Плохой финал отменяется

Первого октября, в необычайно солнечное утро, ровно в десять часов, скончалась Беатрис.

Врачи установили, что причиной смерти стала естественная остановка сердца.

И хотя с того злополучного дня минуло уже полгода, удушливый запах больницы всё ещё незримо витал в воздухе, стягивая призрачную удавку вокруг шеи Мэй.

Сложив в аккуратную стопку свежее постельное бельё, Мэй устало выдохнула и обвела взглядом крошечную, обветшалую квартирку, в которой они с дочерью провели долгие годы. Богатств у них никогда не было, зато хватало душевного тепла — и тех самых вечеров перед телевизором, с шутками, охапкой вредной еды и напитками. Всё это было дороже любых денег, которых, как назло, судьба Мэй так и не подарила.

Теперь же не осталось и этого. Как не осталось и Беатрис — её девочки, её света, — которую смерть забрала на заре юности.

Мэй тридцать пять, и она не знает, ради чего ей продолжать жить дальше.

Всю жизнь Мэй жила не для себя. Всю себя, без остатка, она всегда кому-то отдавала — то ли по наивности, то ли потому, что иначе не умела. Сначала пьющим родителям, которым она была скорее прислугой, чем дочерью. Потом, сбежав из дома, бабушке, у которой, казалось, впервые обрела хоть подобие тепла. Тогда она бросила все свои мечты, занялась хозяйством и пошла работать — вопреки протестам бабушки, которая считала, что внучке нужно жить для себя, а не для выживания. Но Мэй прекрасно понимала, что на одну лишь мизерную пенсию они бы не протянули.

Вскоре бабушка занемогла, слегла и тихо умерла. С её уходом жизнь, как водится, не смягчилась, а лишь кольнула больнее, подкинув на совершеннолетие Мэй нового испытателя — человека, после встречи с которым она опустилась на самое дно. И всё же, вопреки здравому смыслу, она полюбила его — полюбила без меры и до самоуничтожения.

Но любовь её была слепа и глупа, как случалось у тех, кто слишком давно не знал милости судьбы.

Он выжал из неё всё: последние силы, веру, достоинство, оставив после себя лишь девушку без гроша за душой, с долгами, взятыми ради него, и с разбитым сердцем.

Конечно, следовало двигаться дальше, но Мэй с самого начала была обречена на крах. О высшем образовании, которое могло бы открыть двери в будущее, и речи не шло — денег не было. А без него путь к нормальной жизни и карьере был закрыт. Приходилось выживать, хватаясь за любую тяжёлую работу, чтобы прожить ещё один день и погасить долги.

Единственное, что хоть как-то удерживало Мэй на плаву, — это квартира, оставленная ей в наследство. Бабушка предусмотрительно указала в завещании только её, что избавило от необходимости возвращаться в отчий дом, превратившийся в притон. Но легче от этого не становилось.

Потому что спустя три месяца Мэй узнала, что беременна.

У неё с давних пор были проблемы по женской части: месячные часто задерживались и порой пропадали на несколько месяцев от постоянного стресса и недоедания. Поэтому, когда вновь случилась задержка, она не придала этому значения. Да и было не до того — все её мысли крутились вокруг ушедшей бабушки, предательства возлюбленного, навалившихся долгов и тусклого, безрадостного будущего. Теперь же к этим бедам прибавилось ещё одно испытание — ребёнок, которого ей предстояло выносить.

Поначалу Мэй твёрдо решила родить и отказаться от ребёнка. Что могла дать ему такая, как она? Но, наслушавшись рассказов местных тётушек о том, какая судьба ждала брошенных младенцев, в груди у неё всё сжималось, а ком вставал в горле. В их краях многие младенцы, попавшие «в дом малютки», терпели судьбу хуже дворовых псов. И, может быть, рядом с ней — даже с её нищетой и беспомощностью — ребёнку всё же будет чуть светлее, чем в чужом, равнодушном мире.

Когда живот окончательно округлился, сделав её неповоротливой и тяжёлой, сомнения стали ещё невыносимее. Господь, ей было так жаль — и себя, и это крошечное существо, которому она уже успела причинить боль одним лишь своим существованием.

Мэй не желала такой судьбы для своего ребёнка — ни с собой, ни без себя.

«Как мне быть?» — постоянно спрашивала себя Мэй, не зная, у кого попросить совета. Ведь в этом мире она была предоставлена лишь самой себе.

