Пламя во льдах

Мирная жизнь в Икарии

Икария дышала ритмом тысяч молотов. Воздух был насыщен запахом озона, раскаленного металла и свежесплавленного бронзопластика. По гигантским вентиляционным шахтам гудел ровный гул генераторов, а сборочные линии непрерывным потоком производили детали для защитных барьеров всего Амфореуса.

Лира спешила по узкой улочке Верхнего яруса, прижимая к груди только что полученный со склада новый излучатель. Ее темно-рыжие волосы, собранные в небрежный хвост, развевались на ветру, который всегда гулял между стальными башнями города-кузницы.

— Лира! Эй, Лира, подожди!

Она обернулась и улыбнулась. К ней бежал Арен, ее жених. Его лицо было перепачкано машинным маслом, а в руках он сжимал два теплых пирожка с ягодной начинкой.

— Опять с утра ничего не ела? — он протянул ей один пирожок, и его пальцы на мгновение коснулись ее ладони. — Отец говорит, сегодня ночная смена. Придешь ко мне в мастерскую? Новый осциллятор тестируем для энергощитов.

Лира кивнула, с наслаждением откусывая теплое тесто. — Только после восьмого часа. Маме генератор нужно починить — старый излучатель совсем сгорел.

Они стояли на ажурном мостике, соединявшем два производственных комплекса. Внизу, в глубине городского каньона, кипела работа: автоматические погрузчики сновали между цехами, а в небе парили ремонтные дроны. Где-то вдалеке слышались смех детей и перебранка рабочих — обычная музыка Икарии.

Арен обнял ее за плечи. — Когда закончим с осциллятором, пойдем на Смотровую? Говорят, сегодня будут видны огни Охемы.

— Опять твоя одержимость древним городом? — Лира покачала головой, но улыбка не сходила с ее лица.

— Не древним, а вечным! — глаза Арена загорелись. — Представляешь, они держатся уже сколько циклов? Их технологии, их Златиусы... Керидра, Гисиленса... Легенды говорят, что...

Его слова прервал резкий, непривычный гудок. Не аварийный сигнал — что-то другое. Что-то чужое.

Воздух внезапно стал густым и тяжелым. Гул машин стих, словно кто-то выключил звук у всего города. Лира непроизвольно прижалась к Арену.

— Что это? — прошептала она.

Но он уже не улыбался. Его лицо стало серьезным, каким она видела его только во время тренировок ополчения.

— Иди домой. Сейчас же. — его голос звучал непривычно твердо. — И закрой все щиты.

Первый крик разорвал наступившую тишину. Не крик боли — чистого, животного ужаса.

⚫️ Появление Черного Течения

Они выглянули за перила мостика. Внизу, на центральной плазе, люди не бежали — они метались, натыкаясь на стены и друг друга. На их лицах не было разума — только паника, срикошетившая от одного сознания к другому.

А потом Лира увидела их.

Тени. Они стелились по стенам и полу, не просто темные, а поглощающие свет. Из этих луж тьмы поднимались фигуры. Воины Черного Течения. Их доспехи состояли из жидкого мрака, пульсирующего багровыми прожилками. Их шлемы были лишены лиц — только гладкие, глянцево-матовые поверхности, искажавшие пространство вокруг себя.

— За мной! — Арен рванул ее за руку.

Но было уже поздно. Из главного вентиляционного канала вырвалась черная струя — и приняла форму человека. Нет, не человека — его подобия. Фигура из обсидиана и застывшего дыма.

Каслана. Его движения были плавными, точными, лишенными всякой эмоции. Совершенный механизм уничтожения. Он не шел — плыл над землей, и там, где он проходил, сталь темнела и крошилась, свет гас, а люди... люди просто исчезали. Растворялись в воздухе без звука, без крика, без следа.

Арен оттолкнул Лиру за спину. — Беги! К эвакуационным капсулам!

— Вместе! — она вцепилась в его руку.

Он уже доставал своё виброкопье дори — стандартное оружие ополченца. — Я задержу его. Беги!

Каслана повернул к ним свой безликий взгляд. Он медленно поднял руку — и черная молния, сгусток чистейшего разрушения, рванулась к ним.

Арен успел сделать только одно — шагнуть вперед.

— НЕТ!

