По полю танки...

«Гвардейский танковый Бердичевский ордена Ленина, Краснознамённый орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Красной Звезды, орденов Монгольской Народной Республики Сухэ-Батора и Боевого Красного Знамени полк имени Сухэ-Батора – ГСВГ, Кёнингсбрюк, ноябрь 1971 г. - ноябрь 1973 г. – где и чем мы только не грохотали!..».

Я давно уже не ломаю ветку, чтобы сорвать яблоко. Если не дотянулся – значит не моё, а молодым и глупым ведь не понимал, что высота, на которой яблочко зависло и манит, это есть стимул расти, не в последнюю очередь, духовно.

Так уж случилось: прожил я немало, а всего два года, проведённые в Группе Советских войск в Германии «впихнули» в меня столько всего, как мне кажется, умного и полезного, что с тех пор минули сорок пять лет, да я так всего и не рассказал. Сам думаю: почему? Наверное, потому, что тело моё всё это время жило и всяко получало даже удовольствие, а вот душа (если грубо) страдала…

Нет, я не был очарован германскими землями – скорее, остаюсь до сих пор под впечатлением от увиденного. К примеру, сама земля – сплошной песок. И вот на этом песке растёт и колосится пшеница (?!). Но как такое может быть, задаюсь я как-то вопросом, и подхожу к краю поля, всматриваюсь – вижу: сероватый слой в два сантиметра поверх песка; в этом слое, предположительно навоза и ещё чего-то, формируется «завязь», а от неё корень – вниз, стебель – вверх. Тогда я впервые умозаключил, что украинские чернозёмы – это и благо, и наказание наше. Потому как память и воображение выдали тут же картины бескрайних, но как-попало вспаханных полей Донетчины, Винничины, Хмельниччины, где жил и бывал до службы – сравнил их с малюсенькими, но чуть ли не под метлу выметенными полями немцев, поляков (проезжал и видел из «теплушки»), ну точно: наказание!

Ещё бабушка Наталка мне говорила, что хочет умереть, работая на земле, потому что земля ждёт… Чего ждёт – не запомнил; может, она ничего на этот счёт и не говорила, как тут – сам всё понял: ждёт должного отношения к себе и понимания того, что хлебушек-то из земли!

…Бог мою бабушку услышал – умерла на огороде, сажая картошку: выкопала ямку, ещё успела бросить в неё клубень да так, сидя на корточках, и отошла в вечность.

Сорок пять лет (45!) лет я не хожу по газонам, если могу этого не делать, и не мусорю, если даже нет рядом урны или мусорного бака – рассовав по карманам «лишнее», несу его домой. …Разве – глупо это!? Помню: дал себе слово, что найду всё же спичку или сигаретный окурок за территорией воинской части. …Не нашёл. За два года! Ни на обочине дорог, ни в лесу, ни, тем более, в городе, когда заступал в наряд патрульным ВАИ.

И вообще, немецкий городишко, в котором дислоцировался танковый полк «Революционная Монголия им. Сухэ-Батора», не переставал удивлять меня до последнего дня срочной службы. Казалось, всё в нём было подчинено умиротворённому покою. Оттого я нигде и ни в чём не видел суеты. С утра немцы уезжали на работу, в основном велосипедами и мотороллерами, так же тихо возвращались по домам, а после 16-00 городишко, будто засыпал – даже кошек нигде не было видно. На самом же деле немцы, семьями, отдыхали поле рабочего дня в «гаштетах» (небольшой ресторан по-нашему) и только здесь можно было услышать их голоса и музыку. После 22-00 город действительно засыпал. Кругом – ни души, ни единого звука.