Однако, когда она разродилась и впервые взглянула на новорождённую девочку, все сомнения разом рассеялись, словно и не существовали вовсе. Мысль о том, чтобы отдать кому-то своё дитя, больше не приходила ей в голову; теперь она уже не могла представить, что способна расстаться с этим крошечным существом.

Она назвала её Беатрис — в честь принцессы из одной любимой сказки, которую часто читала в детстве перед сном. Быть может, в глубине души она мечтала, чтобы её дочь прожила такую же светлую и добрую жизнь, как героиня той самой истории?

Каждый раз, прижимая дочку к груди, Мэй обнимала её с такой горечью и трепетом, что слёзы сами наворачивались на глаза. Так, потеряв однажды всё, она обрела нечто новое — тихую, маленькую надежду, цепко державшую её за палец своими маленькими ручками.

Беатрис стала для Мэй целым новым миром, придав ей сил жить дальше, и мало-помалу дела действительно начали налаживаться. Помогали добрые соседи и просто неравнодушные люди, знавшие Мэй, — даже коллеги по подработкам, которые были в курсе её положения. Когда Мэй только родила и не могла работать, соседи поддерживали её, кто чем мог, а позже многие тётушки с радостью нянчились с малышкой, пока Мэй с утра до вечера вкалывала, стараясь обеспечить им обеим хоть какое-то будущее.

О судьбе родителей она знать не желала — слишком жестокими людьми они были. Не вмешивались в её жизнь — и на том спасибо. Что же до бывшего возлюбленного, то он умер для неё в тот день, когда на свет появилась дочь.

Вскоре Мэй удалось найти постоянную работу. Денег по-прежнему было немного, но их хватало на скромное, тихое счастье. Она делала всё, чтобы её девочка росла довольной: одевала, кормила, баловала по мере возможности — пусть недорогими подарками, зато с искренней любовью.

Так бесцветный мир Мэй наконец заиграл красками. Но счастье, как это часто бывает, оказалось недолгим.

Всё изменилось в тот день, когда Беатрис впервые закашлялась кровью. Тогда сердце Мэй сжалось; она сразу почувствовала неладное и, не помня себя от ужаса, побежала с дочерью в больницу. Там ей озвучили неутешительный диагноз: девочке отпущено всего несколько лет жизни из-за смертельной болезни.

С тех пор началось мучительное, безысходное вращение колеса — бесконечные больницы, долги, растущие как снежный ком, и более глубокая нищета. Всё, что когда-то было — надежды, силы, сама жизнь — кануло в водовороте боли, растянувшейся вопреки врачебным прогнозам на более долгие, изнурительные годы.

Мэй словно гнила заживо. Вся её молодость ушла, оставив после себя усталое, осунувшееся лицо, на котором тридцать лет казались пятьюдесятью. Но всё это не имело значения. Главное, чтобы дочь поправилась.

Вся тёплая, радостная жизнь Мэй, казалось, повернула вспять. Она вернулась к самому своему началу, туда, где жила впроголодь, отдавая последнее, лишь бы спасти другого. Бывали дни, когда Мэй не ела по нескольку суток, стараясь отложить хоть иену. Порой же приходили выбивать из неё долги — били без пощады, до той степени, что после она едва могла разлепить опухшие веки и различить свет. После таких дней она, шатаясь, выходила на улицу и с горечью ловила на себе взгляды случайно встреченных бывших приятелей, идущих по улице в чистой, новой одежде, тогда как на ней самой висели старые, заштопанные лохмотья. И слава Богам, что они её не узнавали, — иначе бы она, пожалуй, сгорела со стыда на месте.

В отчаянии Мэй даже попыталась разыскать отца Беатрис, чтобы наскрести хоть что-то на жизнь, но все попытки оказались тщетны. Что же до её родителей — те, как выяснилось, уже умерли, а всё их жалкое имущество ушло на покрытие долгов. Удивительно, но известие о смерти родных не вызвало в ней ни боли, ни скорби.

Всё, что по-настоящему тревожило Мэй, — это Беатрис.

Иногда её посещала страшная мысль: как бы сложилась её жизнь, не появись Беатрис на свет? Наверное, тогда не было и самой Мэй — ведь именно дочь стала её смыслом, её дыханием и последней опорой в мире, где давно не осталось ничего доброго. Без Беатрис она не выдержала бы и не смогла идти дальше.