Лира увидела, как его тело начало распадаться на молекулы. Не гореть — распадаться. Он обернулся к ней в последний раз — и на его губах была улыбка. Потом не стало и улыбки. Каслана продолжил движение. Его безликая маска была обращена теперь к Лире. Он поднял руку для следующего удара. И вселенная внутри нее взорвалась.

❄️🔥 Рождение Двуликой

Первый удар был ледяным. Абсолютный, космический холод Танатос, пронзивший каждую клеточку ее тела. Он выжег весь страх, всю боль, все эмоции, оставив лишь пустоту, тишину и всепоглощающее ничто. Второй удар был огненным. Яростный, всесжигающий, хаотичный гнев Никадора. Пламя, рожденное для тотального разрушения. Два ядра пламени, два наследия вечно враждовавших Титанов Бедствия, столкнулись в хрупком сосуде человеческого тела.

Лира не закричала. Ее горло сдавила ледяная хватка, но по венам пульсировал огонь. Ее глаза широко распахнулись. Левый зрачок вспыхнул пронзительным, мертвенным синим светом, иней немедленно покрыл ее левую щеку и прядь волос. Правый глаз полыхнул алым адским пламенем.

Из ее рук выпал излучатель, но сами собой сформировались два призрачных клинка из льда и пламени, что тут же слились в один — огромный полуторный меч. Лезвие его было из сияющего, вечного льда, но по нему ползли и пульсировали огненные жилы. «Тлен» явил себя миру.

Каслана остановился. Его бесстрастная маска дрогнула — впервые за миллионы циклов. Тьма, которую он послал, с шипением рассеялась. То, что было Лирой, медленно подняло голову. В ее взгляде не осталось ничего от прежней девушки. Только боль. Бесконечная, невыносимая боль от двух сил, разрывающих ее на части. Первый из воинов Тьмы ринулся на нее.

— Холод стали! — это был не голос, а скрежет ломающегося льда.

Воздух перед ней кристаллизовался, и воин замер, скованный глыбой мгновенно наросшего льда.

— Жатва льда! — это был уже рев пламени.

Меч «Тлен» прошелся пламенной стороной по ледяной глыбе. Лед и воин внутри него разлетелись на миллионы обугленных, шипящих осколков.

🛡️ Путь в Охему

Что было дальше, она помнила смутно. Дорога страдания. Она не шла — она двигалась на юг, ведомая зовом ядер внутри себя. Ее сознание то угасало под натиском льда, то возносилось на гребне огненной волны.

Пустоши Амфореуса были выжжены и пустынны. Руины поселений молчаливо чернели на фоне багрового неба. Иногда на нее нападали твари Пустоты или патрули Черного Течения. Они обращались в пар и ледяную крошку.

Однажды она прошла через то, что когда-то было цветущей долиной. Теперь здесь была только черная стекловидная равнина да скелеты деревьев. Посреди мертвого леса она нашла сгоревший каркас аэролета — такой же модели, на которой летал отец Арена.

Она рухнула на колени, и из ее глаз потекли слезы. Левые замерзали на щеке алмазными сосульками, правые испарялись с легким шипением. Ее тело сотрясали рыдания, но звука не было — только тихий скрежет льда и треск пламени.

Она подняла голову к небу — и взревела. Речь уже не была речью — это был вопль двух стихий. Ледяной вихрь вырвался из ее левой руки, мгновенно превращая мертвый лес в хрустальный памятник самому себе. Огненный смерч вырвался из правой — и хрусталь взорвался миллионами раскаленных осколков. Когда стихия утихла, от леса не осталось ничего. Только идеально гладкая поверхность стекла на многие километры вокруг. Антифея поднялась. Боль никуда не ушла. Но теперь она знала, куда ей идти.

🏰 Врата Города-Крепости

Охема возникала из тумана как мираж. Не город — произведение инженерного искусства. Гигантские базальтовые стены, укрепленные пластинами бронзопластика, мерцали мягким золотистым светом. По стенам бежали пульсирующие голубые жилы энергетических барьеров. Над вратами, на массивном карнизе, стояли статуи древних титанид — защитниц города.

— Стой! Назови себя и свою цель! — голос с стены был холодным и безэмоциональным.

Антифея не ответила. Она просто продолжала идти.

— Это она! Чудовище из Икарии! По приказу Стратега Керидры — открыть огонь!

