Пламя не лжет

Пламя не лжёт, как не могут лгать плененные или прибившиеся к дому добровольно духи.

Долго ли сказка сказывается? Быстро ли дело делается?

Вечные вопросы, на которые не существует правдивых ответов.

Все хотят одного и того же: безупречной любви, власти, богатства.

Вот и ещё одна топчется на пороге. Вымокла под холодным проливным дождем, тонкие светлые волосы липнут ко лбу. Испуганно комкает края платка, как будто хочет вцепиться в собственное горло. И глазами сверкает так, словно пришла не просить, а проклинать.

Молча киваю ей на печь, подойди, мол, сядь, согрейся. Не бойся ничего, красавица. Пламя никогда не лжёт.

Подол её старенького, но чистого светлого платья едва не волочится по полу.

Зачем надела его в такую погоду?

У кого одолжила?

Кому солгала и что придумала, чтобы тайком приехать сюда?

Узнать несложно, но неинтересно. И так вижу, что не местная – всех в лицо знаю наперечет. Да и смотрит прямо. Напугана, но глаза не прячет.

Не верит, что испорчу смеха ради?

– Что привело тебя ко мне? – заговариваю мягко, но ближе не подхожу.

Даже не встаю навстречу, остаюсь сидеть в центре комнаты за столом. Позволяю тёплому свету от единственной свечи играть в своих волосах.

Пламя никогда не лжёт. А вот глаза человеческие...

Моргает растерянно. Даже голос мой кажется не таким, как должен быть?

– Я... Я хотела... Я пришла, чтобы... Простите, – запинается всё-таки, опускает лицо виновато.

Не крестьянка точно. Не простая девушка. Из благородных, по всей видимости.

Помнится, князь обосновался неподалеку с семьёй. Купил старое поместье, по слухам, проклятое. Восстанавливать собирается.

– Говори, раз пришла. Моё время дорого.

Неправда всё это. В такую ночь люди боятся выходить из домов, прячутся за ничего не стоящими дверями, окуривают травами себя и свой скот в надежде, что это им поможет.

Только ближе к рассвету потянутся те, кто так и не сомкнул глаз, решаясь. Кто погадать, кто на жизнь пожаловаться...

Все те же, кто приходил в прошлом году и десять, двадцать лет назад. Все те, кто выслушал не единожды, но ни разу не послушал.

Моргает снова, стискивает зубы, стараясь не закричать, не заплакать. Ведь это смерти подобно...

– Видите ли... – давится горячим от печки и влажным из-за её одежды воздухом.

Встаёт, начинает мерить комнату шагами, заламывая руки.

– Меня выдали замуж. Насильно, госпожа. Все силы подлунные мне в свидетели, я этого не хотела! Мой род беден, отец всё проиграл. Я старшая из дочерей. Брат нашёл мне жениха. Он знатен, богат, его имя открывает многие двери и спасает от позора, а состояние – от нищеты. Вы, должно быть, понимаете, о ком я говорю.

– Мне нет дела до сплетен.

Это правда, и всё же улыбаюсь ей одними губами, смотрю неотрывно.

Хорошую княгиню получили в дар эти земли.

И всё же не помогаю. Всё, что так хочет, но до дрожи боится произнести, она должна сказать сама.

Замирает, смотрит на меня, как на собственную смерть.

Опускает руки. Безвольно роняет их вдоль гибкого молодого тела.

– Он мне противен. Каждый раз, когда я смотрю на него, каждый раз, когда он прикасается ко мне... Меня охватывает дрожь. Я всей душой ему благодарна, он спас мою семью от бесчестья. Я знаю, что так нельзя, и всё же...

Замолкает, и даже взгляд делается застывшим.

О нет! Я не смерть её, а гораздо хуже. Суд и палач.

Что бы сказала на это её безутешная из-за отца, но довольная её браком матушка? Что ответила бы кормилица? Сестра? Святой брат, нарекавший её и князя мужем и женой?

– Подойди.

Маню её рукой, и она подходит, без сил падает на скамью, стоящую по другую сторону стола.

– Умоляю, помогите. Разложите свои карты. Я мало знаю здешних людей, но уверяют, что они не солгали ни разу. Растолкуйте, как мне жить, госпожа.

Слово-то нашла какое...

Усмехаюсь уже неприкрыто. Как для тех, кого не желаю когда-либо вновь видеть у своего порога.

Впрочем, и она тоже больше не придёт. Это, глядя на неё, точно знаю.

– Ну что ж. Давай спросим.