До икоты впечатлил меня ювелирный магазин. Никакой охраны и сигнализации, на двери – с пятикопеечную монету хромированный замочек (1972 г., ГДР). Когда я высветли фонарём прилавок внутри магазина, долго после этого тряс в недоумении головой, так как золотые ювелирные украшения отсвечивали на расстоянии вытянутой руки, а стёклышко в окне – не больше 2 мм. толщиной…

******

Окончание учебного подразделения совпало по времени с моим днём рождения. Уже девятнадцатилетним и в звании ефрейтора, наводчика орудия Т-62М, я решил организовать себе праздник – пойти в баню. От воинской обязанности меня на день освободили, заранее, оттого и мысль эта, о бане, посетила меня сразу же после подъёма. О, если бы я только знал тогда, чего мне будет стоить постоять под напором горячей воды столько, сколько душа пожелает?!

…Одна рота зашла помыться – стою, другая рота – стою, третья рота – хорош: пора заканчивать водные процедуры. И –на обед!

Надел я на себя чистенькое бельишко, впрыгнул в штаны, гимнастёрку накинул поверх плеч, в портяночки, свежие, завернул одну ножку, другую, мац-мац под табуретом, а сапог нет. Я к дежурному – тот отвечает: «Жди! Какие останутся, значит – это твои». Логично, но обидно, горько и досадно. А главное – так весь день и просидел в бане. Пришёл в роту, точно приплыл в чёботах на два или три размера больше моего, ещё и на полы угодил (мыть) за то, что шлялся не известно где. Старшина из Мариуполя (тогда г. Жданов) руками лишь развёл – нет лишних сапог; варежку, мол, не разевай!

А буквально на следующий день – утренний кросс, полоса препятствий, и моя новая-старая «кирзуха» меня окончательно доконала. Более того, приказ по роте: ночью убываем в расположение «линейных» частей. И не верь после этого, что беда одна не приходит? Она, падла, в «учебке» за мной так и вовсе гонялась повсюду. Факт!

Началось всё с парадной формы. Ну, такой я родился – одежда мне нравится по размеру, а не на вырост, потому я, по ночам, иголку-нитки в руки и давай форму подгонять под себя. Подогнал свою первую – любо-дорого глянуть, – украли, подогнал вторую – украли, подогнал третью – украли, четвёртый комплект оставил таким, каким меня «одарил» какой-то сучонок – никому и на хрен, оказалось, не нужен! С шинелью – тоже самое, только вторую шинель, на какую обменяли мою, я, опять же, оставил для себя в первозданном виде.

Без ботинок я, вообще, остался, так как, что не отглажу их утюжком да с парафинчиком, растаявшим ледком в немецком обувном креме, а от них, в сушилке, только запах и оставался. Я и после этого не остановился – не внял, баран, голосу разума, и, соответственно, поплатился: старшина, вроде как заподозрил меня в чём-то и послал меня откровенно на ху… Ещё и высчитывал (не помню сколько немецких «марок») из моего курсантского жалования за украденные у меня (?!) две пары ботинок. Причём выплачивал я должок месяца три или даже четыре.

Так вот, парадных ботинок нет, есть лишь ужасающего вида «кирзуха» (а мои-то сапожки были юфтевые, в гармошечку, хоть играй!), и что на ноги обуть – ума не приложу. Правда, подсуетились землячки – Миша Чегазов и Паша Пилипенко, – отдали мне свои портянки; намотал я по три портянки на каждую ногу, обулся в «кирзу» да так, по команде «Вперёд марш!», и по хромал до железнодорожного вокзала. Не то слово – дошёл, рачки приполз, скорее.

В Магдебург нас увезла, утром, электричка. Мягкие удобные сидения, чистота уровня стерильности, кругом – что-то из хрома, меди, латуни. Не вагон, а крытая выставочная платформа комфортного проезда по немецкой железной дороге.

С полчаса солдатики-полугодки сидели, что истуканы – оценивали новую для каждого обстановку в роли пассажира, осматривались и присматривались. А когда «сопровождающий» капитан-танкист засеменил в другой вагон, в истуканов на раз-два вселились дух и плоть стяжателя: в два счёта в вагоне выкрутили и отвинтили всё то, из чего можно было, при усердии и умении, сделать даже орден!..

Немецкие краевиды за окном электрички меня пленили постольку-поскольку, …поскольку мои ноги, действительно, были разбиты в кровь. Я злился от своей немощи и многое бы отдал за свои прежние, юфтевые, сапоги, но потом увлёкся всё же пейзажами и забылся. Всё так и не так, как в Союзе.