Сфокусированные лучи энергии ударили в нее. Перед ней возникло ледяное зеркало, рассеявшее часть заряда. То, что прошло сквозь него, оставило на ее коже дымящиеся раны, которые тут же затягивались синим сиянием инея.

— Открыть малые ворота! Задержать нарушителя!

Могучие створки заскрежетали, и оттуда, строем, вышла группа стражей.

— Не подпускайте ее близко! Дальний бой!

В нее полетели гранаты, разряды плазмы. Она вонзила меч в землю. Волна огня сметает все на своем пути, поглощает гранаты, заставляет солдат отшатнуться за щиты. Но следом, из-под земли, выросли острые пики льда, поломавшие строй. Она двинулась сквозь строй. Она не хотела их убивать. Она просто шла к воротам.

👑 Златиусы Охемы

За внутренними воротами, на площади Агора, ее ждали они. Златиусы. Их было четверо. Во главе — сама Стратег Керидра. Невысокая женщина с бледной кожей и серебристыми волосами, переходящими в голубой на концах. Ее голубовато-зеленые глаза с розовыми бликами и ромбовидными зрачками холодно оценивали ситуацию. На голове — коронная диадема, испускающая синее пламя. В руках — скипетр-керкион, жезл Стратега.

— Довольно! — ее голос звенел властью и сталью. — Опусти оружие, существо, и назови себя!

Справа от нее стояла Гисиленса. Темноволосая женщина в длинном платье цвета океана с золотой вышивкой. В ее руках была необычная скрипка — инструмент, из которого вместо струн тянулись нити живой воды. Пальцы лежали на грифе, готовые в любой момент извлечь звук, способный управлять стихией.

Слева, сжимая парадоксально непоходящий для нее архаичный лабарис, стояла... нет, не стояла — буквально висела в воздухе, перебирая ножками, маленькая девочка с красными пушистыми волосами и фиолетовыми глазами-четырехлистниками. Трибби. Ее лицо было бледным от напряжения, а взгляд был устремлен куда-то вглубь временных пластов.

— Керидра, подожди... — ее голосок звучал испуганно. — Я вижу... вижу двойной восход и двойной закат в ее душе...

И чуть поодаль, в тени колоннады, стояла Аглая. Светловолосая женщина в бело-золотом платье с короткими рукавами увитыми золотыми лентами. Ее лицо выражало не страх и не гнев — бездонную, всепонимающую печаль.

Антифея остановилась посреди площади, опустив голову. Из ее глаз текли слезы. Левые замерзали на щеке алмазными сосульками, правые испарялись с легким шипением.

— Помогите... — это был не голос, а хрип, скрежет льда и пепла. — Больно...

Керидра сделала шаг вперед, ее диадема вспыхнула ярче. — Ты принесла разрушение к нашим стенам. Ты убила наших стражей.

— Она не убивала! — внезапно вскрикнула Трибби. Девочка опустилась на землю и обхватила голову руками. — Они ранены... но живы. Она... она сдерживалась. О, боги... она всегда сдерживается...

Гисиленса приложила смычек к скрипке. Нити воды заструились ярче. — Я чувствую в ней две силы. Они... борются друг с другом.

— Это не силы, — прошептала Трибби, поднимая заплаканное лицо. — Это ядра. Два ядра пламени в одном сосуде.

На площади воцарилась мертвая тишина. Даже Керидра на мгновение потеряла дар речи.

— Невозможно, — наконец выдохнула она. — Это противоречит всем законам...

— Они уже в ней, — тихо сказала Аглая, выходя из тени. Ее голос был удивительно мягким. — И они разрывают ее на части.

Керидра резко повернулась к ней. — И что ты предлагаешь? Впустить ее? Это... бомба?

— Уничтожить нельзя, — сказала Гисиленса, все еще вслушиваясь в «звук» энергии Антифеи. — Попытка разрушить сосуд высвободит обе силы сразу. Последствия будут... катастрофическими.

— Я вижу огонь, — зашептала Трибби, снова глядя в невидимые другим дали. — Огонь над Охемой... над всеми Охемами... во всех возможных мирах...

Аглая подошла к Антифее совсем близко, не обращая внимания на предостерегающий жест Керидры.

— Дитя моё, — она смотрела на нее с бездонной жалостью. — Тебе нельзя помочь. Тебя нельзя отпустить. И убить тебя... мы не можем.

Антифея смотрела на нее, и в ее взгляде плескалось отчаяние. — Что же мне делать?

