Пластина

Они долго не могли вспомнить как его звали. Сам разговор постепенно перешел в спор, после которого, былое подобие праздничного настроения исчезло без следа. Встреча одноклассников, первая за более чем десять лет, превратилась во что-то странное. На место оживленных бесед пришли односложные ответы, вместо коллективных перекуров – тихие выскальзывания из-за стола. Каждый прятался за своим мобильным телефоном. Кто-то делал вид что ему звонят, другие бездумно пролистывали ленту, склонившись над столом. Когда-то мы делили парты, классы и внимание учителей. Дружили и ссорились, ненавидели и были ненавидимы. Без какого-либо умысла и цели, лишь как ответ на наваливающуюся жизнь. Ту, от которой было никак не уйти, и которая у каждого обязана была быть разной. Все это было. Только перед камерой и дальнейшим снимком на память, запечатлевшим нас такими, какими мы себя обманули тогда, наша условная реальность ушла. Уступила место тому, чего никогда не существовало – улыбкам, смеху и объятиям. Все для того, чтоб на фотографии с выпускного, перед самым падением в дальнейшую неизвестную взрослую жизнь – осталась лишь иллюзия. Эта же иллюзия, позднее, будет односложным ответом на все школьные годы. Именно ее похоже большинство из собравшихся на встрече одноклассников держало перед глазами, вспоминая значительный и ушедший период жизни.

На фотографии с выпускного нас было двадцать девять человек, а за столом сидело уже восемнадцать. Уже. Наверное, случись эта встреча год назад, нас было бы девятнадцать, а будь она еще двумя годами ранее, то вполне вероятно и все двадцать. О тех, кто умер из нашего класса, они старались не говорить. Может боялись, а может, что-то доходило и до них. Подобные мысли я держал при себе, и за все минувшие годы, не озвучивал их даже Сереге с Михой. Уверен и они успели многое свести воедино. Помимо того, что с ними мы были друзьями детства, они также присутствовали в тот вечер, еще и в лице моих бывших одноклассников.

Когда подали горячее, мои бывшие одноклассники прошлись по тем, кто ушел после девятого класса. Вспомнили их фамилии и смешные клички. Обсудили залетевшую на выпускном Ленку и парня, что ее тут же бросил, узнав спустя месяц о беременности. Прошлись по уехавшей за границу Даше, уделив еще больше внимания ее богатым родителям. Коснулись и Жору, который пару лет назад забухал. Про купившего в «инсте» тренинг по успешности Толика, сказали лишь что он дебил, а когда разговор зашел за его сделавшую «губы» и «лоб» жену, еще одну нашу одноклассницу Инну, то повисла тишина. Женская половина ей завидовала, а мужская вспоминала что-то свое. Там были еще десятки имен, которые вам ничего не скажут. Люди, которые переводились в другие школы и те, кого отчисляли. Юра разослал всем в телеге общую фотографию с выпускного, и долгое время разговор был только вокруг нее. Обсудили почти всех запечатленных на ней… А потом они попытались вспомнить как его звали. Кто-то говорил, что Игорь, другие что Дима. Там даже звучали какие-то совсем абсурдные и в своем упорстве убедительные фамилии. «Ну как, это же Димка Хлебушкин» - говорила Аня, растягивая пальцами фотографию в своем телефоне. «Та какой Хлебушкин!? Какой Димка?! Макс! Максим Постальчук!» - отвечал ей изрядно подпивший Андрей. На встрече выпускников он всем говорил, что у него есть готовая идея для бизнеса, а выпив чуть больше необходимого, проговорился что инвестирует в «крипту». Когда мы с Серегой и Михой улыбнулись, увидев это, Андрей начал пить как не в себя, и смотря в телефон Ани, периодически хотел за него ухватиться, лишь бы сохранить равновесие. Когда Аня показала фотографию подошедшей к ней Лене, та молниеносно сказала, что это Леха, а глянувший на фотографию спустя минуту Олег, сказал: «Как можно было не вспомнить Кирю?». Так и продолжали они спорить, даже не догадываясь, что каждый из них не прав. Интересно, случись эта встреча годом ранее, они бы также не могли вспомнить как его звали. Возможно, тогда на ней был бы Славик, а если бы мы встретились пять лет назад, там был бы и Артур с Оксаной и Светой. Наверное, случись эта встреча намного раньше, многие бы могли его вспомнить, а получалось что помнил лишь я, Серега и Миха.

За неделю до того, как Глеба перевели к нам, классный руководитель, Людмила Степановна, провела целую лекцию перед нашим огромным классом. Говорила о том, что мальчик которого к нам добавят, болеет редкой болезнью и с ним ни в коем случае нельзя драться. Просила, чтобы мы с ним общались как можно спокойнее, не дергали его и не толкали, чтоб вели себя с ним хорошо. Вечером в тот же день, примерно похожую беседу со мной дома провели родители. Тогда они знали уже чуть больше моего, как знали и то, что в соседний дом переезжает новая семья. От них я впервые и услышал, что у Глеба, который будет учиться со мной в одном классе и жить в соседнем от нас доме, в голове какая-то металлическая «пластина». Родители Глеба были ни то врачами, ни то какими-то фармацевтами. Эту деталь я что прослушал тогда, что не смог ее впоследствии с годами уточнить. Помню лишь что они имели непосредственное отношение к медицине. По этой же причине, в девяностых, Глебу смогли провести за границей экспериментальную операцию на мозге, после которой, в его черепушке навсегда поселилась та самая «пластина». Была ли у него какая-то врожденная болезнь либо же травма – мне тоже не известно, а спрашивать у него было как-то неуместно. Это как когда у кого-то из знакомых умирает один из родителей – язык не поворачивается разговаривать про подобное. Опять же, вокруг него была просто масса слухов, обращаться к которым в качестве источника по вполне очевидным причинам бессмысленно.

Первый день Глеба в нашем классе, пришелся на конец октября. Когда видимый из окна школьного класса тополь, напитанный осенней влагой, напоминал промокшего под дождем бездомного. Пришедшего на свет и тепло, что было совсем рядом, за тонким оконным стеклом. Словно образ из черно-белых американских фильмов тридцатых годов, где на фоне великой депрессии, счастье у кого-то есть, только там, за стеклом. Возможно, эти намешанные образы слились воедино из-за того, что и на сидевшего спереди от меня Глеба, я смотрел через оконное отражение. В темные октябрьские дни, свет в классе включали уже с первого урока, и слева от меня, в оконном отражении, появлялся еще один класс, за которым обычно и любил наблюдать тот самый, одиноко стоящий у окна тополь. Смотря на его голову через оконное отражение, я все пытался разглядеть ту самую «пластину». В моем представлении до этого, она и сам Глеб, должны были внешне быть максимально близки к сцене из «Робокопа», где Алекс Мёрфи впервые снимает шлем. Однако, что сам Глеб, что его голова, выглядели вполне обычно и никаких торчащих из его головы болтов и саморезов, обнаружить мне не удалось.

Сложно судить насколько подходящим для перевода Глеба в нашу школу, было то время. Его перевели к нам в третьем классе, в тот период, когда у нас еще была одна на все предметы, учительница начальных классов. Возможно ее присутствие каким-то образом помогало ему от стаи озверевших гиен, которые на первой же перемене кричали ему «Покажи пластину!!!». Глеб разделял одну косую парту с Аней, той самой, которая спустя годы будет с уверенность говорить, что это «Димка Хлебушкин». С одной из тех, чье имя не важно. Именно она подскочит с места, когда прозвучит звонок на перемену, и попросит Людмилу Степановну пересадить ее. Желание пересесть не помешает ей вместе со всеми требовать от Глеба демонстрацию «пластины». Глеб же просто сидел, пока все кто был в классе обступили и разглядывали его голову. Там звучали глупые шутки и нелепые комментарии, смешки и испуганные возгласы. Был и тревожный шепот, и взгляды полные ужаса, но правда в том, что у Глеба была самая обычная голова. Без глубоких вмятин и огромных шрамов. Она не отличалась от других ни формой, ни волосами. Такая же, как и у других, обычная голова.

Какое-то время, Глеб то появлялся в нашем классе, то его не было. В то время все уроки, как и дни, сливались воедино, и даже сейчас в моей памяти, они скорее размытое пятно, а не период жизни. Во дворе же, после школы, он не гулял со всей детворой, а сидел у себя под домом, то с бабушкой, то с дедом, хотя в том возрасте, уже почти всех отпускали гулять одних.

Из того, что я еще могу вспомнить – это постоянный прием таблеток по времени и маленькая, похожая на «тамагочи» коробочка с таймером, стоило которой запищать, как весь класс, первое время заливался хохотом. Позднее многие начали повторять эту мелодию, стараясь тем самым задеть отстраненного Глеба. К слову, о нем: сам Глеб обладал удивительной особенностью не реагировать на «приколы» и издевки других. Он не замечал небрежное, почти брезгливое отношение тех, кто сидел с ним за одной партой. Когда мы ходили в столовую, он также отстраненно реагировал на внимание старшеклассников. Откуда-то вся школа успела узнать про его «пластину», и в части экзотики, приходили посмотреть на «мальчика с железной пластиной в голове». Одно время они пытались дать ему кличку «Робот», но она как-то не закрепилась за ним, так как Глеб ее полностью игнорировал. В нашем же классе, за глаза, многие называли его просто «Пластина», это же прозвище впоследствии, прилипло к нему до конца школы.