Сколько смотрел и всматривался в то ли картонные, то ли из фанеры дома, так и не мог сообразить – ну, зачем их так много немцы натыкали в землю, точно огромных размеров разукрашенные овощи. С окнами, дверьми, балконами и мансардами даже, вроде, и бассейны рядом с домами обозначены, а вот чем саму воду в бассейнах сымитировали – убей, не разберу. Хотя и скорость электрички – так себе. Ориентиры в поле – зачем? Мишени «Жилой дом» – для кого и для чего, если ни солдат, ни чего-то похожего на военный гарнизон и близко не видно? Это ж сколько картона и фанеры нужно потратить, чтоб домики эти смастерить, думал я про себя, а краски сколько, чтоб вот так умело раскрасить? А дома, точно дворцы из прочитанных мной в детстве сказок, всё сменяли один другой и конца этому пёстрому архитектурно-парковому творчеству на открытой местности не было конца и края. А когда ко мне подсел капитан, я спросил у него: «Что это за дома-ориентиры повсюду? Да так смастерили и выставили – глаз не отведешь! Зачем?»

Капитан вроде как и не понял сразу суть моего вопроса, как вдруг настороженно и даже с подозрительностью подпёр меня взглядом.

– Ты, это, о чём, солдат?..

После этих его слов на глубоком-преглубоком вдохе мне показалось, что я, машинально оговорившись, спросил у него о чём-то глубоко личном. О жене, например – изменят ли ему с другим офицером? Ну, так он на меня посмотрел, так посмотрел!

– Вот это что, товарищ капитан! …Вон то …здание из фанеры, по-моему, или жилой дом из картона с флюгером в виде петуха – видите?

Капитан глянул поверх моего плеча – задумался, глядя в пол; раздвинув по сторонам плечи, он выпрямился, хрустнул пару раз шейными позвонками, и показал мне два своих пальца:

– Сколько?! – спросил вкрадчиво, но весьма решительно.

Я ответил, что два, потом он мне показал четыре пальца – я всё понял и поспешил его успокоить…

А потом капитан хохотал прям-таки до слёз. Уже я стал беспокоиться за него, да за пару минут всё прояснилось.

Электричка остановилась, капитан узнал у проводника, сколько стоим, и вывел меня из вагона. Мы прошли к ближайшему макету, или ориентиру, или бог знает для каких целей мишени – это были жилые дома. С деревянными окнами и дверьми, с крышами из черепицы и цинкового листа, с бассейнами, наполненными живой водой (с рыбками) и даже каскадами водопадов. Поначалу я даже отказывался в это поверить, но из ближайшей нарисованной, как мне казалось, двери дома вышел-не запылился седовласый и краснолицый немец – я сдался. Тогда я и представить себе не мог, что дома …со страниц моих детских сказочных грёз существуют в реальности.

Возвратившись в электричку, капитан спросил, откуда я родом? Я ответил – из Донбасса. «А-а-а!» – понимающе протянул он. И добавил с насмешкой в голосе, но по-доброму:

– Стало быть, ты с террикона слез… Бывает!

В Магдебург прибыли в обеденное время. Здесь нас должны были ждать армейские «покупатели», то есть представители воинских частей ГСВГ – кому сколько нужно командиров, механиков и наводчиков, столько отсюда и увезут с собой. Наш «сопровождающий», капитан, ещё в электричке провёл со всеми инструктаж: танк на красной петлице у «покупателя» – значит, это представитель мотострелкового полка (пехоты) и у танкистов будут красные погоны до конца службы, а танк на чёрной бархатной петлице – представитель сугубо танкового полка. Кому-то из нас, допускаю, было всё равно, где служить – при пехоте или в танковом полку, да цвет погон в армии – это цвет престижа рода войск! Оттого, выйдя из электрички и построившись, мы не просто так глазели по сторонам, да «покупателей» нигде не было видно.

