Платочки

Вдвое-вчетверо, вдвое-вчетверо.

Алёша стоит у шкафа и складывает платочки. Аккуратно, как мама. В комнате сумеречная муть, бледный свет абажура и шелестящий голос диктора. Папа ворчит, крутит переключатель пассатижами: ручка сломалась. Тётя Зоя косится на Алёшу:

– Серёж, чего он?

– Отстань от парня.

Тётя Зоя капризно дует губы.

– Ты говорил, будет готовый сын, а он тронутый. Складывает платочки целыми днями, да молчит. Он говорить-то умеет?

Папа растворяется в гуашевой дали. Алёше он едва виден.

– Мать у него умерла, можешь ты понять? Не трогай ребёнка.

Когда папа уходит на работу, они остаются вдвоём. Тётя Зоя с ним почти не разговаривает, смотрит немигающе, как кошка.

– Мать больной была, и сынок такой же.

Неправду говорит тётя Зоя, мама у Алёши замечательная. И пусть он видел безжалостный красный гроб, бледность маминых губ и закрытые глаза, не верится, что насовсем. Иногда кажется, что мама рядом.

Алёша терпит: папе так лучше. Тётя Зоя порядок не любит, и пирожки у неё с морковкой невкусные. Но хуже всего, когда она разговаривает с ним по-взрослому:

– Хочешь, как на духу? – В руках тёти Зои криво тлеет папироса, на губах пивная бахрома. – Недоразвитый ты. Если помрёшь, я папе нормальных деток рожу.

Как-то тётя Зоя уходит. Красит губы кроваво-красным, душится сладкой водой:

– Мне надо убежать, папке не говори. Ах да, ты ж немтырь. Пока.

Алёша выходит на балкон – посмотреть, не едет ли папа. Ему шесть, но время понимает. Когда две стрелки вверху, тогда и вернется. Раньше они с мамой всегда его ждали.

На балконе здорово. Ровные голубые прутья, серый линолеум, но главное – красные маки на стене. Мама рисовала. На улице холодно: от мороза стынут руки. Вдруг ему кажется, что внизу мелькает мамино пальто. Он пытается крикнуть, но не может, крик застывает в горле. Чтобы мама увидела, нужно залезть выше.

Алёша взбирается на поручень. Мёрзнут ноги в колготках, ветер болтает рубашку.

«Мама!» – шепчет он. – «Мама, я здесь!»

«Алёша!».

Вроде она кричит, а вроде нет. Большие руки хватают его поперёк и несут в комнату. Папа приехал, он и не увидел.

– Алёшка, сынок, ты что удумал? А Зойка где?

Алёша пожимает плечами. Папа плачет, уткнувшись ему в живот.

– Алёшка, я ведь как лучше хотел, чтобы мама у тебя была, чтоб присмотр. Хочешь, не будет Зои никогда? Ты для меня главнее всего!

Алёша кивает и вытирает папины слёзы. Больше тётя Зоя не появляется. Зато к ним переезжает бабушка, мамина мама. Долго причитает, что запустились они, трёт Алёшу в ванне:

– Худой, кожа да кости.

Бабушка печёт пироги. Вкусные, с мясом. По вечерам Алёша иногда слышит:

– Серёж, никто не говорит, что нужно всю жизнь одному, молодой ведь ещё. Только Алёшке абы кто не нужен.

– Нет, тёть Маш, пустое. Лучше Тани никого не будет.

На трюмо возвращается мамина фотография. И когда Алёшу в следующий раз спрашивают, вкусный ли суп, он отвечает:

– Да, вкусный.

– Ну вот, никакой не дурачок, – радуется папа. – Говорит, и ещё как!

Больше Алёша платочки не складывает. У бабушки всё аккуратно разложено.