Письмо отцу

Страдал Ты, страдали мы.

Франц Кафка «Письмо отцу»

Я смотрела в твои глаза, но не видела в них человека. Они были залиты алкоголем. По твоим венам тек прозрачный яд водки, твои внутренности уже были заспиртованы для музея медицинской патологии. Ты скалился остатками серых зубов. Сыпал проклятьями, а после плакал от бессилия. Так изо дня в день.

Ночами я не спала. Слушала твое дыхание, твой храп, твои ворчания... Или ждала, когда ты в очередном припадке ревности намотаешь волосы матери на кулак, а я, как всегда, выбегу ее спасать. Откину тебя так, словно наши силы равны. Нет, это просто коктейль из адреналина, ненависти, страха и кровного родства.

Как мы можем быть одной плоти и крови? Значит ли это то, что и я - такая же? Тогда я ничего не говорила. Прикрывала мать спиной, выходила вперед, трясясь от выброса гормонов, жгла тебя взглядом, но молчала. Мне нечего было сказать. Да и что тут скажешь? Это моя горькая чаша. Говорят, дети не расплачиваются за грехи родителей. Наверное, они просто-напросто тонут в родительской греховности.

Иногда ты сюсюкал со мной как в раннем детстве. Называл «солнышком», «принцессой», лез обниматься. Мое сердце содрогалось от болезненной жалости к тебе и к тому, как могла бы сложиться наша жизнь, если бы не ты, вопреки твоей слабости. Твое «Натальюшка», случайно оброненное в минуты приступа твоей любви, заставит меня рыдать спустя десяток лет. Меня никто так больше не называл и не назовет. А тогда я молчала. Терпела. Раздраженно хмыкала, но готовилась к новому удару. А он был. Еще болезненнее, чем прошлые.

Другой ночью ты заставил встать меня на колени. Я умоляла отпустить мать, пока ты наносил ей удары подобно взбалмошному художнику, разбрызгивающему краску на холст. Утром я обнаружила свой сорванный голос и парочку шоколадок в рюкзаке, когда пришла в школу.

Вечером ты сказал, чтобы я никогда не стояла на коленях. Я запомнила это как молитву. Перестала видеть в тебе папу, слышать в тебе родной голос, надеяться на твое исправление. Нарекла тебя холодным, отстраненным «отец». Отреклась мысленно, хоть и была физически рядом, до конца. Слово «папа» стало для меня табу, даже зубы не поворачивались произнести его вслух.

А помнишь, когда мне было около четырех лет, мы заблудились на дачах? Ты катил меня на багажнике велосипеда по одной и той же улице снова и снова. Был жаркий летний день, солнце пекло кожу, а по тебе стекал пот. Я спросила тебя: «Ты плачешь или смеешься?». Тогда ты расхохотался и мы быстро нашли дорогу домой. Ты часто припоминал эту историю… Может, ты тогда все-таки не выбрался? Застрял колесом в жирной луже из глины и грязи? Или упал в колючий куст барбариса, разодрал себе ноги и руки в кровь?

Зато ты никогда не вспоминал, как мы похоронили кота. Твоего любимого Кваса. Его тело распласталось по трассе, когда мы возвращались от маминых родителей. Мы вернулись с лопатой. Пока ты копал ему ямку, я нарвала цветов, которые смогла найти в этом сухостое. Мы действовали молча, не сговариваясь, как будто каждый знал отведенную ему роль. Так ты научил меня хоронить и не привязываться слишком сильно. Может тогда ты случайно похоронил и частичку себя? Какой-нибудь важный механизм, который заставил тебя сломаться?

А еще раньше тебе пришло письмо о смерти матери. Я видела, как ты рыдал. Стояла растерянно, выглядывая из-за дверного проема. Ты сидел на кровати, сжимая в одной руке письмо. Я тихо ушла в другую комнату, позволив тебе прочувствовать эту боль одному. Наверное, мне стоило подойти, обнять тебя, залезть на колени… Я же рано повзрослела… Почему тогда не повела себя как взрослая? Не знаю. Я до сих пор не знаю, что нужно делать в таких случаях.

Ты всегда говорил, что я – твоя мечта. Ты с детства мечтал о том, что, когда вырастешь, у тебя будет дочь, которую ты назовешь «Наташа». Только в шестнадцать лет от матери я узнала, что это – имя твоей первой любви. Так было ли у меня мое имя? Когда я родилась, сначала меня звали «Татьяной», как маму. Это плохая примета, называть ребенка именем родителя. Через два дня после моего рождения у мамы скончался брат, носящий имя ее отца. Ты тогда настоял на том, чтобы меня назвали по-другому?

А когда меня клюнул петух в рот, ты же повел меня к бабушке-знахарке, снимать испуг? Может это нужно было тебе больше, чем мне?

Раннее мое детство мы проводили вдвоем, пока мама была на работе. Удили рыбу в бачке в огороде, забивали гвозди в строящемся доме. Я плющила проволоку молотком, она была такой горячей. Мои пальцы всегда были в занозах, которые я прятала в бумажных обрывках, выдранных из маминых тетрадок. Так меньше болело, а ты знал, когда меня в очередной раз ужалила пчела за палец.

Ты водил меня на медосмотры, после которых ругал мать, что я такая худая и плохо ем. Так злился, что однажды ударил ложкой по голове. Это было твоим уроком химии. Тогда я узнала, что алюминий – мягкий металл. Испытано моим черепом. Правда аппетита не прибавилось, почему-то.