…Электричка плюс три вагона, в каждом – солдат по пятьдесят, отсюда представьте себе картину: шеренга «по два» из 150 солдат СА в парадной форме на узкой платформе, а напротив – железнодорожный вокзал. Правильней, пожалуй, употребить здесь «вокзальчик», так как само здание было маленьким, но не безликим. И не безликой, благодаря парадной форме прежде всего, замерла по команде «Вольно!» шеренга маленьких и больших, красных и золотистых звёзд…

Кругом привычная чистота и ухоженность, ходят туда-сюда такие же педантичные «фройляйн» и «гансы», а у синей телефонной будки парнишка лет семнадцати и, спелая уже такая, девочка «сосутся» – тогда так говорили о целующихся. Да так смачно «сосутся» на глазах у всех, так друг к дружке прижимаются, что солдатня наша сначала онемела, а потом загудела трубой паровоза «Кукушка». То есть – и гул, и «ражачка, и свист одновременно. Прохожим немцам до них никакого дела – позже мы узнали, что интим на виду здесь в порядке вещей, – а в нашу сторону стали бросать недоуменные взгляды, в основном «фройляйн». На узнаваемый гул и свист выбежал из вокзала капитан, скомандовав: «Прекратить!» и «Кругом!»

Стоим мы спиной к вокзалу – то слева от меня, то справа кто-то втихаря писает на рельсы и шпалы следующего пути, так как впереди никого и ничего, разговаривать нельзя – гоняем мысли. Целование молоденькой парочки никому из нас, разумеется, не представлялось аморальным поступком, да в Союзе подобная публичность принималась в качестве нормальности разве что в кинофильмах. А так, чтоб за ляжки и за попу… на виду у взрослых – нет, этого наши бы девчонки не позволили бы даже в дружеской компании. Без лишних глаз – это другое дело, хотя и при таких раскладах, бывало, одни лишь понты…

Да, иная страна, размышлял я, иные нравы, и вспомнилась где-то такая же платформа и где-то такой же вокзальчик, но польский. Это, когда нас, призванных на военную службу и прошедших «карантин» в городе Смела Черкасской области, в числе которых был я и мои земляки из Горловки, везли в теплушках сюда: в ГДР. (Теплушка – железнодорожный товарный вагон с печкой-буржуйкой посредине и нарами в два ряда по периметру вагона.)

…Вагон остановился прямо перед зданием вокзала. Лишней земли у поляков тоже нет, оттого от нас, гревшихся у печки, до входных дверей на перроне – метров 5-6. А ближе к краю, а это ещё ближе, сидел, по-пански раскинувшись на скамейке, мордатый и патлатый поляк; в стильном пальто: светло-серое в чёрную клетку. Этим и обратил на себя внимание. А ещё – явно поддатый. Завидев «русских», стал шарить у себя в карманах, выудил там пачку фотографий и устроил нам фотовыставку голых «мамзелей». И всё приговаривал с придыханием: «Ой, цаца! Ой, цаца!..» Я, недолго думая, собрал имеющиеся у ребят такие же «фотки», купленные у глухонемых на пересыльном пункте в Донецке, и, выпрыгнув, из вагона вручил их поляку. Правда, влезая обратно в вагон, получил от часового непредвиденное ускорение, сапогом в копчик, но это – так, для документальности сюжета. Когда поляк сообразил, чем его одарили, он плутовато, да расплылся всё же в благодарной улыбке. Затем своих «мамзелей» засунул туда, откуда до этого выудил, и стал откровенно пялиться в подаренные ему «фотки». Посмотрит – на мгновение вскинет брови, но надолго прикроет глаза. Посмотрит очередную – и то же самое. Так, вроде, и задремал, не рассмотрев и половины. Как вдруг его вырвало. Ещё и несколькими порциями блевотины. Пьяный - пьяный, а сообразил быстро: вскочил и бежать. Правда, немного пробежал – два полицейских (ох, и дядьки: за два метра ростом каждый!) приволокли его за шиворот к той самой скамейке и своим клетчатым пальто поляк, вертясь на своей же блевотине от ударов полицейских дубинок и ботинок, вытер чуть ли не до блеска загаженное место. После этого дядьки-полицейские его поставили на ноги, убедились, что достаточно блестит…, ещё по разу врезали поляку по спиняке – отпустили.

