По дороге

Бывает, что путь, исхоженный тобою уже несколько ряд подряд, внезапно насыщается невидимыми красками; возникший из ниоткуда образ собирается в единый зов. Ты продолжаешь шагать, очарованный этим зовом, но здесь нет пресловутого гипноза, ты в силах только слушать зов, но не отвечать на него. Если ты писатель, ты говоришь: я запишу это. Если художник: я набросаю несколько эскизов. Если музыкант: я попробую сыпровизировать. Если ты режиссёр, ты можешь сказать себе, что снимешь об этом фильм – ты забудешь зов, но воскресишь в деталях ту дорогу, которую твоё тело знает наизусть.

Так или иначе, направляясь в метро, я о чём-то задумался, я слышал этот зов, он исходил из некогда увиденной картины, я даже представил себе, что она стоит в ряду второсортной живописи, которой заполоняют Арбат по выходным; стоило мне сесть в метро, я растерял слова. Я ничего не записал. Взревел поезд, динамики сказали, какая следующая остановка. Мою голову обжила рутина.

Однако, спустя какое-то время я вновь зацепился за ушедший зов; отныне я не мог уже надеяться на его уникальность, но сквозь воспоминание я будто снова ощутил свежесть. Это была свежесть летней тени, хотя на улице стоял холод – была зима, как безумная, она гнала по городу снежные бури и в одночасье сметала их дождём.

Я вспомнил, как однажды увидел картину неизвестного художника, на которой были изображены виды старых московских улиц, они освещались ярким солнцем, очень чётко выделялась фактура и рельеф зданий, картина дышала собственным веществом – не составом красок или застывшими движениями кисти. Фактура сохраняла в картине некую потустороннюю ипостась, но как с каждым произведением искусства, в независимость от его градации от шлака до шедевра, именно абстракция взывала в конкретике. Итак, улица на картине была живой, невероятно живой, она сплетала в себе солнечные лучи, а тени от подъездов напоминали таинственных существ, тихих, меланхоличных демонов, что бродят среди людей и служат источником вдохновения в отчаянии.

И над крышами древних («древних», говорю я, потому что не хочу повторяться и вновь говорить «старые») зданий поднимались фигуры нового города – небоскрёбы подменили собой небеса. Железные титаны едва ли не целиком вобрали в себя пространство, тем самым обратившись пространством. Правильные геометрические формы сами создавали плоскость, благодаря которой они вообще могут существовать. Можно было бы сказать, что грани фигур окружал рассветный молочно-белый туман, прошиваемый светом – скорее наоборот, эти фигуры и были туманом.

Здесь я остановился на мысли, где ощутил присутствие порога, когда письмо необходимо отложить: эти небоскрёбы, вздымающиеся над старыми улицами, являли собой картину будущего, однако, такое будущее перескочило своё не-существование, став наследием. Посреди древности мы грезим, но что поднимается над древностью – то становится объектом воспоминания по ничему.