Все то время Глеб оставался для меня просто очередным одноклассником, с которым я не общался и на него, как и на то, что с ним происходит, мне было все равно. Это сейчас можно примерно представить, через что ему пришлось тогда пройти, и даже это скорее всего не передаст его мироощущение в полной мере. Первый год нападки на Глеба случались не только из-за его условной необычности. Тех, кто с ним сидел за одной партой, раздражало его странное поведение. Глеб мог повернуть голову куда-то вбок, и стать прислушиваться к чему-то, а затем начать закрывать ладонями уши. Иногда он как-то резко дергал головой, порой бросал случайные фразы в воздух или повторял одни и те же слова. Учительница обращала на это внимание, и уточняла у Глеба - принял ли он все лекарства. Зачастую странное поведение было следствием не принятых таблеток. Какой-то одной из десятка, что пил по времени Глеб. Вроде родители Глеба были достаточно обеспеченными для того, чтоб организовать ему домашнее обучение, но по какой-то причине, они предпочли ему добровольный «ад» среди других детей.

Это позднее, когда мы уже начали общаться, я узнал от Глеба, что некоторые таблетки он целенаправленно не пил. От одних ему тошнило, другие вызывали боль в груди. С собой он носил длинное пластиковое подобие чехла, где в множестве пронумерованных секций, лежали таблетки. Кстати, это самое общение, а впоследствии и дружба, начались всего через год, в пятом классе. Не знаю какая система обучения сейчас, но после третьего, у нас был сразу пятый класс, а всего их было одиннадцать. Перейдя в пятый класс, мы навсегда попрощались с учительницей младших классов и вместе с этим обрели полную свободу. Свобода коснулась и Глеба. Больше некому было напомнить ему про таблетки, и все чаще, те, что ему не нравились, по звонку таймера, Глеб просто не пил. Тогда же Глеб для многих стал интересным.

Например, он мог сидеть и посреди урока начать говорить: «Олечка, два-один, поехал на вызов», «Первый, первый, я шестой, взял заказик на площадь». От этих фраз все заливались хохотом, а учителя приходили в бешенство. Глеб убеждал класс, что может через пластину, ловить в своей голове радиоволны и переговоры таксистов. Иногда прямо на контрольной по математике он на весь класс кричал «Бу-кет из белых р-о-о-о-о-з» и все вновь умирали со смеху. Математичка требовала от Глеба объяснений, на что тот говорили, что ничего не может с собой поделать – кто-то заказал на радио поздравления. Какие-то учителя водили его к директору, другие ставили в угол или заставляли выйти из аудитории. Рассказывая стих перед всем классом, Глеб мог переключиться на рекламу автомойки, а потом подхватить куплет из песни «Все будет хорошо» Верки Сердючки и закончить все это воплем про участкового, которому не спиться в «кичманчике». Глеб веселил весь класс, раздражал учителей, срывал уроки и на фоне этого стал своим пацаном. Когда по какой-то причине урока не было, и всех просили посидеть тихо, Глеба к себе звала наша компашка, которая коротала время за игрой в «кровавый пятачок». Он и там «мочил» какие-то приколы, заставляя всех заливаться хохотом. Мы и в мыслях не могли допустить, что он на самом деле слышит в голове какие-то мелодии либо сигналы. Все, включая меня, думали, что он просто так шутит и веселит других, как порой это делало большинство из нас. Титул главного шута в классе, считался по своему престижным, а от подобных приколов с песнями посреди урока, у Глеба не было конкуренции даже и близко.

Со школы мы зачастую ходили вместе, так как жили в соседних домах, и по мере этого, я все лучше узнавал Глеба, вне его школьного образа. Например узнал, что от таблеток ему плохо, и будь его воля, он не пил бы их вообще. Узнал, что его родители постоянно работают и на месяца уезжают в командировки, из-за чего ему часто приходиться сидеть с бабушкой и дедом. Что если он не пьет таблетки, то начинает улавливать сигналы радио, а иногда и вовсе телевизионные трансляции. Которые бывают настолько отчетливые, что видит он их вместо происходящего перед глазами. Он всегда хотел мне рассказать о чем-то еще, но каждый раз в тот момент мы доходили до наших домов и прощались. Мне кажется, он хотел рассказать что-то такое, о чем ему больше не с кем было поговорить, о том, что его пугало.

Тогда же, наверное, Глеб начал приходить в мой двор после школы, и гулять в нашей компании, где помимо меня, был Серега с Михой. Те самые, кто на встрече одноклассников, будут сидеть молча при попытке других вспомнить, «как же звали того парня на фотографии». Он и там не оставлял своих приколов, и то и дело выкрикивал какие-то обрывки из песен и рекламы по радио. Две тысячи четвертый год для многих из нас был периодом, когда мы только впервые услышали про «Game Boy», а у Глеба уже в то время был «Game Boy Advance SP», который он брал с собой, когда приходил к нам во двор.

Всего через год, когда мы были в шестом классе, Глеба уже отпускали с нами в компьютерные клубы, а еще через год, он уже звал нас к себе в гости. Дома у него был огромный, размером с окно плазменный телевизор, DVD-стереосистема, PS-2 и привезенный из США Xbox 360. Компьютер, на котором работали все игры и скоростной интернет. Приставки и компьютер были какими-то запыленными, будто Глеб не прикасался к ним месяцами. Единственное, что явно бросалось в глаза и выглядело живым на общем обветшалом фоне – это его стол. Десятки стопок листов А4, горы альбомов и тетрадей, которые возвышались на целых башнях из толстых упаковок бумаги. Дома Глеб без перерыва рисовал и, казалось, действительно любил это дело. Рисунки его по большей части были абстрактными, либо же вовсе сплошной чернотой. Когда мы были впервые у него дома, изначально разглядеть что-то конкретное там мне не удалось, а потом Глеб мне все объяснил. Сейчас уже точно и не скажешь, испугался ли я тогда, или спустя годы страх что мне доведется пережить, исказит те воспоминания. Возможно, мне и доводилось испытывать какой-то глубокий, неосознанный ужас. И быть может потому, что спустя годы этот ужас уже был и просто не случился еще в том времени, а отголоски его эха из будущего, уже были мне знакомы. То, что сделал Глеб, поначалу выглядело безобидно, а то, как он это объяснил и вовсе звучало как вздор, не отличаясь от его рассказов про радио в голове. Однако многое в его внешнем виде - исказившиеся черты лица, напряженные брови, сведенные скулы и закатывающиеся глаза, даже в том возрасте, говорили о том, что происходит что-то неправильное. А то, как он рисовал, и вовсе заставило замолчать до этого поглощено играющих во вторую «соньку» Серегу с Михой. Глеб держал карандаш так, как обычно держат нож для закалывания. Склонившись над листом А4, он принялся очень быстро водить рукой из стороны в сторону. Выглядело это так, будто он просто зарисовывает его полностью. Лишь на какую-то сотую секунды, он делал паузы, словно печатал изображение, а не рисовал. Эти быстрые, резкие и не свойственные нормальному человеку движения, заставили напрячься всех в комнате. Пацаны звали его по имени, но Глеб был словно в трансе и продолжал рисовать, пока наконец не закончил.

Даже с включенным светом, под настольной лампой и всеми возможными ракурсами, я так и не понял, что он нарисовал. Подобных однотипных рисунков была не одна сотня.

— Я вижу это… постоянно вижу… как только закрываю глаза… - сказал Глеб и продолжил вместе с нами смотреть на рисунок.

Ничего стойкого в своем образе, кроме перепадов разной степени черноты там не было. Поэтому если он что-то и видел, то никаких ассоциаций лично у меня его «рисунки» не вызвали.

От того дня, где мы стояли в комнате Глеба и разглядывали его рисунки, до невероятного 2007 года, оставались какие-то полгода. Не смотря на все запреты и риски для жизни, вместе с нами летом две тысячи седьмого года, он выкурит первую в своей жизни сигарету. Он, как и все мы будет пытаться заесть конфетами сигаретную вонь изо рта. На последние деньги, мы купим двухлитровую бутылку холодного «Живчика» и будем пить ее по очереди. Вместе с нами от сигарет его вырвет и остаток дня, мы проведем сидя в беседке. Где по всему столу будут разбросаны игральные карты, а пустая двухлитровая бутылка от «Живчика», успеет вздуться из-за жары. Тогда впервые за многие годы, помимо тех таблеток от которых ему бывало плохо, в его организм не попадут и те, которые ему пить было жизненно необходимо. Они не успеют раствориться в его желудки и окажутся где-то среди кустов, вместе с рвотой. Вечером, когда мы все разойдемся по домам, он вновь сядет за стол и начнет рисовать, и тогда вместо неразборчивых черных пятен, впервые за долгие годы, у него выйдут вполне понятные образы. На следующий день он вынесет этот рисунок и покажет его нам. Каждый, включая меня, скажет ему – что это кусты, к которым ведет тропинка, и Глеб продолжит видеть ее и далее.

Он будет продолжать рисовать ее вновь, только качество его рисунков снова ухудшиться до размазанных пятен черноты, а та тропинка среди зарослей, потеряется в едва видимых перепадах цвета. Тогда Глеб впервые примет решение осознанно не пить положенные ему таблетки. Об этом он нам, как своим друзьям расскажет позже, где-то спустя неделю после отказа от них. Контролировать его было некому – родители месяцами пропадали в командировках за границей, а бабушка с дедом закономерно старели и вспоминали за него буквально под самый вечер, звоня ему на телефон. Задорную пищалку с таймером Глеб перестал носить еще в том году, как впоследствии перестал брать с собой и «чехол» с таблетками.

