер предутренний, сделай вечную рань.

Выйду молодцем в заполночь, не признать не получится: все старухи – на лавочках, старики – с домино. В телевизоре ламповом будут злые поручики, будут кошки и мамочки, и другое кино.

Разбуди меня, миленький, отведи в то, что прожито, в то, что в жизни оставлено, как под хлебом стакан. Я прошёл все америки, видел много хорошего, мудрецами усталыми дурь сбивал с простака. А теперь дело за полночь, а теперь сам я – прошлое; те, кто жив, те при пряниках, те, кто вечен, – в раю. Жаль, потеряна запонка: закатилась горошиной в старый холст на подрамнике, в непроглядность мою.

Если

Если завтра не случится, будет вечное вчера. Пой, весёлая волчица, песни нашего двора! Девочка – судьбы подарок, взяв гитару, подпоёт. Подпол вздрогнет, выйдут лары, перейдут столетья вброд. Три монетки перворимских свесит с неба Орион: перекрёстку, сонму близких, крайнюю – тому, кто Он. Добрый Он пройдёт в доэрье вместе с тенью от креста, спрятавшейся в точку двери, что, как истина, проста: если завтра не случится, будет вечное вчера; запоёт навзрыд волчица, пой и ты, – пришла пора.

Пой трамваи и вокзалы, пой, брат, улочью гульбу. Пой, весёлый и усталый, пой, хмельной, в чужом гробу. Там – свои, живут на мелочь, пашут смертно, смертно пьют; из души что наболело в радость и в тоску поют. Там в очередях безлицых, у дверей, где жизни хлеб, все – с провинций до столицы, ждут вчерашних, вечных треб.

Соль

Дух тишины сошол на землю. В полдневных сумерках поля. Бесптичен лес и речка дремлет, едва волною шевеля. На дальней пустоши, шумливы, в отлёт собрались журавли. Пылают клёны, пыльны ивы, земля рыжей, чем соль земли. А соль стоит на перекрестье двух неопознанных дорог, задумчив от таких известий, о том, что вот – всему итог: одни бегут, другие гаснут, и светит всем одна юдоль, и тишь, и глушь, и шопот властный: в земле пребудь, земная соль.

Земное

Сидела русалка на старой берёзе, просила намитку у девок скупых. Глаза у русалки белёсей белёсых и ниточка тины у горькой губы. И был летний вечер, агатовый омут звездой-потеряшкой расплёскивал свет. Мелькнул серый кречет, зудел низкий овод, и луг был наряжен, и лес не раздет. И духом медовым земля раздавала мгновенья надежды всему, что живёт; и миг пусть недолог, и вечности мало, но всё было прежде – и плющ, и осот.

Маета

Что там месяц выписал золотыми перьями в облаках матерчатых, пуха бел-бела, то в земле смородинной матушкой потеряно, ненароком сброшено с травного стола.

Что в бездонном озере солнцем в осень спрятано, будто поистёртое старое письмо, батюшка велел забыть, чтобы без попятного, чтобы не корить себя умершей весной.

Что в лесу полуденном ветер листьям вышептал, обещая лёгкое чудо полетать, соберу по капелькам и напьюсь до лишнего, потому что вышла мне – вышкой – маета.

Дао

Ехала по улице долгая машина. Горбилась в обочине вредная трава. Где ни остановишься, там гора ошибок. Где гора ошибок, там трава жива.

Вдоль по полю чорному – красная накидка. Поперёк реки стоит ковш из серебра. От воды не скроешься, будь ты самый видный: выдаст мимоезжая, горькая гора.

А машина едет, а трава в поклоне. А накидка – красная, и ещё красней. Не ходи ты в улицу, сядь на подоконник, думай, что приснишься мне в беспробудном сне.

Выход

Заберите меня, злые лебеди, добрые, дикие гуси. Перья шумят. В их трепете нет ни веселья, ни грусти. Перья шумят. Забери меня, Господи Иисусе! Кости да мяса шмат – я. Я виноват? Забери, чорт меня побери!

*

Сколько Тебе нужно челяди? Всех, что сверх штата, – к Иуде? Господи, ну зачем они судьям лепечут о чуде? Вот я – судьбатый, измотанный, светом целованный заполночь, пауза бездны меж нотами, пьяница, умница, бестолочь!

Дикие, дикие ангелы, – в крыльях сплошь воля, без трепета, – гряньте: исполню я набело всё, что по-русски не пропито: детство в ракетах и траурах, юность в бандитах и впроголодь, зрелость в римейках и каверах мелких почти или около.