— Ждать, — безжалостно и четко ответила Аглая. — И спать. Пока не придет твое время.

Решение было принято.

⛓️ Вечная Узница

Ее повели без сопротивления. В самое сердце скалы, под город, в зону нулевой энергетической активности. Глубоко под землю, куда не доходили ни звуки города, ни свет, ни надежда.

Последние врата, высеченные из черного базальта и испещренные рунами подавления, открылись перед ней. Камера. Абсолютная тишина. Абсолютная тьма. Ее втолкнули внутрь. Меч «Тлен» выпал из ее ослабевших рук и рассыпался на мириады сверкающих частиц, уйдя обратно в нее.

— Имя твое отныне — Антифея, — проговорила Аглая, стоя перед захлопывающимися дверями. — Противоречие. Напоминание о цене раздора и силе страдания.

Могучие механизмы взвыли. Базальтовые створки начали сходиться.

— Заточение твое вечно, Двуликая Узница. Спи. И гаси в себе бурю.

Щель стала тонкой линией, а затем исчезла. Последнее, что увидела Антифея, — это темнота. Последнее, что услышала — тихий, пророческий шепот Аглаи, уже обращенный не к ней, а к будущему:

— На закате времен она вернется.

Тишина. Абсолютная. Ни льда, ни пламени. Только тьма, боль и одиночество. Контрастная, разрывающаяся на части душа нашла, наконец, свою клетку.

И впервые за долгое время, по лицу Антифеи покатились две одинаковые, чистые, очень человеческие слезы. Они упали на холодный пол темницы и испарились, не оставив и следа.

Где-то наверху, в своих покоях, Аглая смотрела в искусственное небо Охемы и тихо напевала старую колыбельную. Ее пальцы бессознательно выводили в воздухе древние руны — руны надежды и прощения.

А маленькая Трибби, прижавшись к подушке, всхлипывала во сне — потому что только во сне она могла позволить себе плакать о тех, кого им пришлось запереть, чтобы спасти.

Воспоминания, выжженные огнем

Тишина.

Не та тишина, что царит между звуками. Не та, что наступает после прекращения шума. Это была полная, абсолютная, всепоглощающая тишина — физическая субстанция, плотная и вязкая, как черный мед. Она давила на барабанные перепонки, заставляя их ложно звенеть, и заполняла собой все пространство камеры-гробницы, высеченной в скальном массиве под Охемой.

Тьма.

Не отсутствие света. Наличие непроглядного мрака, активного, почти живого, стремящегося просочиться под веки, в pores кожи, в самые потаенные уголки сознания. Здесь не было ни дня, ни ночи — только вечное, неизменное ничто.

В центре этой капсулы небытия, скованной рунами подавления, сидела Антифея.

Ее тело было полем вечной битвы. Левая половина, от кончиков волос до стопы, покрылась инеем и мельчайшими, идеально симметричными ледяными кристаллами, которые мерцали в абсолютной темноте собственным, призрачным синим светом. Правая — дымилась, кожа покрывалась сеткой тонких, как паутина, багровых трещин, из которых сочился не жар, а холодное адское пламя, пожирающее саму пустоту. Два ядра пламени — наследие Танатос и Никадора — вели свою войну на территории ее существа, не зная перемирия.

Но физическая боль была лишь фоном, монотонным гулом. Истинная пытка заключалась в памяти.

Ее разум, лишенный внешних впечатлений, стал театром для самых ярких, самых дорогих — и самых страшных — воспоминаний. Они накатывали волнами, не спрашивая разрешения, разрывая душу на клочья.

...Солнце. Теплое, ласковое, каким оно бывает только в Икарии в первый цикл лета. Она, еще совсем юная, бежит по ажурному мостику Верхнего яруса. Впереди смеется ее младшая сестра, Элида, ее серебристые кудри развеваются на ветру, как знамя.
– Лира! Лира, догони!
Она догоняет, хватает сестренку на руки, кружит, и та заливается счастливым, звенящим смехом. Они падают на мягкий газон у Смотровой площадки. Элида тычет пальчиком в небо:
– Смотри, сестра! Облако! Похоже на дракона!
– Нет, на корабль! – спорит Лира, щекоча ее.
– На дракона! На дракона!
Воздух пахнет цветущими гидропонными садами и свежеиспеченными пирогами из пекарни через улицу. Где-то далеко, убаюкивающе, гудит генератор. Это звук дома. Звук счастья.