Прошло ли это без следа для его физического здоровья? Возможно да. Об этом мы могли, наверное, судить лишь исходя из его внешнего вида. Руки-ноги были на месте, в обморок не падал, кровь из носа не шла, конечности не тряслись. Да и сам Глеб всегда успокаивал нас, когда речь заходила про его таблетки. Мы пусть и по наивному, но все же обсуждали с ним тогда его отказ. Не думаю, что кто-то из нас в полноте осознавал возможные последствия, мне кажется, мы просто в глубине души боялись, что он умрет, гуляя с нами. Наверное, поэтому мы даже без Глеба не касались этой темы, будто само ее обсуждение может как-то подействовать на него. Сам же Глеб успокаивал нас в весьма убедительной форме. Говорил, что большинство таблеток, которые ему было необходимо принимать — это витамины. Что всякие важные лекарства вроде сосудорасширяющий, он продолжает пить, только делает это один раз в день, дома. Ну а мы особо и не настаивали, принимая его слова на веру.

По мере того, как шло время, рисунки Глеба становились все лучшего качества. Да, именно качества. Это на первый взгляд звучит странно, но сами по себе рисунки оставались прежними, просто изображение на них, будто выглядело все четче. Такие трансформации вновь напоминали мне распечатанные на принтере изображения. Сейчас это возможно и повсеместно, но тогда распечатывание рефератов на принтере, только-только появлялось, а вместе с этим сам принтер предлагался обществу уже не как объект роскоши, а как жизненно необходимый атрибут для учебы. Поэтому даже у меня дома в то время он успел появиться. Непосредственно рефераты на нем, печатать мне доводилось всего несколько раз. Пока в нем были краски, я то и дело пробовал распечатывать самодельные «плакаты». Находил фотографии с обложек любимых рок-групп, скачивал их и печатал. И очень часто случалось так, что распечатанные фотографии выходили совсем размазанными. Все лини становились нечеткими, и как в случае с рисунками Глеба, превращались в перепады черноты. Хотя картинка в компьютере оставалась прежней. Вот и с Глебом мне казалось происходило нечто похожее. Будто те таблетки что он регулярно пил, каким-то образом ухудшали качество картинки, что была у него в голове. Стоило только ему прекратить их прием, и с каждым разом изображение, воспроизводимое им, приобретало все новые детали. Так позади густых кустов сначала появились деревья, а вскоре за ними удалось различить огромные столбы. Помимо появляющихся новых деталей и само изображение не стояло на месте. Глеб как бы собирал воедино какую-то картинку, иными словами, шел к ней.

Ближе к июлю, у него уже было несколько десятков разных изображений. Глеб сканировал их и загружал в компьютер. Когда он листал их колесиком мышки, то мы наблюдали короткий «фильм», своеобразное слайд-шоу. Там камера двигалась через кусты и деревья, и от вида тех мест, от предположений куда все это может привести, мне было как-то тревожно. Немалую роль в этом играла особенность Глеба рисовать исключительно обычным карандашом. От этого все приобретало какой-то зловещий оттенок, включая далекое, на миг мелькнувшее в кадре солнце.

На этом Глеб не остановился и продолжал рисовать дальше. Кажется, прошло еще около двух недель, мы с семьей съездили на море, Миха уехал в лагерь, а Серегу забрали к бабушке. Во дворе остались только мы с Глебом, и по большей части наши дни были скукой смертной. Буквально. Конечно, заняться было чем, просто мы негласно чувствовали какую-то общую лень. Из-за жары все казалось утомительным. В те дни мне не хотелось даже играть в комп с приставкой, и мы просто выходили на улицу, разделяя обоюдное чувство скуки. Так мы и бродили, целый день слоняясь по дворам и компаниям знакомых. К тому времени у Глеба на компьютере, уже образовалась целая короткометражка из отсканированных рисунков. Он не один раз показывал ее мне, и с каждым разом, с добавлением новых кадров, при просмотре его короткого фильма, мне становилось все тревожнее. Вам будет трудно это представить, но я все же попробую объяснить. Вот перед тобой что-то совершенно абстрактное, размытое и грязное. В следующем кадре, изображение становиться более четким, и уже есть некое представление о том, что, собственно, происходит на экране. Далее это изображение становиться еще более детальным и качественным, и на место ассоциаций приходят конкретные образы. Кусты, деревья, ветки, листья, тропинка, камни и столбы. А далее, как в немом кино, вся эта экспозиция приходит в движение, и начинает тебя к чему-то вести. Почему-то во мне всё это движение вызывало тревогу. Ведь само путешествие не заканчивалось чем-то конкретным, и картинки начинали повторяться. Так как Глеб вручную переключал их, крутя пальцем колесико мышки. И вот когда его мини-кино повторялось несколько раз подряд, тогда со мной и случилось странное. Мне начинало казаться, что я уже где-то видел эти кусты, деревья и тропинку. Будто это уже случалось или по крайней мере снилось мне. Только когда-то очень давно, настолько давно, что можно говорить о прошлой жизни. Еще страшнее мне становилось от мыслей про то, что и эти озарения далеко не мои, и кто-то также их вспоминает. Сидя где-то далеко и не здесь. Глебу же тогда я не говорил ничего, лишь ждал пока ему надоест. Так и проходила наша летняя рутина, а потом за несколько недель до конца каникул, я предложил Глебу пойти на городской водоканал, скупаться. Глеб согласился. Тогда все и началось.

На водоканал можно было попасть двумя путями - один был более длинный, пролегал мимо хлебозавода, через оптовые базы, а потом и вовсе выходил на ж/д рельсы, по которым мы зачастую и ходили. Рельсы были окружены растительностью и этот маршрут мы предпочитали использовать во второй половине дня, когда уже шли обратно. Прям над дорогой появлялся тенек, и путь назад был уже не такой мучительный. Второй маршрут, был короче, и по нему мы ходили утром, когда шли купаться. Помню, когда мы шли туда, то всю дорогу слушали музыку на телефоне Глеба. По пути мы заскочили в магазин и купили воду с сигаретами. Уже там на кассе, Глеб как-то странно начал прислушиваться к окружающему, чего уже не делал много лет. Еще за несколько лет до этого, сидя на уроке, он мог начать озвучивать пленарное заседание «Верховной Рады», транслируемое по телевизору. Он также мог подолгу не реагировать на оклики других, будучи поглощенным каким-то фильмом, который ему удавалось поймать у себя в голове. Обычно видя, как он так сидит, большинство из класса смеялось. Глеб, бывало даже, отказывался идти в столовку, предпочитая дослушать что-то у себя в голове до конца. Но с годами он как-то начал этого стесняться что ли. Порой на уроке было видно, что он продолжает к чему-то прислушиваться, но стоило кому-то обратить на это внимание, как он тут же говорил, что просто задумался. В магазине мне это прям бросилось в глаза, но как-то подшучивать над ним я не стал.

Сам водоканал, где летом мы зачастую купались, трудно назвать местом отдыха. По умолчанию купаться там было запрещено, иногда туда наведывалась охрана и всех прогоняла, но стоило им только уйти, как все сбегались к воде вновь. Аргументы в духе «Ну вы же потом пьете эту воду из крана», мало на кого действовали, включая и нас. Обычно мы шли ближе к месту, откуда можно было попрыгать в воду. Сам по себе водоканал был окружен бетонными плитами, что уходили в воду под углом. В том месте, где мы находились, было здание, которое все называли «вышкой». Там же были какие-то нагнетающие установки, и именно там, под этим зданием, из закрытых толстых труб, которые вели к нему, вода выходила на поверхность, где уже естественным путем, по течению, уходила в другие города. Прямо под «вышкой» были бетонные выступы и парапет, с которого все прыгали в воду. Людей на канале было много, и чтоб пробиться к месту, с которого можно было совершить прыжок, нужно было выстоять своеобразную очередь. Несколько раз я сходил туда и прыгнул, затем подплыл обратно к месту, где мы бросили шмотки и предложил Глебу тоже пойти туда и прыгнуть. Глеб на канале был впервые, поэтому вел себя как-то неловко. Все это время он не купался, а сидел возле наших вещей, подставляя свои бледные руки палящему солнцу. Делал он это показательно, чтоб не выделяться на фоне других людей, как бы говоря им «я занят загоранием, поэтому и не купаюсь». Пока я плавал, он постоянно смотрел то на здание, где была толпа людей, то куда-то позади себя. Изначально мне казалось, что он вновь пытается к чему-то прислушаться, помню я тогда даже пошутил на эту тему. Было сложно понять, что с ним происходит. Толи он так переживал что может приехать охрана, толи ему было неуютно среди большого количества людей. Однако, не просидев там и пары часов, Глеб предложил уйти, так и не искупавшись в воде.

Обратно мы шли через тот маршрут, где был тенек. К тому времени он, к слову, еще не успел появиться, и шли мы по нему, наверное, исключительно из-за моей привычки. Минут десять мы шагали в полном молчании. Говорить как-то совсем не хотелось. От купания и жары в моем теле было расслабленное состояние, ну а Глеб вполне вероятно молчал из-за напекшего голову солнца и выглядел не менее уставшим. Несколько раз в пути я спрашивал нормально ли он себя чувствует, и Глеб неуверенно отвечал, что вполне нормально. Однако, что бы я не говорил, сам разговор как-то не шел. Глеб довольно быстро отвечал, зачастую односложно, и вновь погружался в молчание. Мне даже на какой-то момент показалось будто он за что-то обиделся на меня, и я даже хотел спросить его об этом, как неожиданно Глеб остановился и начал быстро говорить.

— Один-ноль-один-один-ноль-один-ноль-ноль-один-ноль-один-один-ноль-один-ноль-ноль-один-ноль, - говоря эти цифры, он будто чеканил их.

Сначала это вызвало у меня смешок, но, когда эти цифры не прекратились спустя минуту, мне стало как-то не по себе. Еще более тревожно я почувствовал себя, когда от моих толчков Глеб не перестал повторять их, а на мои громкие окрики, он отреагировал лишь повышение своего голоса.