Однако, казалось, сама девочка думала иначе. Видя, как мать день ото дня угасает, Беатрис смотрела на неё глазами, полными тихой, мучительной жалости. Она никогда не говорила об этом вслух — только горько улыбалась бледными, иссохшими губами, а когда оставалась одна, тихо плакала и, едва слышно, шептала:

— Прости меня, мама.

В последний год своей жизни Беатрис нередко позволяла себе шутить о смерти, говоря, что было бы славно дожить хотя бы до того дня, когда Мэй наконец решится найти свою любовь и выйти замуж. На это Мэй мягко одёргивала дочь, упрекая её за мрачные разговоры, уверяя, что Беатрис непременно поправится и доживёт до глубокой старости. Беатрис не возражала. Лишь чуть покачивала головой и смотрела на мать своим взрослым, слишком понимающим взглядом, зная, что Мэй — та ещё врушка.

Пожалуй, их разговоры в больнице были для Мэй единственной отдушиной и светлым пятном среди беспросветных дней. Они могли часами сидеть рядом, говорить о пустяках, о будущем, о том, как всё ещё может сложиться — как будто и не было той бездны страха и боли, в которой обе тонули. И вот однажды, в последний день сентября, Беатрис, выглядя необычно бодрой — что радовало и внушало надежду Мэй, — вдруг, словно между делом, сказала:

— Мам, пообещай, что будешь счастливой.

Мэй удивлённо подняла брови, поначалу захотев перевести разговор на другое русло, но дочь требовательно перехватила её руку и крепко сжала. Пришлось сдаться.

— Обещаю, — произнесла она.

Беатрис улыбнулась, и это была последняя улыбка, которую Мэй видела. На следующий день Беатрис умерла, не дожив ни до одной из тех мечт, о которых когда-то говорила со своей матерью.

— Мне так не хватает тебя, — тихо прошептала Мэй в пустоту, проводя ладонью по лицу.

Времени для сна у неё оставалось совсем немного, вскоре нужно было вставать и отправляться на работу. А работы у неё теперь было столько, что иной человек не вынес бы и половины. Но что поделаешь? Долги сами себя не покроют.

Подойдя к столу, Мэй взяла черствую булку и, пересилив себя, начала жевать, чувствуя, как сухой ком застревает в горле. Вспомнилось, как когда-то, в самые голодные дни, она украла такую же из ближайшего магазина. Тогда продавец, заметив это, лишь бросил на неё долгий взгляд, от которого хотелось провалиться сквозь землю. Но ничего не сказал. Просто отвернулся, позволив уйти. И в следующие разы — тоже.

Мэй никогда не брала в том магазине много — только самое необходимое, лишь бы продержаться в этом мире чуть дольше. Каждый раз мысленно клялась, что вернёт всё до последней иены. Соседи хоть и помогали ей, но были такими же бедняками, как и она сама, и просить у них помощи снова — не хватало ни совести, ни сил. Когда же ей удалось собрать немного денег и, превозмогая стыд, вернуться к тому продавцу, чтобы возместить украденное, он только похлопал её по плечу и сказал:

— Оставь, милая, оставь. Береги себя.

И дал ей с собой немного риса.

Тогда, впервые за долгое время, Мэй позволила себе расплакаться — по-настоящему, навзрыд, как ребёнок. С тех пор в тот магазин она больше не возвращалась.

Мэй нахмурилась и тяжело вздохнула, мечтая поскорее заснуть и проснуться в новом дне — лишь бы вновь утонуть в изнурительном труде и хоть на время забыть о реальности, в которой ей приходилось жить. Однако, несмотря на адскую усталость, сон всё не приходил.

Сделав несколько глотков остывшего чая, она медленно стянула с себя колючий, растянутый свитер, стараясь не смотреть в зеркало, мимо которого проходила. Переодевшись в домашнее, Мэй без сил опустилась на диван и накрыла лицо тыльной стороной ладони. Сон не приходил, зато голова гудела невыносимо. Заёрзав и не найдя покоя, она сдалась, зная, что утром непременно пожалеет, что не заставила себя уснуть сейчас. Она повернулась на бок и, нащупав на тумбе что-то вроде книги, потянулась к ней.

Поднеся к лицу стопку страниц, скреплённых и перепрошитых между собой, Мэй слабо улыбнулась, проведя кончиками пальцев по корешку безымянного романа своей дочери, который та так и не успела закончить. Помнилось, как несколько лет назад Беатрис загорелась идеей написать собственную историю — тщательно придумывала сюжет, обдумывала героев и часами обсуждала всё это с матерью.