Старая колода в руках, потрёпанная годами работы, плотная, дорогая. Как много она повидала, чьи руки знала, сколько жизней направила в новое русло... Ни счесть, ни вспомнить, да и ни к чему это.

А гостья сидит не двигаясь. Вытянулась в струну, смотрит не моргая. Только в край столешницы вцепилась до побелевших пальцев.

Не может оторваться от того, как чуждые ей, но такие манящие, такие обещающие картинки ложатся на тёмное сукно.

И свеча пляшет. Не коптит, не «плачет», тихо извивается в завораживающем танце. Тонкие тени ласкают бледное и красивое девичье лицо.

Пламя никогда не лжёт.

– Он дурно обходится с тобой? Твой муж.

Глаз на неё не поднимаю, но замечаю, как вздымается от волнения её грудь.

– Нет, госпожа, никогда. Он очень добр ко мне. Очень предупредителен. По правде, в родительском доме я никогда не была окружена такой заботой и роскошью.

– Он уже сделал тебя женщиной? – второй вопрос задаю так, словно не услышала ответ на первый.

Осекается, дышит рвано. Кажется, заливается краской.

Ещё одна карта ложится на стол.

– Нет... Он не прикоснулся ко мне. Сказал, что будет ждать, пока я этого не пожелаю. А я... Я знаю, что должна! Что промедление и есть настоящее бесчестье. Хотя бы в благодарность за всё я обязана стать ему хорошей женой!

Голос не громче шёпота, но это и есть настоящий крик.

Ещё одна карта.

Пламя свечи вытягивается вверх, становится тонким-тонким.

Киваю ему и картам, но не ей.

– Вижу, горел твой князь. Было?

Дышит приоткрытым ртом, но взглядом со мной встречается смело. Как будто не рассказали ей, что карт моих и меня нужно бояться.

– Да, госпожа. Четыре года перед нашей свадьбой минуло. Князь овдовел на пожаре, остались двое детей. Говорили, что поместье подожгли, но так и не дознались...

– И не дознаются, – услышав всё, что хотела, вытаскиваю очередную карту. – Неважно это уже, быльем поросло. Спи спокойно, всем по делам нашим воздастся. Того, кто лучину поднёс, справедливость сама найдёт.

Содрогается, но кивает. Ждёт терпеливо, каждое слово ловит.

Ветер на улице тем временем начинает завывать, бросает в окно капли ледяного дождя.

Как же ты назад поедешь, княгиня?

Как вообще сюда добралась? Тайком, одна. На перепуганной лошади.

Кладу ладонь на стол, накрывая последнюю карту, пряча от неё, хотя всё равно не поняла бы. Стук выходит слишком громким, но больше она вздрагивает.

– Пламя не лжёт, княгиня. Если пощадило твоего князя и детей его, значит, была на то особая воля. Много хорошего ему предстоит. Много он сделать может.

Рваный вздох, дрожь по губам.

Тихо-тихо:

– Госпожа…

Качаю головой, чтобы не перебивала:

– Вижу, старше он тебя. Много старше?

– На пятнадцать лет, – даже от шёпота одна тень осталась.

Бледнее и тоньше той, что танцевала на её щеке с пламенем.

– Хорош ли собой или безобразен?

– Хорош…

Сбита с толку, растеряна.

Наивное дитя, до сих пор не понимает.

Кладу и вторую руку на стол тоже, и одновременно, словно по ее мановению, со шкафа спрыгивает кот. Огромный, пушистый, с мудрыми зелеными глазами. Тот, которого у меня отродясь не было. Отряхивается, садится на скамью со мной рядом.

Духам, прибившимся к дому, княгиня понравилась, добрый ей знак. Раз позволил себя увидеть, удивиться. Улыбнуться впервые по-настоящему, как можно улыбаться лишь пушистому коту в ненастный вечер.

– Расскажу тебе, слушай. Советовать не стану. Твоя судьба, решай сама.

Кивает поспешно и пристыженно. Боится, что рассержусь за то, что на кота засмотрелась.

А мудрые зеленые глаза щурятся довольно.

Угодила она ему. Впервые за столько лет кто-то угодил.

В благодарность за это подаюсь к ней немного ближе, опираюсь локтями о стол:

– Не князя ты боишься, девочка. Прошлого своего. Душа твоя возмущена тем, что как вещь продали. Тиару прабабкину пожалели, в семье решили сохранить, а тебя продали, в услужение отдали и слова с него не попросили, что сжалится над тобой. Нет греха непокорности на тебе, есть душа живая. И память есть страшная. Хорош твой князь всем и мил тебе. Но и отец твой завидным женихом ходил. Что потом стало, сама знаешь. Боишься ты поверить счастью своему. Боишься, что позабавится князь с тобой, а потом оставит как ту тиару, подтверждением своей гордости, но не женой. Напрасно боишься. Вижу, что напрасно. Хочешь больше знать?