— ОДИН-ОДИН-НОЛЬ-ОДИН-НОЛЬ-НОЛЬ-ОДИН-ОДИН-НОЛЬ-ОДИН-НОЛЬ-ОДИН-НОЛЬ-НОЛЬ-ОДИН-ОДИН-НОЛЬ-ОДИН-НОЛЬ-НОЛЬ, - он продолжал повторять их, и не перестал это делать даже тогда, когда его глаза начали медленно закатываться.

Это было куда более жутко чем можно представить, хуже, казалось, ничего быть уже не может, и тогда Глеб начал идти. В сторону зарослей и кустов. Туда, где не было никакой дороги, где была лишь темнота и непроглядная зелень. Он шел, лез через кусты и не преставай повторял цифры, которые почему-то в моей голове вызывали страшные образы. Эти комбинации нулей и единиц, их последовательность, возможно какая-то правильная в кавычках череда, без моего ведома являла очень стойкие картинки, которые будто вспышками на миг появлялись в моем уме. Окровавленные лики, демонические клыки, глаза с двумя зрачками, огромные размером с вагон поезда царапины, ржавые копыта, длинные пальцы, покрытые пеплом рога – все это очень быстро проскакивало перед глазами. Я видел каждый образ явно и отчетливо, будто перед собой, но пугало меня не это. Каждый из этих жуткий элементов, нес в себе другой смысл. Все они пытались собой закрыть от меня что-то другое. Настолько жуткое и неописуемое, что даже такие страшные визуальные образы, скорее всего приходили в мой разум лишь в качестве цензуры. Закрывая собой нечто настолько ужасное, что вся видимая мной ранее жуть, должна была вызывать чувство безопасности. Я продолжал видеть подобные страшные картины, пока где-то спереди доносилась произносимая Глебом последовательность из нулей и единиц. Возможно, из-за всего вместе, я не сразу понял, что именно напоминают мне окружающие пейзажи. Их чернота, непроглядность, и медленное движение вглубь. Это были те самые деревья и кусты, которые последние несколько лет рисовал Глеб. Его мне уже было толком не видно, только далеко впереди не прекращаясь звучали цифры. Звать его было бессмысленно – он был в подобии транса, поэтому борясь с чувством страха, приходилось следовать за ним. Через несколько минут погони за Глебом, вокруг стало непроглядно темно. От чего сходство с его черно-белыми рисунками была едва ли не стопроцентное. Что было еще более жутким – все это происходило в самый разгар дня, когда от палящего солнца зачастую не скрыться. Далее судить о течении времени, как и о реальности происходящего мне будет сложно. Вроде прошла минута, а может и все десять. Окружающее меня было предельно одинаковым и настолько же сюрреалистичным. Словно я действительно погружался в сюжет рисунков Глеба, как не единожды это делал у него дома, смотря в монитор, пока он крутил колесико мышки. И я всегда отчетливо помнил свою местами слишком сильную тревогу от просмотра, казалось бы, безобидных рисунков. Сейчас, как и тогда, мне было страшно. Ужас заставлял оглядывать, искать глазами спасительные лучи солнца и синеву неба. Полоски связи на совсем разрядившемся телефон, да что угодно, лишь бы вернуть нормальный мир. Не потому, что там все было рационально и ужас не сжимал бешено стучащее сердце, нет. Мне хотелось вернуть прежний мир, так как там нарисованное Глебом приключение заканчивалось, а здесь мы успели уйти далеко за пределы того, что в свое время он успел нарисовать. Там была возможность отвести взгляд, попросить Глеба перестать, встать и уйти в конце та концов. Здесь же были только нули и единицы, звучащие откуда-то спереди. А потом, через минуту, а может и все полчаса, что-то тяжелое и ржавое далеко спереди заглушило собой произносимые Глебом цифры. Через несколько секунд после того, как скрежет утих, к зазвучавшим вновь нулям и единицам добавилось эхо, и звук ушел куда-то под землю.

Продолжая держать в голове примерное направление откуда до этого звучал голос Глеба, я двигался туда. Брел, пока не наткнулся на распахнутую тяжелую металлическую дверь. Вертикальный люк. Прямо передо мной была два видимая среди зарослей пристройка, которая подобно бункеру уходила в землю. Тусклые лампы под тоннеле образным осыпающимся потолком, едва освещали лестницу, которая под углом шла на сотню метров под землю. Произносимые Глебом цифры, эхом разносились откуда-то снизу. Наверное, у подобного типа не рационального поведения есть какое-то научное название или термин. Когда тебе настолько неотвратимо страшно, что все твои действия обусловлены анти-рациональностью, анти-логикой и анти-инстинктом самосохранения. Как под гипнозом, все это движет тобой. Сейчас я бы никогда в жизни не пошел туда, как наверное и не пошел бы за Глебом в заросли. При первом же приливе страха, я бы развернулся и остаток жизни бы успешно себя убеждал, что поступил тогда правильно. Но будучи подростком, я спускался вслед за ним, даже не задумываясь о том, что вообще происходит вокруг.

Через какое-то время ступеньки закончились, и у меня наконец получилось догнать Глеба. На самом дне того бункера, была одна небольшая комната. Мутное зеркало на всю стену, под которым стоял стол и стул. На столе был старый пузатый монитор, старый даже по тем временам, при том, что еще повсеместно везде были похожие пузатые мониторы. Я бы назвал его ламповым телевизором, но из-за наличия клавиатуры под ним, пришел к выводу, что это была скорее разновидность древнего монитора времен СССР. В той комнате, где мы оказались, было очень темно, мигающая под потолком лампочка была совсем мутной и тусклой. От чего наши с Глебом отражения разглядеть у меня так и не вышло. Монитор, стоящий на столе, также периодически мигал, будто его вот-вот замкнет. На вопросы откуда он берет энергию и что вообще он тут делает, в то время в моей голове не нашлось места. В глаза мне бросилось лишь отсутствие системного блока и проводов. Клавиатура, как и монитор, просто были на столе. Никаких скрытых проводов и прочего. К слову, сама клавиатура была без классической «WASD» раскладки, и скорее походила по расположению букв на печатную машинку. Да и материал, из которого она была сделана мало напоминал пластик. Было в нем что-то неприятное. На ум одновременно приходил высохший осиный улей и выгоревшие на солнце трубы теплотрассы. Глеб и там не переставал повторять нули и единицы, только делал уже это шепотом. Когда я потянул его за руку, он с силой вырвался и продолжил стоять перед монитором. Тогда я и обратил внимание что именно было на нем. Две буквы изображенные следующим образом:

[Y\N]

Возможно, каждый окажись на моем месте поступил иначе. Кто-то бы попытался утянуть Глеба силой, другие возможно влепили бы ему пощечину или отправились искать помощь. Но в моей голове крутились совсем иные шестеренки, и от пережитого за тот день страха, крутились они далеко за пределами своих возможностей. Более того, мне в какой-то момент даже начало казаться, что я что-то понял. Хоть про азы программирования я ничего и не знал, но классическое «yes\no» на интуитивном уровне знакомо каждому. Поэтому тогда я и посчитал, что таким образом, скорее всего, включаются старые компьютеры. И только поэтому я нажал клавишу «Y» на той странной клавиатуре.

Несколько секунд компьютер будто переваривал мой ответ, несколько раз моргнул и разразился бесконечным количеством нулей и единиц, который не переставая появлялись на экране. Сама картинка на мониторе после полного заполнения экрана цифрами, не двигалась вниз как это бывает сейчас, а словно обновлялась, являя перед нами абсолютно пустое поле, которое тут же заполняла очередная тысяча нулей и единиц. Сложно сказать сколько все это продлилось, закончилось все также резко, как и началось. Монитор просто погас, и настала тишина. Вместе с этим замолчал и Глеб. В тот момент, когда монитор потух, на секунду мне показалось что в отражении зеркала что-то промелькнуло. И от того, что начало приходить на ум, мне захотелось как можно скорее сбежать оттуда. Мне почему-то явно начало казаться, что перед нами не совсем зеркало, вернее зеркало, за которым другая комната, откуда кто-то или что-то наблюдает за нами. Может в подтверждение, а может вопреки этому, через несколько секунд земля под ногами начала едва ощутимо вибрировать, а затем эта вибрация и вовсе перешла в гул. Который разносился откуда-то глубоко, и самых недр земли. И это довольно странное чувство. Ведь что первое приходит на ум, когда смотришь в небо и видишь крошечный, едва видимый самолет? Что он где-то далеко, в десятках километрах от тебя. Почему-то нечто подобное я представлял, когда откуда-то из самых недр земли исходил тот оглушительный гул. Будто то, что его издавало, подобно самолету, находится в десятке километров от нас, под землей. И с каждой секундой приближается к нам.

Не подающий до этого признаков рассудка Глеб, по мере того как гул усиливался, приходил в себя, и ужас на его лице, куда более красноречивее моих бессвязных воплей резюмировал все происходящее. Этот же ужас однозначно ответил, что нужно делать. Выражение его лица буквально кричало о том, что нам нужно бежать.

Хоть у Глеба и было пожизненное освобождение от физкультуры, это не помешало ему преодолевать круто идущие вверх ступеньки по тройке за раз. Не понадобилось и минуты чтоб мы вылетели оттуда, и Глеб это сделал намного раньше меня. Он же затворил за мной люк, когда на место прохлады, сырости и пыли, наконец пришла дышащая жаром природа. Гул, поднимающийся из немыслимых глубин земли, словно почувствовал это. Выражено это было в последнем, очень долгом, похожим на рев парохода звуке, после которого настала окончательная и менее пугающая тишина.