Мэй улыбнулась и прижала рукопись к груди, чувствуя, как к глазам подступили слёзы. Сюжет этой истории был прост, почти наивен: сказочный мир драконов, храбрая героиня, что проходила через опасности, встречала друзей и врагов, сражалась и верила в добро. История обрывалась резко, на самой середине — так же внезапно, как и жизнь самой Беатрис. И лишь ей одной было ведомо, чем должен был завершиться этот роман, ведь концовку Беа с важным видом скрывала от матери, смеясь и говоря, что «о таком не спойлерят».

Для постороннего эта рукопись могла показаться всего лишь детской забавой, но для Мэй она была последней драгоценной нитью, связывающей её с дочерью. Ведь всё, что заключалось в этой истории — каждая строка, каждая буква, каждая мысль — дышало самой Беатрис. Читая её, Мэй будто на мгновение возвращалась в прошлое, к их разговорам, к голосу дочери, к живым моментам счастья.

— Мне так жаль… — прошептала Мэй, зажмурившись. — Жаль, что я сделала так мало, чтобы спасти тебя. Я могла… могла бы сделать больше… — выдавила она с трудом, подавив подступившие рыдания.

Закусив губу до боли, Мэй свернулась калачиком, прижимая к груди рукописи дочери, как живое существо. Голова наливалась свинцом, мысли путались, и Мэй даже не заметила, как долгожданный сон начал медленно затягивать её в свою тихую, вязкую бездну.

«Видимо, мне так и не суждено сдержать своё обещание, моя милая Беа…» — подумала Мэй, прежде чем окончательно погрузиться в сон, чувствуя себя самым одиноким и никому не нужным человеком на свете.

Ведь когда-то у неё была Беатрис. А теперь — снова никого.

В комнате слабо затрещал воздух, и рукопись в руках Мэй едва заметно засветилась мягким, золотистым светом. Но Мэй уже не видела этого.

⋇⋆✦⋆⋇

— Госпожа, не делайте глупостей!

— Одумайтесь!

Мэй усмехнулась и наклонилась вперёд, осторожно опершись ладонями о холодный камень перил. Балкон, казалось, висел прямо над бездной, и стоило лишь поддаться вперёд, море приняло бы её в свои гулкие, тёмные объятия. Внизу, далеко под балконом, волны с яростным грохотом разбивались о прибрежные утёсы. Ветер, пахнущий морем и бурей, трепал её длинные тёмно-каштановые волосы, врывался в грудь, обжигая лёгкие — и вместе с тем наполняя их чем-то похожим на свободу… и страх.

Мэй отпрянула назад и усталым, почти безжизненным взглядом окинула встревоженную прислугу. Те, конечно, волновались не о ней, а о себе — и о том, что скажет господин, когда узнает, что они не уследили за его «зверюшкой». По правде говоря, им было всё равно, кем на самом деле была Мэй — принцессой, пленницей или просто надоевшей игрушкой. Главное — уберечь свои шкуры и не забыть потом позлорадствовать.

— Принцесса, прошу, вернитесь в свои покои! — выкрикнул один из слуг, высокий, широкоплечий мужчина, расталкивая в стороны перепуганных служанок. — Если вы сорвётесь вниз, вы погибнете!

Мэй лишь закатила глаза, не удостоив его ответом. Одной рукой она чуть приподняла подол лёгкого платья, другой сжала небольшой чемоданчик. Затем спокойно, без суеты, села на каменный бортик балкона. Внизу бушевало море, а за спиной раздался новый всплеск отчаянных криков и тревожных возгласов. Однако Мэй не обращала внимания на их волнения. Так им и надо — сами издевались над ней всё это время.

«Надо лишь немного подождать, скоро портал откроется», — подумала она, бросив взгляд на неспокойные волны, всё ещё не до конца веря, что всё это безумие происходило с ней наяву.

Если бы кто-то сказал ей три месяца назад, что ждёт впереди, она бы лишь усмехнулась и решила, что человек не в своём уме. Но за прошедшее время Мэй убедилась: всё вокруг — не сон.

Мир, в котором она очнулась, был до ужаса реален. Но самое страшное заключалось в другом — она, похоже, оказалась внутри романа, написанного её дочерью. И, что ещё отвратительнее, не в роли героини, а в теле безымянной принцессы — второстепенного персонажа, которому предстояло погибнуть уже в самом начале истории.