ВИЗГ.

Воспоминание вспыхнуло багровым заревом. Нежный образ Элиды исказился, почернел. Ее серебристые кудри вспыхнули и стали пеплом за долю секунды. Ее счастливый смех превратился в один-единственный, обрывающийся на самой высокой ноте, крик ужаса. Ласковое солнце погасло, поглощенное черной, жидкой тьмой, которая потекла с неба, как смола.

Антифея дернулась в своих цепях, издав хриплый, беззвучный стон. По ее левой щеке поползла сосулька замерзшей слезы. Правая сторона лица пылала, и ей почудился запах гари — тот самый, что стоял в воздухе Икарии в последние минуты.

Нет. Нет, не это. Не сейчас.

Она пыталась сжать веки, но это не помогало. Картины возникали не снаружи, а изнутри.

...Они с Ареном на крыше его мастерской. Ночь. Над головой сияет искусственное небо Амфореуса — миллиарды искрящихся точек, пронзительных и холодных. Он обнимает ее сзади, подбородком упирается ей в макушку.
– Видишь ту, самую яркую? – его голос тихий, задумчивый. – Говорят, это Охема. Город, который никогда не падал.
– Сказки, – шепчет она, прижимаясь к нему спиной, чувствуя тепло его тела сквозь тонкую ткань рабочей робы.
– А вдруг нет? – он поворачивает ее к себе. Его глаза серьезны. В них отражаются звезды. – Представь, Лира. Мир без страха. Без Черного Течения. Где можно просто... жить.
Он наклоняется, и его губы касаются ее губ. Это нежный, несмелый поцелуй, пахнущий металлом и чаем. Он обещает будущее. Он обещает жизнь.*

СКРЕЖЕТ.

Поцелуй оборачивается болью. Не метафорической — физической. Ее губы обжигает ледяной холод, а затем прожигает адское пламя. Образ Арена расплывается, искажается. Вместо его любящих глаз — два уголька во мгле. Вместо нежных рук — черные, обугленные кости, которые тянутся к ней, чтобы увлечь за собой в небытие.

«Беги!» — его последний хриплый крик эхом отдается в ее черепе, сливаясь с миллионами других таких же криков.

Антифея скрючилась, ее тело выгнулось в немой гримасе агонии. Из ее горла вырвался сдавленный, животный вой — нечеловеческий звук, в котором смешались скрежет льда и шипение пламени. Она пыталась отбросить видение, как отбрасывала врагов своим мечом. Но это было сильнее ее.

Я убью тебя. Я убью тебя снова и снова. Я буду убивать тебя вечно, каждый раз, когда вспомню.

Ее собственная мысль пронеслась в сознании, острая, как лезвие. И это была правда. Каждое воспоминание о нем, о сестре, о матери — заканчивалось их смертью. Ее память стала орудием пытки, которое она сама же и направляла на себя.

...Она на Агоре родного города. Ярмарка. Повсюду смех, музыка уличных арфистов, запахи пряностей и жареных орехов. Мать держит ее за руку, ее пальцы теплые и надежные. Они подходят к прилавку, где продают сладости. Старик-кондитер с морщинистым лицом подмигивает ей и протягивает кристаллик засахаренного инея.
– Бери, девочка, на счастье!
Она берет, и сладкий холод тает на языке, такое простое и совершенное удовольствие. Мать улыбается, и в уголках ее глаз лучиками сходятся морщинки...

ГРОХОТ.

Агора взрывается. Старик-кондитер превращается в столб пепла. Кристаллик инея на ее языке становится обломком стекла, режущим плоть. Крики радости сливаются в один сплошной вопль ужаса. Рука матери выскальзывает из ее руки — и исчезает, растворившись в наступающей тьме.

Хватит! — закричало что-то внутри нее. Я не хочу помнить! Я не хочу!

Она пыталась вырвать эти образы с корнем, выжечь каленым железом ту часть мозга, что хранила их. Лучше пустота. Лучше ничто. Лучше эта тихая, беззвучная темница, чем этот бесконечный ад воспоминаний.

Но память была сильнее. Она была последней связью с тем, кем она была. И ее палачом. Циклы повторялись. Обрывки счастья — мгновенная, мучительная смерть всего, что было дорого. Смех Элиды. Теплые руки Арена. Улыбка матери. Запах пирогов. Звук музыки на Агоре.