Путь обратно прошел в молчании и его я совершенно не помню. Всю дорогу назад, перед моими глазами по кругу повторялось случившееся, поэтому если Глеб что-то мне и говорил, то я попросту этого не помню, ибо пребывал в полном ауте. И знаете, как это бывает: вот уже все, финальная черта, понимание что произошло что-то ужасное, выходящее за рамки действительности и привычного хода вещей. Прямое доказательство того, что вокруг нас существует нечто жуткое и оно бесконечно реально. Что все те услышанные за жизнь истории, про чертей, домовых и привидений оказываются не такой уж и вымысел. Ведь на основе пережитого опыта и полной неспособности его объяснить, какие-то вполне понятные ужасы начинают выглядеть еще более правдоподобно, а как следствие и тот самый не до конца понятный ужас случившегося с нами, лично для меня обрел какой-то космический масштаб. Этим ужасом отныне было отравлено все и нигде больше я не чувствовал себя даже в подобии безопасности. По своей глубине и нелогичности этот страх был сравним с тем ужасом, который порой одолевал каждого в детстве. Вот «что-то» жуткое стоит в соседней комнате. Ты знаешь об этом и чувствуешь, как под весом «того», кто находится в темноте, прогибаются доски пола. Они скрипят, но совсем тихо, будто «он» старается быть незамеченным и только и ждет пока ты перестанешь на нем концентрироваться. Если у кого-то хватало смелости вскочить, подбежать к этой пустой комнате и включить там свет, то она всегда была пуста. В те же секунды приходило осознание, что теперь «он» успел переместиться к тебе в комнату и уже стоит за углом. Более взрослый ум начал бы задаваться всякими вопросами в духе: А как «он» попал в квартиру? Как «он» прошел мимо меня? Почему если «он» сильнее меня, предпочитает прятаться? Что «ему» нужно? Какие «его» мотивы? Взрослый ум старается мыслить рационально, так как уже не умеет по-другому, а детское сознание просто подчиняется страху. «Что-то» просто пришло, неважно откуда и «оно» везде. «Ему» ничего не нужно, и ничего не препятствие. «Оно» само состоит из сплошного «ничего» и от этого свойства является всем одновременно. Отражение из отражения. Просто разрез в пространстве, из которого появляется эта готовая принять любую форму и нарратив энергия. Она же и отражает детские страхи, пока взрослеющий ум не начнет отражать сам себя. Тогда-то самое сплошное «ничего» из детства уходит, чтоб вернуться вновь годы спустя, но уже в другом, неоспоримом образе. В который не получиться перестать верить, ведь сам по себе он основа жизни. Ее настоящее лицо, которое находилось все эти годы под убедительной маской окружающей нас реальности. Смерть. И она же ответ на все те вопросы, которые порой так не хочется задавать.

Возможно нечто подобное предстоит осознать каждому в своей жизни. Главный вопрос у всех будет одинаковый. Только как звучал бы этот вопрос у ребенка, который однажды побежал искать монстра в соседней комнате, включил свет и застал его там. Как формулировать свой главный вопрос в условиях того, что чудовища из кошмаров все это время были реальны? И мне страшно даже думать о том, каков будет конечный ответ, на подобный вопрос.

Тогда же я понял, что «страх» еще не самое ужасное, что куда страшнее отсутствие какой-либо формулировки того, чего следует бояться. Ведь страх сам по себе можно обозвать каким-то словом. Зло, нечисть, демон. За всем этим будет какой-то конкретный конечный образ, который физически и ментально можно всеми силами от себя отодвинуть. В моем же случае все перевернулось настолько, что те самые монстры из детства были не то, что за углом, в соседней комнате, они и были этими самыми комнатами. Они были самой жизнью, от которой никуда не деться. Внутри каждой полке шкафа, в каждой плитке на стене в ванной, в каждом листике на дереве. Все это по умолчанию вызывало во мне неописуемый ужас.

Первое время я не мог не то, что спать, я даже есть толком не мог. Самая горячая еда была холодной, намного холоднее того обжигающего пятна в области груди, которое ежеминутно подкармливало себя все новыми и жуткими мыслями. Мыслями про то, что теперь нигде не будет нормально, что-то самое «нормально» кончилась вместе с нажатой клавиши «Y», и последовавшим за ним гулом из недр земли. Что теперь что я, что Глеб уже никогда не будем прежними… и тогда впервые за прошедшие бессонные дни, я вспомнил про Глеба. Удивительно, но как оказалось у него в те дни были проблемы «поважнее». Его родители, вернувшись из очередной командировки, каким-то образом обнаружили, что Глеб уже длительное время не принимает лекарства. Может это всплыло на анализах, которые его повели сдавать, а может он перестал делать вид будто продолжает их регулярно пить. Забылся настолько, что в какой-то момент просто не удосужился выбросить скопившиеся таблетки. Диалог с ним у меня произошел в дверном проеме, на пороге его квартиры, на улицу его не отпускали. Глеб был наказан, и после разговора с ним мне, показалось, что наказание беспокоит его куда больше, нежели произошедшее с нами в тот день. Еще хуже мне было от того, что вроде как со всем случившимся я был один на один. Так, в теории, поговорив про это, мы бы вроде как «крепились» оба и вместе уповали на жизненную несправедливость. Нашлось бы там место и поддержке, и обнадеживающим словам про то, что «все будет хорошо», как и попыткам убедить друг друга в нереальности случившегося. Мне бы проще было думать, что Глеб подмешал мне какую-то из своих таблеток в воду, а ему, что пластина в голове дала сбой, поймав какой-то совсем «глюкнутый» сигнал. В квартире позади Глеба пока мы говорили, мелькали его родители, поэтому говорить прямо не получалось. Была лишь масса неоднозначных и коротких фраз, кивков и жестов. Не знаю почему, но родители Глеба вели себя так, будто он какой-то наглухо законченный наркоман, вынесший из дома последнее, а не больной человек, который по факту является заложником. Заложником десятка разных таблеток, которые вроде как продлевают жизнь, но после приема, делают эту самую жизнь полностью бессмысленной и ужасной. И во многом я мог понять Глеба. Почему он не хочет их пить. Ведь это были два разных человека. Тот, кто пил их, и тот, кто смывал их в унитаз. В первом варианте болезненность Глеба уходила, как и все положенные жизни радости. Для полноты картины ему не хватало только свисающей с подбородка слюны, и тогда быть может, его жизни бы точно ничего не угрожало. Во втором случае, когда он отказывался от таблеток, его вес стремительно шел вниз, а кожа становилась неестественно бледной, но все это не мешало ему радоваться жизни. Любить ее, а не ждать какого-то «конца страданий». Глеб становился живым, и вместе с этим уверенно умирал. Я полностью его понимал, но и его родителей можно было понять. Единственный сын и никакой другой альтернативы для его жизни.

Следующие несколько недель моей жизни были настолько сумбурны, что я даже толком не помню, как они пролетели. Парадокс в том, что пока я проживал каждый день тогда, мне они казались бесконечными. Проблемы со сном, умножали на два, эти чертовы бесконечные дни, от чего порой сны вторгались в реальность, а реальность не многим отличалась от бессюжетных снов. Вернувшиеся в то время из своих поездок Серега с Михой звали меня гулять. В их обществе мне было куда проще, чем в домашних, пропитанных ужасом стенах. Мою историю они слушали с каким-то почти брезгливым лицом, будто я пытаюсь их напугать. Подобные посиделки со страшными историями и вообще их озвучивание, в понимании пацанов было чем-то детским. Они, как и всего месяц назад я, искренне считали, что из этого следует вырасти. Ровно как в свое время пришлось оставить ушедшему времени любимые «воздушки» и пластиковых человеков-пауков. Поэтому моя очевидно не правдоподобная история, вызывала у них вполне понятное раздражение. Мне хватило несколько раз, чтоб окончательно понять это, и до самого сентября если мы и собирались вместе, то только за тем, чтоб выпить бутылку пива либо просто побродить по району.

Когда же наконец начался учебный год, то у меня просто не было другого выбора, кроме как вернуться к «нормальной жизни». Да и что я мог в том возрасте в конце та концов? На полном серьезе пойти и подобное рассказать родителям? Попросить их отвести меня к психологу? Психиатру? В 2007 году? В небольшом индустриальном городе? Как бы не так… Поэтому и пришлось кое как вернуться обратно, в рутину. И начать имитировать жизнь.

Не скажу, что это прям сработало. Когда мне не снились кошмары, то на их место приходила густая чернота, и как по мне она была страшнее и хуже, нежели наполненные тревогой сюжеты из глубин подсознания. В той черноте была какая-то своя глубина и вечность. Каждый раз осознавая себя там, мне приходилось прилагать чудовищные усилия, лишь бы эта плотнеющая масса не сделала меня частью себя. Проходила своя малая, существующая по законам сна вечность, прежде чем эта густая чернота отторгала меня, и тогда я наконец просыпался. Сон отступал, но тревога никуда не девалась, с ней же в конце дня я попадал в очередной кошмар либо густую бездонную черноту, и так по кругу.

Наше с Глебом первое сентября было по своему одинаковым. Каждый из нас пребывал в собственном аду. Он вновь стал заложником таблеточной «каббалы», ну а мой ад, включал в себя все описанное выше. Так завершался 2007 год. Тот самый, который многие так любят требовать вернуть обратно.

Первые пару месяцев 2008 года, как бы я не пытался, мне вспомнить не удается. До начала марта Глеб тихо сидел в полу-овощном состоянии на задней парте. Вроде как он пытался учиться. Хоть мы всегда общались на переменах и регулярно вместе ходили после школы домой, за все минувшее время, какого-то душевного разговора, между нами, так и не случилось. Когда он был особо актуален, как-то не было возможности – постоянно в нашей компании был кто-то еще. А как только разговору представилась возможность состояться, то говорить уже не совсем хотелось лично мне. К тому времени, мне вроде как начало казаться, что я наконец стал оправляться от случившегося.