Встречу по-царски, размашисто. Выйду босым да распахнутым: здравствуй, Господь, по-домашнему, – вот он я, весь чистым яхонтом, в серых, тупых переулочках, в чорной грязи подпайольной, в утреннем запахе булочной, в чистой любви… я ли? ой ли?

*

Заберите меня, если примете. Зябнет душа на выдох. Пусть не святой, да не кривенький. Пусть все – на вход, мне – где выход.

В себя

Все мертвецы, живущие землёй, все мириады жизней отдышавших, все персти, перси, губы, ноги в шашнях, сквозняк ладоней, крывших аналой, все когти, шерсти, чешуи, хитины, вся слизь безмозглая и всё, что знало стыд, они во мне, и мной они едины, я сам они, природы инвалид. И я гляжу собой в себя, всё глубже, всё безнадежней принимая путь, в котором нарастают плотью души, мгновеньем счастья обнуляя жуть.

Поверх ворот

Врата глядят вовнутрь.

Гроза. Темно – хоть спать ложись, а не уснёшь: гремит, зараза, что старый боцман, гвоздь запаса с наукой праведной «за жизнь». Гремит как врёт, и раз за разом кляну: дерьмо! хоть спать ложись.

В деревне сон – удел болезных. Здоровых просто валит с ног, и ты не спишь, ты слился с бездной, ты мёртв и жив – на малый срок. Здесь не судьба переть за хóлмы, ища невиданных чудес; брести зевакой малахольным, дивя собой притихший лес; сесть со стаканом под ветлою, над прикорнувшим поплавком, не думая – святя былое: ах, птичка! Птичка с коготком…

Всё сказки, брат: герой деревни живёт не в рифму с городским. Не скачет он, как всадник древний, к звезде печали и тоски; он за рулём велосипеда не гонит в поле по цветы. Я б показал тебе соседа, но он – скорее я, чем ты. И оттого на первых строчках тебе захочется зевнуть и спать улечься неурочно, и не читать таких зануд, как я, бессонный под грозою, в котором всё наоборот: темно, гремит, и светят зори, и жизнь глядит поверх ворот.

Три сестры

You were kissed by a witch one night in the wood.

Jethro Tull

Всё дочиста. Ничего не осталось.

А. Чехов, Три сестры

Ты свой для всех, свой в гробовую доску. Живым тебя обходят стороной. Ты Рафаэль окладности московской, цыган, стащивший кисть у аввы Босха, Босх, распродавший Клодтовых коней за пшик – за двухстоличью переноску, за царство, обретённое в говне. В лесу тебя поцеловала ведьма, под монастырь подвёл везучий чорт. В хрущовке, из имущества последней, получишь окончательный расчот. В трамвае без искры и перестука свезут тебя на гробовой костёр. Вздохнут литература и наука – последние из трёх тупых сестёр. Но третья – жизнь, останется с тобою: любимых пóшло с кем-нибудь делить. Игрушкой глупенькой, зачем-то взятой с бою, беспутной, как хромые костыли, останешься навек.

Терпи, бродяга!

Налегке

Стекло в акварельках дождя, прыщаво. Октябрь пляшет осень – в лесу, на реке. Помнишь, художник, мать запрещала в осень соваться – как есть, налегке?

Жизнь – та же фабрика. Странные вещи шьются на ней в круглосуточных снах. Вроде, всё правильно, по-человечьи; мысль фабриканта пряма и ясна: надо – как все, стоит жертвовать малым, чтобы как все – с общей ношей, с крестом. Лучшим – награда: пропишут в журналы, в новости всунут, фильм снимут – потом, после, хотя там, где после, там сразу общая ноша как вещный парад. Кто налегке, тот разносчик заразы, тот всем помеха и враг. Помнишь, брат?..

*

Стекло в акварельках дождя, прыщаво. Октябрь пляшет осень – в лесу, на реке. Брат, ты художник, беспутный и шалый, юрод, плясун: дождь не дождь – налегке.

Тиран

Чтоб разверзнуть музыку, надо быть тираном. Чтобы быть тираном, надо быть собой. Если небо сузилось, это, брат, не странно. Странно в зрячих числиться, если ты слепой.

Чтоб в ничто не чтобничать, ничего не надо: небеса на музыку сами налетят. Подлость, братец, в полости, в ней объём награды: музыку разверзнувши, царствуй, как дитя.