Пепел. Пепeл. Пепeл.

Каждое «спасибо» оборачивалось предсмертным хрипом. Каждая улыбка — оскалом боли. Каждое проявление любви — ее абсолютным отрицанием.

Она начала раскачиваться в такт этому кошмару, ударяясь спиной о холодный базальт. Лед на ее коже трескался, пламя вспыхивало ярче. Она была похожа на раненого зверя в клетке, который пытается вышибить себе мозги, лишь бы прекратить боль.

– Прекрати... — это был ее собственный голос, но он звучал чуждо, хрипло, болезненно. — Прекрати... пожалуйста...

Но память не слушала. Она была безжалостным проектором, который продолжал показывать один и тот же фильм ужасов на внутренней стороне ее век.

Зачем? — рыдала она внутри. Зачем ты показываешь мне это? Чтобы я сломалась? Чтобы я стала таким же монстром, как Каслана?

Ответа не было. Был только пепел на языке и ледяная пустота в груди. И тогда случилось нечто. В очередной раз, когда образ Арена начал чернеть и рассыпаться, она не попыталась оттолкнуть его. Не закричала. Не сжалась от боли.

Она посмотрела. Она позволила боли пройти через себя. Вся. Без остатка. Она почувствовала, как ледяная пустота смерти сковывает ее изнутри, и как адское пламя гнева выжигает душу дотла. И в самый пик этой агонии, на стыке двух абсолютных крайностей, она совершила невозможное. Она приняла. Приняла боль. Приняла вину. Приняла тот факт, что она выжила, а они — нет. Приняла свое чудовищное наследство. Приняла эту камеру как свою судьбу. Она не простила себя — это было бы слишком просто. Она впустила боль внутрь, позволила ей стать частью себя, как стали частью ее лед и пламя. И произошло чудо.

Воспоминание об Арене не исчезло. Оно осталось. Но смерть, что всегда его завершала, отступила на второй план. Она не забылась — нет. Она стала... фактом. Трагическим, невыносимым, но — фактом ее биографии. Тенью, которая всегда будет рядом со светом. А свет — его улыбка, его теплые руки, его глупые мечты о звездах — остался. Чистый и незапятнанный. Он не сгорел. Он не был растоптан. Он просто был.

Слезы хлынули из ее глаз ручьями. На этот раз они были одинаково теплыми. И одинаково солеными. Лед на левой щеке таял, а пламя на правой затихало, словно умытое этой влагой. Она сделала это не за один раз. Это был титанический труд. Каждое воспоминание приходилось прорабатывать заново. Пропускать через себя адскую боль его утраты. Принимать ее. И находить в себе силы оставить светлую часть нетронутой.

Она хоронила их снова и снова. Отпевала каждого. Прощалась. И училась жить с дырой в душе, которую они оставили после себя. Это не было исцелением. Раны оставались. Шрамы — душевные и физические — никуда не делись.

Это было сращивание. Она, как мастер по бронзопластику, брала разрозненные, искореженные обломки своей памяти и своей души и спаивала их в новое, причудливое, уродливое и прекрасное целое. Шрамы становились частью узора. Боль — частью силы. Она нашла их всех в лабиринтах своей памяти. Элиду. Арена. Мать. Отца. Старика-кондитера. Соседа. Подругу детства. Она похоронила каждого. И оставила каждого жить в себе.

Тишина вокруг перестала быть врагом. Она стала пространством для этой титанической работы. Тьма перестала быть угрозой — она стала экраном для ее внутреннего кино. Она все так же сидела в своей каменной гробнице. Лед и пламя все так же боролись на ее коже. Но что-то изменилось в самой ее сердцевине. Воля, закаленная в этом аду, стала прочнее адаманта. Ее дух, многократно сломанный и собранный заново, стал подобен уникальному сплаву — хрупкому с виду, но невероятно упругому и прочному.

Однажды, в полной тишине, она пошевелила губами.

– Я помню, — прошептала она, и ее голос, не использовавшийся вечность, звучал как скрежет камня о камень. – И поэтому я все еще здесь.