Глеб продолжал послушно принимать лекарства, а потом в середине марта, в наш класс перевели Катю, и он в нее влюбился. Тогда же он впервые за столько месяцев приличного поведения, сорвал урок, напевая мотив из песни, играющей в голове, а это значило что он вновь перестал пить таблетки.

Сложно однозначно ответить была ли у Кати симпатия к нему, возможно да. Если для большинства девушек из школы и круга общих знакомых Глеб был печально известен, и никуда не мог деться от слухов и своего еще созданного в детстве образа, то для Кати он был просто обычным пареньком из класса. И на наличие или отсутствие какой-то «пластины» в голове, ей было плевать, для нее это было чем-то абстрактным. Внешне та Глеб был самым обычным парнем, без каких-либо изъянов во внешности. Их общение быстро перешло из дружеского во что-то большее, и по мере этого, Глеб продолжал улавливать сигналы еще сильнее.

Забежав немного вперед, могу сказать, что всю эту историю мне однажды доводилось рассказывать своей девушке. В силу своей наивности, она относилась к тому, что было в моей жизни, как к какому-то литературному рассказу. Отсюда и вопросы, возникшие у нее, были более свойственные критике, нежели разделению чужого опыта. Она пыталась искать во всем произошедшем какую-то логику, ее волновали детали и мелочи, различные моменты, о которых я попросту знать не мог, так как подчеркиваю, все рассказанное – лишь мой субъективный опыт. Воспоминания, которые я могу передать так, как их удается мне вспомнить. Поэтому мне не известно все что творилось в семье Глеба или у него в голове. Как мне не известно, чем руководствовались его родители, или почему они были в каких-то моментах безучастны. Почему его не перевели в частную школу или какой-то интернат для больных. Не наняли при всей их обеспеченности дорогую сиделку, смотрителя и т.д. Почему его родители никак не реагировали на рисунки и их странность. Почему его «пластина» принимала в мозг сигналы и как такое вообще возможно. Мне не известен его диагноз и какие именно таблетки он должен был пить. Еще при всем желании я не смогу точно ответить, почему не проводил с ним каких-то откровенных бесед про случившееся тогда в бункере. Помню моя девушка тогда говорила: «А вот надо было…» или «А почему вы не сделали». Да блин, и вот как после такого кому изливать душу. Ты делишься самой необычно и жуткой историей из своей жизни, а тебе говорят: «Надо было…». Будто это какое-то повествование, к которому добавь пару логичных деталей, и оно станет реалистичнее. От этого у всего появляется какое-то дурное послевкусие. Рассказывая самые обычные вещи, начинаешь оправдываться, делать лирические отступления. А потом сам того не замечая, постепенно смягчаешь историю, ибо в своем оригинальном виде, она звучит крайне неоправданно. Только вот итог у всего не совсем тот, которому следовало бы быть. Остаются лишь вопросы. Десятки вопросов, как если бы это была просто выдуманная история. Сейчас я даже сам себе не смогу ответить на все эти вопросы, так что чего говорить про ответы другим. При всем желании, даже если бы я все это знал, то не уверен, что смог бы запомнить. И что-что, но я точно никогда не думал, что кому-то буду рассказывать все это, а это, знаете ли, не так-то просто как кажется на первый взгляд. Пусть многие сочтут мою историю не логичной выдумкой, но от этого она не перестанет быть реальной.

Возвращаясь к истории:

По мере того, как отношения Глеба с Катей становились все более романтичными, пропорционально этому, Глеб исключал из своего рациона очередные таблетки. Родители его вновь были в разъездах, а бабушка с дедом приезжали раз в несколько дней, привозя к нему в дом еду, и Глеб довольно быстро вернулся к рисункам. Он все чаще звал нас к себе в гости, и стал вновь устраивать нам слайд-шоу. При виде его рисунков, мой затылок начинал неприятно зудеть, я еще не успел толком отойти после того случая, и страх по-прежнему сидел глубоко внутри меня. В гостях у Глеба дома, под любым предлогом мне хотелось уйти в туалет либо курить на балкон, когда он начинал показывать их нам. Там снова были какие-то перепады черноты, и я знал, что по мере того, как будет идти время, качество рисунков будет улучшаться. Глеб начнет все лучше воспроизводить их. Продолжит это делать и после того, как бессвязные черноты перейдут в какой-то конкретный сюжет. Он не помнил, что случилось с нами в тот день. Всего один раз я намекнул ему на это, боясь произнести всю ту жуть. Будто это могло каким-то образом дать ей волю. В своих намеках я говорил про поход на водоканал и числа, которые не переставая повторял Глеб. Спрашивал помнит ли он что было дальше, помнит, как подозрительно похоже было окружающее из его рисунков, с тем местом, где мы оказались. Помнит ли он тот железный люк, ведущий в глубокий подвал. Почему-то слово «бункер» я упорно избегал в разговоре с ним. Как осознанно решил умолчать и про зеркало, слишком явно намекающее на комнату за ним. Мне хотелось, чтобы он сам что-то вспомнил, и уже из его слов выстроить общую картину того дня, но он не помнил. Либо соглашался, либо просто не спорил. И что страшнее всего, ему было даже как-то не интересно меня слушать. За все время тогда, он ни разу не задал мне каких-либо вопросов и как только разговор подошел к логическому тупику, он просто сменил тему.

Какое-то время все шло обычно. Глеб и Катя начали встречаться и довольно редко бывать в нашей компании. Да и от нашей компании осталось лишь название. Серега с Михой «задротили» в «линейку» и вытащить их на улицу было нереально, ну а я шастал по сомнительным компаниям, в которых до самого вечера мы пили пиво сидя в подъездах, а потом расходились по домам.

Учебный год закончился, начались каникулы, и Катя на лето уехала в другой город к родственникам. Оттуда же она позвонила Глебу и сообщила о том, что они расстаются. То, что творилось с Глебом далее, можно было бы назвать «деструктивной тропой». В середине июня он позвал меня Серегу и Миху к себе на ночевку и попросил купить выпивку. До этого он никогда в своей жизни не пробовал алкоголь, ему было категорически запрещено пить. И мы знали про это и напрямую говорили ему. Глеб успокаивал нас, говорил, что ему нельзя смешивать алкоголь с лекарствами, но все будет нормально, так как он давно их уже не принимает. Мы понимали, что он что-то не договаривает, и лишь хочет звучать убедительно. Но случилось то, что случилось…

Перед тем как пойти к Глебу на ночевку, мы долго выбирали какой алкоголь купить. У нас был короткий спор, что следует первое попробовать человеку, который никогда в своей жизни до этого не пил. Я предложил пиво, Миха водку, а затем коньяк. Серега отвергал что одно, что другое. Пива, по его мнению, нужно будет выпить слишком много, а водка может всех чересчур быстро развести. Поэтому он предложил купить то, что тогда только набирало популярность. Алкоголь, смешанный с энергетиком. На этом все согласились, и никто не стал спорить, как и думать про возможные последствия для Глеба.

С того момента как их с Катей отношения закончились прошло несколько недель. За это время Глеб успел нарисовать целую стопку очередных рисунков. Как и раньше он отсканировал их, и пока мы с пацанами непринужденно общались на кухне, позвал нас пойти в его комнату и взглянуть на то, что у него получилось. Всеми силами я оттягивал этот момент, дурное предчувствие, где-то на периферии разума никуда не исчезло. Казалось непременно должно случиться что-то плохое. Даже атмосфера в его квартире приобретала немного тревожный характер. От чего разговоры казались наигранными, а поведение пацанов выглядело зажато. Будто им также не уютно, как и мне. Серега предложил распить алкоголь, и его все поддержали. В магазине он был ответственен за математику, и рассчитал по две банки алкоголя с энергетиком на человека. На кухне все включая Глеба, открыли свою первую банку. Мы чокнулись, выпили, и после первого глотка, лично моя тревога немного ушла. Глеб вновь предложил всем пойти в его комнату, и посмотреть, что у него получилось. Хоть он и был глубоко опечален расставанием, на удивление, этой темы с момента нашего прихода в его квартиру, он не коснулся ни разу. Глеба больше беспокоили рисунки. Как только мы расположились на диване в его комнате, он включил нам свой мини-фильм созданный из более чем сотни рисунков. Он больше не крутил колесиком мышки, быстро листая картинки, он упаковал все через программу в зацикленное видео. Для полноты зловещей картины, не хватало только музыки. И да, его немое кино было действительно жутким. Во мне оно снова вызывало тревожные чувства, борясь с которыми, я будто вновь вспоминал тот день. Смотря, как чернота в мониторе быстро движется, а на место неразборчивых пятен, приходят конкретные линии - я прилагал чудовищные усилия чтобы не узнавать эти линии. Не узнавать ступени и туннель ведущий куда-то вверх. Не узнавать тот железный люк, в который все упиралось… Мини-фильм Глеб шел по кругу, отправляя меня снова и снова к этому закрытому люку. Если год назад, в его первом мини-фильме все двигалось в направлении того бункера, то теперь происходящее начиналось из абсолютной тьмы. Словно из черноты самой земли, а затем, подтверждая мои самые страшные догадки, проходило через большую комнату за зеркалом. На рисунках Глеба она была реальна и далеко не пуста. Что именно изображал Глеб, догадаться было не трудно. Горы оборудования, проводов, трубок и странных приборов. Все это снимало показания с того, что находилось по ту сторону зеркала, в маленькой комнате с монитором. Той, где нам всего год назад довелось оказаться в конце лета. На картинках Глеба, движение рывками шло вперед, по несколько метров за раз. Это движение беспрепятственно прошло сквозь зеркальное стекло, и начало свой подъем по ступенькам. Прямиком на поверхность, туда, где был железный люк. Как только в кадр попадал этот самый люк, кино Глеба начиналось заново, продолжая повторять все вновь.