Мы были в шоке! А все другие поляки и польки на платформе, как мне показалось, даже и не заметили этого.

На перроне железнодорожного вокзала в Магдебурге первые армейские «покупатели» появились где-то через час и в течение следующего шеренга молодых танкистов СА стала наполовину короче. Потом – ещё короче, ещё, а когда нас осталось 20-25, в ситуацию утомительного ожидания вмешались чисто человеческие физиологические потребности.

Потребность в воде и до этого решалась содержимым личной фляги или из фляги рядом стоявших, а «сходить по-маленькому» не предполагало даже куда-то идти: двое прикрывали своими спинами третьего и, скажем так, имело место быть влажной уборке рельс и шпал. А за прошедший час – много, много, много раз! «Захотелось сходить по большому?!» – вот с этим, оказалось, сложно. И куда – идти, и где – оставить это «большое»?!

Наш капитан таких задач ещё не решал. Уточнив точное количество – кого не на шутку прихватил живот, а отозвались трое (два механика-водителя и командир), он краем фуражки постучал себя по лбу – шмыгнул в двери вокзала. Вышел через пару минут, подозвал к себе этих троих и, пошарив у себя в карманах, достал несколько купюр немецких марок. Там же, на перроне, обменяв одну из купюр на пфенниги (мелочь), дал каждому по монете и завёл в помещение вокзала. Что было потом – как бы с его слов... (Тогда мы ещё ничего не знали о платных туалетах и, тем более, о туалетных кабинках. Дыра в бетоне – это в лучшем случае, ведро хлорки, стоявшее в углу, вот это, по-нашему – общественный туалет. А что разъедало глаза больше – хлорка или аммиак, так это и вовсе не вопрос: …полегчало, пулей на улицу и только дурно пахнущие следы от тебя ещё метров десять-двадцать.)

...«В тылу» здания вокзал были установлены три туалетных кабинки. В них-то и влетели солдатики после того, как с подсказки капитана бросили в щёлочку на двери монетки, а двери, гулко щёлкнув, открылись. Капитан, после, отошёл в глубь дворика, выкурил одну сигарету, другую, только достал третью – что-то не так!

…Постучал в каждую из кабинок. Солдатики отозвались, и пожаловались чуть ли не в один голос: двери кабинок изнутри почему-то не открываются?! Капитан – смык-дёрг на себя одну, другую, третью дверь, да …чертовщина какая-то?! В этот самый момент подошла, и уже не в первый раз, пожилая пара – дед и вовсе переминается с ноги на ногу так, что больно на него смотреть. Тогда капитан ещё по монетке – в щёлочки на дверях, а пфенниги выбрасывает назад. Ну, и капитана нашего «прорвало»: вспомнил бога…, душу…, и, конечно же, мать!.. С этим и ринулся, зверем покусанным, на поиски дежурного по вокзалу. Вскоре привёл тётку с румянами на всё лицо, она куда-то там чем-то длинным и металлическим «ширнула» с боку от дверей кабинок – они и отрылись.

Намаявшиеся солдатики-пацаны, понятно, из кабинок – пулей, опять же, а дежурная – в кабинки. Потом подозвала капитана, о чём-то «шпрехала» ему на ухо и всё это время многозначительно ударяла тем самым, длинным и металлическим, по хромированному рычажку сбоку унитаза. Когда же капитан, сурово поджав губы, кивнул головой – мол, понял (не дурак!), краснощёкая дежурная беспристрастно нажала на рычажок и смыла чьё-то «большое…». В этот момент что-то щёлкнуло в двери кабинки – и капитан, действительно, всё понял. (Солдатики не забыли промыть… после себя – они искали цепочку с белой фарфоровой ручкой, за которую они обычно дёргали после того… Увы и ах, но такой цепочки, да ещё и с фарфоровой ручкой, в кабинке не было.)