Мы всегда с тобой были как будто бы ближе, чем с матерью. Я просыпалась на летних каникулах от твоей руки, прижимающей мою шею к себе. Или после школы, один раз точно, ты приготовил мне яичницу и очень сладкий чай. Мама такой никогда не делала, а ты не жалел сахара.

Когда я случайно сломала тебе зуб, ты хвастался об этом всем, заставляя меня смущенно прятать лицо. Это не то, что я хотела бы, что бы ты говорил обо мне, но тебе льстило, что у тебя такая дочь.

Как-то раз ты разбудил меня летом, чтобы показать магниты. Перевернул один – они притянулись. Перевернул еще раз – оттолкнулись. Наверное, я тоже была таким магнитом все это время. То тянулась к тебе, то отталкивалась. Сколько раз я пыталась тебя простить? Каждый раз ты выкидывал что-нибудь новенькое, заставляя меня злиться еще больше. Доводил до слез, упиваясь ими. Пока до меня не дошло. Я научилась плакать молча и тихо, когда никто не видит. «Поплачу позже, не сейчас» - как будто оставляла окошко в расписании дел.

Твой разум полностью оставил тебя, когда твоя зависимость обернулась против тебя. Травма привела к эпилепсии и деменции. Ты окончательно потерялся, исчез, но физически был здесь. Давно не тот «папа», уже даже не «отец». Из человека постепенно превратился в чей-то грубый шарж. Я боялась смотреть в твои глаза, потому что они были пусты. Просто два ядра фисташек, плохо очищенных от пленочки скорлупы.

Твои приступы заставляли мое сердце сжиматься от страха. Крик, долгие судороги… А после затяжной «отходняк», когда ты бродил по дому, ломая все, что подворачивалось на пути, пытаясь выйти на улицу. Может, это был отголосок того тебя, который еще надеялся выбраться из плена, в который заточил себя сам? Но мне некогда было думать об этом тогда, когда мы с мамой пытались тебя удержать. Прямо два тюремщика, возвращающие заключенного в камеру.

Ты долго приходил в себя. Обессиленно просил укол. Капли пота собирались на натянутом кожей лбу у линии черных коротких волос. Засыпал, а мы облегченно выдыхали, пережив этот шторм. Когда-то ты говорил, что мои глаза – цвета моря. Тогда ты – ветер, который заставлял море бушевать.

Моя память – ненадежный товарищ. Она намеренно выхватывает из пальцев мои кусочки пазла детства, оставляя в руках только светлые моменты. Только вот незадача! Картинка-то не цельная! Чтобы собрать все воедино, нужны все детали.

Раньше я тебя ненавидела всем естеством, сейчас – мне грустно за тебя, за то, что все сложилось так. Мне уже не жаль своего детства, мне жаль тебя. Но и такие сюжеты имеют место быть, да? Не всем суждено быть счастливыми?

Я начинаю тебя чуть-чуть понимать, дожив до того возраста, когда я только у тебя родилась. Теперь и я плескаюсь в этой тьме неуверенности в себе, бессилии, тревоге. Раньше в зеркале я видела тебя, теперь даже себя не узнаю. Кто она такая и почему моргает одновременно со мной?

Может я – твой шанс? Прожить жизнь иначе, пройти этот путь по-другому, выбраться с той дороги на дачах, не утопить себя в кружке с пивом, в стопке с водкой?.. Отзеркалить тебя, но в ином свете. Быть твоим зерном, но прорасти овсом, а не ячменем? Их же путают, часто путают, но разница есть.

За годы у меня скопилось море невысказанных слов, океаны жгучих слез, но река прощения обмелела, обнажив мусор: острые камни, кривые коряги, разбитые бутылки. Когда-то я долго вела с тобой мысленные диалоги, пытаясь донести о своей боли. Со временем я поняла, что тебе это не нужно. Прощать не нужно, нужно отпускать.

И я выпустила, наконец, лезвие ножа, которое впивалось мне в руку, чтобы увидеть, что боль и ненависть – это не единственное, что я способна чувствовать.

Если я твоя плоть и кровь, то только наполовину. Я - твое разбавленное вино. Пресная закуска. Опрокинутая стопка. Та, что смотрела в твои глаза и та, что боялась увидеть в них себя.

Иногда я вижу тебя во снах, содрогаясь от страха. Вижу, как ты возвращаешься, как ты зол, как все повторяется, как ты рушишь нашу жизнь, которую мы выстроили заново, на пепелище из горечи и травм. «На чужом несчастье счастья не построить». А на своем? На своем несчастье можно? Можно выбраться из «лабиринта страданий», но не тем путем, не «быстро и по прямой»?

Время посыпает мою боль пеплом. Чтобы ощутить ее заново, нужно опустить руку в эту холодную золу и пыль, нащупать оставшиеся угольки и сжать их в руке. К счастью или нет, слой пепла становится толще, да и не хочется больше марать руки, насильно оставлять ожоги там, где уже отболело, зарубцевалось. Старые раны ноют иногда, куда уж без этого, но ко всему можно привыкнуть, адаптироваться. Замечательное свойство человеческой психики. Правда иногда саморазрушительное.

Ты подарил мне жизнь и показал, насколько жестокой она может быть. Я до сих пор учусь видеть в ней свет, цепляясь за нее своими колючими побегами, подобно хмелю, обвивающему забор. Осенью он засыхает, зимой стоит под снегом, весной воскресает вновь, даже когда сдерешь его полностью, исцарапав руки мелкими полосами, летом… летом снова тянет свои листья, как будто ничего и не было. Может и тебе следовало стать таким хмелем, а не вбирать его в себя. Чувствуешь разницу?

Теперь хмель я. Мне жаль, что у тебя не получилось. Я благодарна за то, что у меня пока получается.