— Хватит, - сказал я.

Пацаны засмеялись, а Глеб сделала пару глотков из банки. Впервые в жизни он начал пьянеть. Серега с Михой не понимали моей тревоги, и к рисункам Глеба относились скорее, как к чудаковатому творчеству. Чтоб хоть как-то сгладить неловкость, я предложил пойти на балкон и перекурить. Возможно, там на балконе, были последние нормальные десять минут той ночи. По возвращении обратно в квартиру, началась полная жесть, а сама ночь стала бесконечной.

Как только Глеб чуть опьянел, то словил состояния «парень рубаха». Мол делайте пацаны, что хотите. Серега с Михой уселись играть в гонки на второй «соньке», а я по настоянию Глеба, засел играть на компьютере в «Lost Planet», который он так упорно мне рекомендовал. Наверное, полчаса все было нормально, а потом язык Глеба начал заплетаться. Казалось он вот-вот отрубиться. Из кухни он принес табуретку, и сидел справа от меня, наблюдая за тем, как я играю в компьютер. Я не сразу обратил внимание на то, что он делает. Все это время, я был предельно сосредоточен на игре, и не придавал значение тому, что творилось сбоку. Боковое зрение хоть и улавливало быстрые движения справа, но слишком динамичные события на экране, не давали возможности отвлечься. Поглощенные отстреливанием толп насекомых, я опомнился лишь тогда, как в игре завершился уровень и началась заставка. Тогда я и увидел, что все это время делал Глеб. Он рисовал. Снова. И рисовал весьма быстро, как это однажды показывал нам. Его рука меньше чем за минуту, зарисовывала целый лист А4, и там была не просто чернота, там была вполне качественная картинка. Слишком качественная, будто рисунки эти распечатал принтер. От того что было изображено на ближайшем ко мне листе, мой желудок отяжелел холодом. Там был железный люк, тот, который в прошлом году Глеб затворил за нами. Только теперь этот люк был не закрыт, и являл малую щель, за которой была сплошная чернота. На еще одном рисунке, был все тот же люк, только уже приоткрытый чуть более сильно, а на том, что завершал на моих глазах Глеб, этот люк был открыт уже настежь. Мне стало страшно, и я одернул его. Глеб на секунду замешкался, затем приложился губами к уже пустой банке. Он был пьян, и в то же время трезв. Он хотел еще, и пацаны поддержали его. Вместе они отправились на кухню, где достали свои вторые банки. Они также успели опьянеть и вместе с Глебом, создавали впечатление самых обычных пьяных подростков. Горланили из кухни песни, боролись на руках и все больше погружались в пьяное состояние. Им было весело, в отличии от меня. Увидев этот распахнутый люк, от нахлынувшего адреналина, я мигом протрезвел. Пока они были на кухне, я подошел к столу и взял один из рисунков в свои руки. Хотелось как следует его рассмотреть. Минуту я наблюдал его содержимое, а потом со мной случилось странное, и мне пришлось присмотреться. Я не мог поверить своим глазам. То, что я видел не могло быть реальным. Слишком много тревожных мыслей разом ударили в мою голову. Каждая из них была абсурдна, страшна и нереальна. Последнее лишь отчасти успокаивало меня. Мне хотелось верить, что от алкоголя, моя фантазия получила слишком безграничную свободу, и мысли, приходящие в голову, не более чем следствие этой свободы. Хотелось верить в то, что все мои переживания лишь вырвавшиеся из глубин подсознания страхи, которые весь год копились там. Что мое состояние не более чем обострившийся психоз, на фоне сильного эмоционального потрясения. Что все это бредовое наваждение… Пристально смотря на рисунок, я уже не мог отрицать того, что вижу. Внимательно его рассмотрев, я провел рукой по столу. Мне не верилось, что такое возможно. При более внимательном рассмотрении рисунка, было видно, что вся его картинка состоит из крошечных нулей и единиц. Миллионы нулей и единиц, своим размером чуть больше маленькой бисеринки, все они образовывали рисунок, максимально плотно прижавшись друг к другу. В уме сразу всплыл школьный способ прочтения пустой страницы. Когда сверху ложился лист, и полностью зарисовывался карандашом, являя то, что было написано в тетради. Старый шпионский прикол. Только вот стол Глеба был абсолютно гладкий. Там не было какой-то рифленой поверхности с крошечными цифрами, и от этого мой ум окончательно сдался. Оставив лист на столе, я пошел курить на балкон, один.

Смотря на ночное небо, я думал, как правильно поступить. Заводить какой-то серьезный разговор, было безумием. Пацаны уже были изрядно пьяны и кроме негатива и агрессии с их стороны, своим разговором ничего добиться мне бы не удалось. Мысль про условный звонок родителям Глеба, тоже моментально была отброшена прочь. Совершив такое, означало стать крысой среди все сверстников, да и номера их в телефоне, у меня понятное дело не было. Развернуться и просто пойти домой? Дыхнуть перегаром на родителей и до конца лета просидеть дома из-за догадок, который могут оказаться неправдой – тоже не вариант. На балконе, я провел около пятнадцати минут, так ни к чему и не придя.

Когда я вернулся обратно в квартиру, было тихо. Пацаны не горланили песни, не орали друг на друга, не слушали музыку – была практически полная тишина. Лишь шуршащий звук доносился из комнаты Глеба. Слишком очевидный и знакомый звук. Он вновь рисовал. Но почему Серега с Михой молчали? Коридор ведущий в Глеба комнату был темный и длинный. Его квартира была из числа приватизированных в девяностых коммуналок, с огромными потолками, и гигантскими комнатами, в которых можно было ездить на велосипеде. Приближаясь к его распахнутой двери, я ожидал увидеть там что угодно. Сюжеты в моей голове были пропитаны страхом, от чего образы, всплывающие перед глазами, делали руки и ноги непослушными. Я был готов увидеть там все что угодно и возможно на каком-то ментальном уровне даже хотел этого. Однако увидеть переполненные страхом глаза, таких до этого беспечных пацанов, я не ожидал даже в теории. Им было страшно. Они боялись пошевелиться и просто стояли над «печатающим» свои рисунки Глебом. Заходя в комнату, я видел его со спины. На то, чтоб зарисовать полный лист А4, у него уходило уже меньше тридцати секунд, рука машинально швыряла законченный рисунок прочь, и лист какой-то миг парил по комнате, в то время как Глеб был занят уже следующим рисунком. Медленно приближаясь к столу, я обходил рисующего Глеба. Когда я позвал его по имени он промолчал, и тогда мне пришлось потянуть его за плечо… Он даже повернулся в мою сторону, являя абсолютно белые глаза. Как и тогда он был в трансе, и даже не смотря в сторону листа продолжал быстро движущейся рукой «печатать» его, под конец бросив законченный рисунок в мою сторону. От трения, сам лист был аж горячим, и мне захотелось отбросить его прочь, но не из-за того, что ощутили мои пальцы. Похожее обжигающее чувство, испытал и мой разум, будто содержимое Глеба рисунка, каким-то образом обожгло его. То, что я увидел там, было немыслимым. Мне понадобилась всего секунда взгляда туда, чтобы кинуть рисунок от себя как можно дальше. Но уже было поздно. Увиденное там слишком явно отпечаталось в моем уме. Забыть это было невозможно и по той причине, что я уже видел нарисованные им места ранее, а Глеб тем временем продолжал заканчивать другие, не менее знакомые в своих видах рисунки. Там были ж\д пути, оптовая база, хлебозавод. Там был и автовокзал, и поворот в наш двор. А затем прямо на наших глазах Глеб начал зарисовывать ночные фонари, дорогу, лавочки и дверь своего подъезда. От увиденного я начал задыхаться. Серега с Михой кричали на него, но Глеб не слышал их, а только и делал что рисовал. Скорость его руки была настолько быстрой, что рисуя, он выходила далеко за поля листа А4, в процессе зарисовывая и часть своего стола. Не смотря на все крики, Глеб нарисовал ступени своего подъезда и пролет первого этажа, ступени второго этажа и пролет на третий. Ну а дальше была его дверь… Вот тогда без каких-либо слов мы и схватили его. При той условной болезненность и немощи, втроем мы с трудом могли удержать его. Каждую секунду, он все норовил закончить последний рисунок, тот, который уже почти начал появляться под его рукой. Где дверь открывается… Мы с трудом сдерживали его, пока его рука машинально двигалась в воздухе, в поисках поверхности, на которой можно было закончить начатое. Миха зубами вырвал карандаш из его рук, пока мы пытались повалить его на землю и усмирить. В то время как «что-то» возможно было прямиком за дверью. Эти мысли ни на секунду не выходили из моей головы, и заставляли сердце бешено колотиться. Ум рисовал самые жуткие образы, против которых любые доводы сознания были бессильны. За дверью «что-то» было. «Что-то» вылезшее из недр земли, «что-то» издававшее год назад чудовищный гул. Мысли про это пугали меня куда меньше, чем их с Глебом связь и форма взаимодействия. В ту ночь, я не придумал ничего лучше, чем начать рвать нарисованные Глебом рисунки, один за другим, пока пацаны продолжали его держать. Казалось, что это каким-то образом может подействовать. Вместе с этим я удалил все файлы с рисунками на его компьютере. Прежде чем все его пустые листы А4 вместе с карандашами отправились в окно, я сел за стол Глеба над пустым листом и взяв карандаш, начал рисовать. Почему-то мне казалось, что это может сработать. Очень коряво я нарисовал запертый люк бункера, перед этим представив как «что-то» выбравшееся оттуда, возвращается обратно. После чего сложил рисунок вчетверо и положил к себе в карман. Только, тогда как мне кажется, Глеб понемногу начал успокаиваться и приходить в себя, и только тогда пацаны его отпустили.