Это не было победой. Это было перемирие. Хрупкое, шаткое, купленное невероятной ценой. И где-то наверху, в своих покоях, Аглая, вдруг оторвавшись от древнего фолианта, подняла голову и прислушалась. Ей почудился тихий, невероятно мощный и чистый звук — словно звенящая струна, натянутая в самой основе мироздания. Она улыбнулась — лукавой, понимающей улыбкой провидицы.

– Скоро, дитя мое, — прошептала она в тишину своей библиотеки. – Скоро.

Исход Ядер

Тишина больше не была пыткой. Она стала пространством для медитации. Антифея сидела в позе лотоса посреди своей каменной гробницы, ее дыхание было ровным и глубоким, вопреки борьбе стихий на ее коже. Лед и пламя все так же боролись, но уже не раздирали ее изнутри — они стали частью ее внутреннего пейзажа, как два непримиримых, но равноуважаемых советника.

Ее воля, закаленная в бесконечных циклах страдания и принятия, стала абсолютной. Ее душа, некогда разорванная на части, теперь была прочней бронзопластика Охемы. Она не подавила боль. Она интегрировала ее. Каждый шрам — душевный и физический — стал частью сложной, прекрасной мозаики ее существа.

И в этот момент что-то изменилось.

Ледяное ядро Танатоса, всегда стремившееся к абсолютному покою и небытию, вдруг встретилось с незыблемой, живой волей. Оно больше не могло диктовать свои условия. Оно больше не могло парализовать ее холодом отчаяния.

Огненное ядро Никадора, яростное и разрушительное, уперлось в несокрушимый, принявший всё дух. Его хаос больше не мог сжечь ее изнутри. Его гнев больше не мог найти отклика.

Они столкнулись не с сопротивлением, а с совершенным, цельным принятием. С волей, которая была сильнее их обоих, потому что она не боролась — она была.

И тогда ядра пламени совершило невозможное. Они отступили.

Лед на левой половине ее тела не растаял — он испарился, превратился в сияющую, искрящуюся дымку, которая медленно рассеялась в воздухе. Трещины на правой половине не затянулись — пламя в них погасло, потухло, оставив после лишь гладкую, чистую кожу, на которой не было и следа ожогов.

Два титанических источника энергии, столетиями разрывавшие ее на части, покинули ее. Они отступили, как отступают волны от неприступной скалы. Они не могли больше существовать в сосуде, который стал для них слишком тесным — не физически, а духовно. Ее целостность была для них чужеродной, невыносимой средой.

Антифея открыла глаза. Впервые за долгие годы ее взгляд был единым. В нем не было ни синего свечения льда, ни алого отблеска пламени. Только глубокая, бездонная ясность — и тихая, всепонимающая печаль. Она была пуста. И в этой пустоте было больше цельности, чем в любом из ядер.

👁️ Взгляд из Бездны

И именно в этот момент оно обратило на нее внимание. Это не был звук. Не был свет. Не было вообще ничего, что можно описать понятиями из мира живых. Это было осознание. Абсолютное, всепоглощающее чувство, что на нее смотрит нечто настолько огромное, древнее и бесконечное, что по сравнению с ним даже титаны казались мимолетными вспышками. Небытие. Само Небытие устремило на нее свой взор.

Она не видела его. Она ощущала его — как ощущают давление на дне океана. Как ощущают приближение смерти. Это было внимание существа, для которого вся вселенная — не более чем мимолетный сон, недоразумение, случайная вспышка света в вечной, абсолютной тьме. Антифея не испугалась. В ней не было места страху. Было лишь признание. Она склонила голову, как склоняются перед неизбежным восходом солнца. Она приняла этот взгляд, как приняла все остальное.

И в ответ тьма шевельнулась. Цепи, сковывавшие ее запястья и лодыжки, цепи из сплава, способного гасить энергию титанов, рассыпались. Они не сломались — они исчезли. Обратились в мелкий, серый прах, а затем и прах растворился в ничто, как будто их никогда и не было. Руны подавления на стенах померкли и стерлись, словно их стер ластиком великий и равнодушный ребенок. Ничто не может противостоять Небытию.

Могучие базальтовые врата ее темницы, которые не могли выбить никакие силы Амфореуса, медленно и бесшумно распахнулись. За ними не было коридора. Не было скалы. Не было Охемы. Там была только тьма. Густая, живая, бесконечная. Тьма, в которой танцевали последние, угасающие искры когда-то могущественных ядер пламени — последний след ее старой жизни. Антифея поднялась на ноги. Ее тело было легким, невесомым. Она сделала шаг вперед — навстречу взгляду Небытия. Навстречу пустоте. Она не оглянулась. Ей было не на что оглядываться. Она шагнула в темноту. И тьма приняла ее как свою.