Кивает, а у самой губы дрожат сильнее и глаза слезами наполняются.

Будто не заметив, киваю на карты, что разложены перед ней:

– Хорошая судьба его ждет. Во благо себе и другим он в эти места приехал. Денег много вижу, и почет, и людей, до седьмого колена ему за свое благополучие благодарных. Не сегодня, через несколько лет, но расцветет этот край по его уму и милости. Только сейчас несчастен он. Оттого, что тебя несчастной сделал. Оттого, что купцом ты его считаешь, а не благородным человеком. Винишь себя, что хорошей женой ему стать не хочешь, он себе простить не может, что от любви своей твою жизнь загубил. Так и живете. Без вины виноватые, в одном доме друг другу чужие.

– Но…

И сказать-то ей нечего, но слишком потрясена.

Долго ли сказка сказывается…

Улыбаюсь ей так, как никому не улыбалась с тех пор, как в последний раз этого кота видела. И не припомнить в самом деле, как пеленой подернуто – так давно это было.

Расправляю плечи, чтобы показать ей еще одну карту. Ту самую, последнюю. Ту, что прятала от нее под своей ладонью.

– Запомни, княгиня, и никогда не забывай: пламя не лжет. Пощадило его, потому что он поцелованный. Редкий человек. Чистый, честный. И ты ему не на потеху послана, а в утешение. Осмелишься – все, что я увидела, будет. Нет – твоя воля. А теперь иди. Езжай, не оглядываясь, а как приедешь, иди к нему и ничего не бойся. Желай его так, как никого и никогда не желала. Как уже желаешь. Дети ваши, зачатые в любви, тоже будут благословенны. Ну? Что сидишь?

Опять вздрагивает. Встает так медленно, будто ноги не слушаются. Едва не спотыкается, путаясь в подоле блеклого платья. Обходит скамью, а сама на меня смотрит.

– Благодарю, госпожа. Всей душой благодарю.

Плотно набитый холщовый кошель ложится на стол рядом с картами.

Что продала?...

Вижу, что сережки свои девичьи. Последнее, что оставалось от родной семьи. Вещь, над расставанием с которой ночь проплакала, но денег князя для платы мне не взяла, не посчитала себя вправе.

Долго ли дело делается…

К лучшему это, княгиня. К лучшему. Не держи ту память, пусть горит синим пламенем.

Пламя никогда не лжет.

Вслух не говорю. Молча наблюдаю, как она возвращается к печи, поднимает свой упавший на пол платок, накидывает его на плечи и стягивает у горла уверенным, спокойным жестом.

Услышала и поверила. Сделает как велено.

Повезло этим краям с княгиней.

– Позволите еще один вопрос, госпожа?

Голос подает, но не подходит ближе.

Обессилила, но будто набралась сил одновременно. Как и должно быть.

Кот разворачивается и запрыгивает на стол, прохаживается над кошельком, принимая плату.

Разрешаю кивком. Позволяю ей напоследок полюбоваться тем, как пламя догорающей свечи играет в моих волосах, подсвечивает их, превращая из рыжих в огненные.

Больше она не придет. Не потому, что побоится, а потому что незачем. Такие сами знают свою дорогу.

Она кивает в ответ – скорее, в знак признательности за мое позволение.

– Вы такая молодая. Мне сказали, что в этом доме живет глубокая старуха. Так давно живет, что никто и не помнит, сколько. Может, лет триста. Что рядом с ней всегда стоит свеча, когда она принимает просителей. Меня предупредили, чтобы я не боялась, потому что старуха эта уродлива и глаза у нее злые. Одна женщина сказала, что ее боятся обвинять, даже когда плохие предсказания сбываются, потому что в ней живет страшная древняя сила. Да и не человек она вовсе. Вы же такая красивая. Едва ли старше меня, а мне минуло всего девятнадцать весен…

Не понимает.

Или, напротив, поняла слишком хорошо.

А не поняла, так почувствовала.

Улыбаюсь ей еще раз, собирая карты.

– Вспомни, что я тебе сказала, княгиня. Это и есть мой тебе ответ: пламя никогда не лжет. Всю правду осветит, все покажет таким, какое есть, ничьих надежд не пожалеет. Что пожелала ты увидеть в нем, что способна оказалась разглядеть, то и есть твоя правда.