. ******

Говоря о гражданах ГДР периода 1971-1973 годов, я многое обобщаю и даже дорисовываю в творческом плане. Практика познания «камрадов» была эпизодической и ограниченной по времени, оттого в основе моего повествования лежат исключительно личные наблюдения и впечатления. Но! Немцы – народ весьма интересный и своеобразный.

К примеру, сын у отца просит закурить, старший протягивает младшему сигарету, а взамен получает от него деньги: стоимость одной сигареты. Как вам такое? Для нас, советских граждан, подобное, ну просто не укладывалось в голове! Пошли дальше: парень ведёт свою девушку в «гаштет» (маленький ресторанчик), присаживаются за столик – он себе что-то заказывает, она – себе, но и оплачивают заказ каждый из своего кармана (?!). Если хочешь принять участие в свадебном застолье, обязан заранее согласовать со стороной, какую будешь представлять, своё церемониальное меню, предварительно его оплатив (?!). Дальше больше, как говорится: девственницу замуж не берут – не принято, оттого она должна, если девственница, с кем-то до свадьбы переспать, а в брачное ложе лечь уже не девственницей. И не надо таращить глаза, и всяко ухмыляться-кривляться, если, предположим, миловидная барышня пукнула, серьёзно так, за столом, что называется, без страха и упрёка (или в кино, или ещё где-нибудь в публичном месте) – не принято сдерживать газы, так это вредно для здоровья. А знаете, что такое «День любви»? В такой день немка может отдаться любому мужчине, кого она пожелает, а немец – с кем пожелает «это» сделать, с тем и сделает (?!). Но, опять же!

Доподлинно так всё на самом деле или совсем не так, – не знаю. Я лишь слышал обо всём этом, не раз и не от одного! А вот что не подлежит сомнению, так это полковая, можно сказать, драма, невольным свидетелем которой я стал.

Немцы здесь не причём, а вот капитан-связист, эдакий жеребчик Лель (в мифологии древних славян бог любовной страсти) наделал шороху в нашем полку. …Если он оставался в расположении части – а дома семейных офицеров начинались сразу же за КПП, – у многих офицеров, кому нужно было выезжать с личным составом на полигон, начиналась истерика; у кого-то – паника, а кого-то эта новость вгоняла в эмоциональный ступор. А причина такого их состояния – капитан, переспавший чуть ли не со всеми смазливыми офицерскими жёнами. Но только бы переспал – с места «преступления» он никогда не убегал, а не получалось разойтись по-хорошему, всегда бил первым! И мы, солдатня, знали – если у какого-нибудь офицерика синяк под глазом или разбита губа – значит, жена у него хорошенькая!

В полку поговаривали, что в капитана даже стреляли. Хотя от своего взводного я слышал другое, но близкое к тому: с кем-то капитан стрелялся, типа на дуэли. Чем всё закончилось – взводный не счёл нужным посвящать меня в это, однако от него я ещё узнал, что карьера капитана висела на волоске. Его предупредили в последний раз – исключат из партии и отправят в Союз. Офицерам и прапорщикам с красивыми жёнами и дочерями от этого, понятно, легче не стало, потому они постоянно держали ухо востро: если капитан возвращался с полигона в полк, немало офицеров под любым предлогом следовали за ним – тоже в полк.

По жизни я человек не подлый, но «заценив» однажды жену своего «ротного», сообразил, как я ему отдам должок за высокомерие, с каким он меня откровенно гнобил на полах (мыть под белый носовой платок) и в сортире (мыть под «несвежий» носовой платок) после отбоя. Причём, он ломал во мне непокорность донбассовца, чем я упрямо гордился, а он перед всей ротой обещал-таки непокорность эту сломать. Оттого меня многие и называли не по имени-званию, а «Донбасс». И я своего дождался.