🌙 Эхо в Земле Грез

В тот самый миг, когда Антифея исчезла в распахнувшихся вратах Небытия, волна холодного ужаса прокатилась по всем двенадцати Часам Снов Пенаконии. В «Золотом Часе», где часы никогда не бьют полночь, внезапно погасли огни, и из фонтанов, бивших золотым сиропом, хлынула черная, вязкая жидкость, пахнущая озоном и пеплом.

В «Моменте Полночи», отправной точке всех грез, безликие тени, обычно тихо шепчущиеся в углах, вдруг замерли и затрепетали, словвано заглянув в бездну, страшнее их самих. В «Голубом Часе» у доков романтичности парочка, танцевавшая на палубе «Вечерней Зари», внезапно разомкнула объятия, и оба увидели один и тот же кошмар: женщину с глазами из льда и пламени, шагающую по руинам знакомого города.

Сотням, тысячам грезящих по всей Пенаконии — от простых служащих до членов Семьи — приснился один и тот же ужасающий сон. Им снилась она. Антифея.

Не монстр. Не богиня. Не разрушительница. Им снилась одиночество, воплощенное в плоть. Снилась боль, ставшая фундаментом для несокрушимой воли. Снилась пустота, которая смотрела на них из глубины ее теперь уже абсолютно спокойных, бездонных глаз.

Они просыпались в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, не в силах вспомнить деталей, но навсегда запомнив чувство леденящего, абсолютного признания. Признания того, что где-то есть нечто, что прошло через все круги ада и вышло сухим из воды. Нечто, что увидело самую суть вещей — и не сломалось.

Этот сон не принес разрушений. Не погасил «Моменты». Но он оставил в душах грезящих неизгладимый след — трещинку, через которую в их идеальный, сладкий мир впервые заглянуло настоящее Ничто.

🚪 Рождение Из Пустоты

Антифея шла. Не по пространству — его здесь не было. Не по времени — оно здесь умерло. Она шла через саму ткань реальности, идущей навстречу своему концу.

И тогда впереди появился свет. Не яркий, не ослепительный. Тусклый, как свет умирающей звезды. Он рос, приближался, принимал очертания.

Распахнутые врата.

Не те, что она оставила позади. Другие. Они вели не в темницу и не в пустоту. Они вели... вовне.

Сделать последний шаг было так же просто, как сделать первый вдох. Просто. Естественно. Неотвратимо.

Она вышла. Из ниоткуда в nowhere. Сначала ее нога ступила на идеально гладкий, отполированный пол из темного дерева. Пахло озоном, дорогими духами и чем-то сладковатым, приторным — Меморией.

Антифея оказалась в роскошном холле. Сводчатые потолки, устремленные ввысь. Витражи, изображающие веселые, безумные сцены. Где-то тихо играла музыка. Воздух дрожал от гулких голосов и сдержанного смеха.

Она стояла в «Ривьере» — главном отеле Пенаконии. Но вокруг нее никто не замечал ее внезапного появления. Люди в шикарных нарядах проходили мимо, погруженные в свои дела, в свои мелкие сны.

Она была реальностью в мире грез. Тишиной в мире шума. Пустотой в мире избытка.

Она сделала шаг. Ее босые ноги не издавали ни звука. Ее простое, серое, ничем не примечательное платье контрастировало с богатством окружающей обстановки.

Она подошла к огромному витражу, изображавшему карнавальное шествие. В своем отражении в темном стекле она увидела себя. Простые черты. Спокойные, глубокие глаза, в которых читалась вся бездна пережитого. И за своей спиной — тень. Не свою. Другую. Бесконечно далекую, бесконечно древнюю, которая обнимала ее своими безграничными крыльями, как дитя, вернувшееся в лоно абсолютного ничто.

Из ближайшего динамика донесся веселый, механический голосок:
– Добро пожаловать в «Ривьер», мечтатель! Готовься к незабываемому путешествию в мир сладких снов!

Антифея медленно повернула голову к источнику звука. На ее губах не было улыбки. В ее глазах не было интереса. Был лишь бездонный, всепонимающий покой.

Продолжение следует?