Остаток ночи прошел в молчании. Каждый молчал о чем-то своем. От выпитого алкоголя Глебу было очень плохо, он постоянно блевал и по долгу не выходил из туалета. Мы же просто сидели в его комнате, ожидая пока за окном наконец посветлеет. Подходить к двери не решался никто из нас. Справа от нее, на стене висел домофон. Стоило нажать одну кнопку, и можно было бы увидеть через камеру что происходит в подъезде. Только и на это ни у кого смелости не нашлось, и до самого момента ухода от Глеба, мы тянули с этим как могли. Кажется, было начало восьмого, когда мы с Серегой и Михой твердо решили расходиться, тогда же Глеб сказал нам, что блюет кровью. В этом трудно признаваться, но в первую очередь каждый из нас переживал за себя. Мы боялись последствий, так как это именно мы напоили его в ту ночь, и, если бы об этом узнали его родители, всех нас бы ждали большие проблемы. Миха начал успокаивать его, я предложил выпить активированного угля, а Серега лечь поспать, и никто не сказал и слова про скорую. Так мы ушли, оставив его одного, боясь произносить вслух самое очевидное.

У себя дома, в кровати пролежал до двух часов дня, за это время, не сомкнув глаза ни на секунду. События минувшей ночи никак не уходили из моей головы. Были там и назойливые рисунки наших улиц, и Глеба подъезд. Все это двигалось в моем уме, подобно тем мини-фильмам, что показывал нам Глеб. Двигалось до тех пор, пока не упиралось в закрытую дверь Глеба квартиры. И даже сейчас, я без страха не могу думать о том, было там, по ту сторону двери.

После обеда мне позвонил Серега и попросил срочно выйти на улицу. На дороге, напротив подъезда Глеба стояла скорая. Миха с Серегой уже были во дворе и наблюдали за тем, как врачи потащили в подъезд носилки, а потом, спустя пять минут вынесли эти же носилки, накрытые коричневым пледом. Мы так и стояли – неподвижно и молча, синхронно отводя взгляды в сторону, когда мимо нас проезжала машина скорой помощи. А потом мой телефон зазвонил. Это был Глеб.

У меня было стойкое чувство, что возьми я трубу, то непременно услышу замогильное дыхание или фразу в духе «Ты следующий», поэтому первое время я стоял, оцепенев от ужаса, не решаясь принять вызов. Пацаны так же не рисковали что-либо советовать мне. Вызов закончился, а мы так и продолжали неподвижно стоять напротив дома Глеба, пока он не позвал нас с балкона. Было трудно поверить, что это не призрак. «Возьму трубку» - прокричал он, и вновь позвонил мне. В этот раз я уже ответил на вызов. Как оказалось, какой-то его пожилой соседке стало плохо и вроде как она умерла. Глеб сам толком ничего не знал, и, как и мы наблюдал за всем со стороны. Помню он еще сказал тогда, что позвонил родителям и рассказал про кровь в рвоте, и что те из-за этого, свернули свою очередную поездку. Что скоро за ним приедет дедушка и они поеду в больницу. С досадой в голосе он признавал, что похоже ему опять придётся начать пить таблетки.

Наказание Глеба оказалось куда серьезнее чем он мог представить. Отныне ему было запрещено гулять, и последние два класса школы, он провел на домашнем обучении. За два следующих года, видеть его вживую, мне доводилось всего пару раз, когда он с родителями приезжал домой. Выглядел он как ходячий труп и издалека меня даже не заметил. Тогда же у меня появилась уверенность, что он больше никогда в своей жизни не сможет рисовать, так как будет под постоянным контролем, и что самое страшное позади. А потом был школьный выпускной, куда для общей фотографии его привели родители. Он был одет в пиджак с рубашкой, и ничем не выделялся среди других парней. На его лице не было потухшего взгляда, или той типичной бледности, которая всегда делала его вид болезненным. Это был самый обычный парень, который вместе со всеми улыбался на общей фотографии. Из всех наших одноклассников он не узнал никого, кроме меня и Сереги с Михой. Что самое странное, он даже не узнал Катю, свою первую и единственную любовь. На школьной фотографии она стояла с самого краю, и подобие косящего, завистливого взгляда в направлении стоящего в центре Глеба, теперь навсегда останется с ней. На общей фотографии все обнимают друг другу. Одна моя рука лежит на плече Глеба, другая на плече Михи. На этой фотографии мы навсегда останемся школьными друзьями. Сразу после этого, Глеб с родителями уйдет. Но уходя он будет помнить меня. Будет помнить нашу тройку, где были Серега, Миха и я. И у меня до сих пор есть надежда на то, что он не забыл нас и сейчас.

Через три года с момента выпускного, в «фейсбуке» мне напишет Катя, та самая первая любовь Глеба. Она откопает какую-то совместную с ним фотографии и поинтересуется у меня – помню ли я кто это? Своим вопросом она поставит меня в тупик, и я скажу, что, конечно, помню. Начну рассказывать ей про Глеба, продолжая думать, что она меня просто «троллит» и в конечном итоге, наша с ней переписка ничем конкретным не закончится. Пройдет еще год, и она умрет. Не какой-то мистической или жуткой смертью. Тромб. И на похоронах ее соберется какой-то процент людей из нашего класса.

Тогда мне еще нечего будет сводить воедино.

Через год мне напишет Оксана, с похожим вопросом. Глеб когда-то сидел с ней за одной партой, и она, также смотря школьные фотографии, не смогла вспомнить кто это. Она умрет меньше, чем через год, с момента нашей переписки.

Я и тогда еще ничего не буду понимать.

Затем умрет Тоха, Артур и Света. И вот тогда, я в какому-то полубреду начну вспоминать нашу молодость. Как мы ходили с Глебом на водоканал, и оставались у него на ночевку. Буду вспоминать его рисунки и те сюжеты, изображенные на них. Как «что-то» брело по темным улицам, подчиняясь либо направляя Глеба. Как между Глебом и «этим» была сверхъестественная связь. Как «что-то» через рисунки, почти попало к Глебу домой, и мы лишь чудом смогли его остановить. И вот тогда я задумаюсь: а куда подевалось это незримое «нечто»? Задумаюсь, а затем вспомню скорую во дворе Глеба, и накрытые коричневым пледом носилки. Затем вспомню его приход на выпускной, и неспособность вспомнить кого-либо кроме меня и Сереги с Михой. А потом, всего спустя пару лет Глеба не сможет вспомнить Катя, и через несколько лет она загадочно умирает. Далее Оксана, Тоха, Артур и Света. Каждый по какой-то причине не мог его вспомнить, а затеем умирал…

Вот тогда в моей голове родится абсолютно безумная теория: что, если на самом деле не они не могут вспомнить Глеба, а Глеб не может вспомнить сам себя? И таким образом он идет за ними, пытаясь через них вспомнить сам себя. Делает это через свои рисунки, как это было в нашей юности. Что если он вновь отказался от таблеток, и где-то все это время продолжает рисовать… Что если он не может остановиться, а продолжает свои сюжеты и движется по темным ночным улицам? Что если он продолжает их и далее, пытаясь вспомнить кто он? Рисует дворы, подъезды, этажи и входные двери тех, кого успел забыть… И что самое страшное: вдруг эти рисунки не заканчиваются закрытой дверью, а идут далее… От всех этих мыслей у меня шла кругом голова…

На встрече одноклассников, когда они пытались вспомнить Глеба, мы молча пили. Кроме меня, Сереги и Михи, его больше не помнил никто. А значит каждый из них потенциально был следующим… Мы так и ушли оттуда, не узнав вспомнил ли его кто-то в конечном итоге или нет. Да это и не особо важно. Если его кто-то забывал - то забывал окончательно, и ничего помочь уже не могло. Катя, Оксана, Тоха, Артур и Света, тому яркий пример. О том, что кто-то подобный существовал в нашем классе, они с удивление обнаруживают, смотря общее фото, не будь его, то ни у кого и не возникал бы вопрос «кто это?». Они бы просто умирали, и никакие догадки не свелись бы воедино в моей голове. Может будь наша встреча годом ранее, кто-то бы еще смог его вспомнить, а может случись она через год, его бы забыл Серега или Миха. Может его бы забыл даже я…

У меня есть надежда что когда-то Глеб остановиться или измениться тип лекарств, принимаемый им. Надежда на то, что он никогда не забудет меня, Серегу и Миху и ему не нужно будет нас вспоминать. Что смерти прекратятся, что он сам умрет раньше, чем доберется до меня… Но вместе со страхом за свою жизнь, я погружаюсь и в другие, куда более тревожные переживания. Вдруг на самом деле это не Глеб пытается вспомнить сам себя, а то условное «ничего» из неподвластных человеческому пониманию пространств, стремиться осознать само себя. Раз за разом, через рисунки Глеба оно ищет себя, и попадает в бесконечную рекурсию, где оно видит, как видит, что видит, как видит, то, как видит, что видит, где оно видит себя, смотрящим на себя. Эта рекурсия бесконечна, отсюда это неописуемое «ничего», чем бы оно ни было, будет снова и снова насылать в сознание Глеба видения. Сигналы, которые Глеб будет декодировать через свой мозг, и рисовать картинки. В которых будет Глеб, который рисует картинку, с сидящем Глебом, который продолжает рисовать очередного Глеба рисующего Глеба… Бесконечно… И даже найдя в конечном итоге подобие себя, это вечное «ничего» не сможет в полной мере себя осознать, так как само состоит из сплошного «ничего». Отражения другого отражения.