Как-то, увидев на полигоне капитана-связиста, поднялся на смотровую вышку к ротному, командовавшему стрельбой штатным снарядом, и стал жаловаться ему на связь: мол, во время стрельбы вас не слышал, похоже, что-то с рацией – абсолютно «не фурычит», а капитан-связист только что со своими «шнурами» (связистами) укатил в полк. Ох, как ротный после этого «зацокал копытами» – и то ему в полку надо, и о том он забыл. Короче, умотал в полк!..

А капитана-связиста подвела всеядность, если можно так выразиться, и экстрим.

…Когда начальнику позвонил часовой с артиллерийских складов и сообщил о необъяснимо странном шевелении в пшеничном поле, что желтело рядом – а ему это не показалось, так как был полдень, – я бодрствовал за столом в «дежурке». Разводящий сержант тут же поднял меня и ещё двоих караульных по тревоге, и мы двинули к артиллерийским складам.

Подойдя к пшеничному полю, увидели следы – то ли кто-то зашёл в пшеницу, то ли что-то большое заползло. «Калаши» передёрнули на всякий случай – пошли по следу. Прошли, тихонько и аккуратненько, метров десять – опа: офицерские сапоги, пошли дальше – портянки, ну, а в паре метров от портянок – сам капитан-жеребчик Лель… с голым задом и – на немке (как выяснилось позже).

Что было потом? А что было потом? …Мир, труд, май! Только капитана больше я не видел.

******

Я уже говорил о том, что два года пребывания в Группе советских войск в Германии, 1971-1973 гг., по-настоящему меня впечатлили. Нет, не сразу эти, ещё по сути юношеские, впечатления «сработали», где на упреждение, а где расставили что-то и сразу на должные места. …Пройдут годы – и я пойму: мы не умеем работать так, как умеют это делать немцы, не умеем следить за собой, как умеют это они, не умеем беречь себя, дорожить собой, рационально распоряжаться тем, что имеем и, главное, мы с лёгкостью и без малейшего сожаления (а оправданий у нас масса) разрушаем нами же достигнутое и даже завоёванное, что стоило всем колоссальных материальных затрат и людских потерь. Оттого, совершив умопомрачающий исторический прыжок «из грязи в князи», советский народ (спустя два десятка лет после моей срочной службы) даже по-настоящему и не сообразит, чего достиг в цивилизационном плане развития и что так безвольно и так же безрассудно закопает, да ещё и притопчет, в небытие настоящего времени. О, если бы революционные кульбиты амбиций и целеустремлённости советских граждан исключали в результате умопомешательство в верхах и правило сытости в низах, всё было бы иначе. А так, симбиоз варвара и азиата без притока «эволюционной» крови прогрессивного гомо сапиенс был, скорее, обречён. Это – если кратко.

Немцы не варвары и, тем более, не азиаты. Они, живя в условиях той же самой, социалистической, формации, отнюдь не изменили ни своим устоявшимся традициям, ни мышлению. Именно мышление нас существенно с ними рознило. Их мышление предопределено серьёзным отношением к жизни в веках, а последнее, в свою очередь, проистекает из полноводной истории германских народов. Проще говоря, прошлое учило серьёзности на выживание. А первым, условно, учителем был «профессиональный» палач: страшная эпидемия чумы в истории человечества, разразившаяся в четырнадцатом столетии; эта ужасная болезнь, прозванная в те времена «Великим мором» или «Чёрной смертью», опустошала Европу…

Таким образом, легкомысленным этот народ перестал быть очень и очень давно. Хотя в Средние века присутствие на публичной казни было своего рода досугом для взрослого человека. В Европе казнь была развлечением, зрелищем. На казни сходились и съезжались, как на театральное представление, везли с собой жён и детей. Считалось хорошим тоном знать по именам палачей и с видом знатоков рассуждать, что и как они делают. В Германии даже существовало поверье (как долго – не скажу), что верёвка повешенного приносит в дом счастье. (Мой отец, вспоминая своё военное детство, рассказывал: фашисты зашли к ним в село с рассветом, а уже к вечеру на входе и выходе из села повесили двух воров, о чём и говорили таблички на гуди. И покуда немцы были в селе, ни хаты, ни сараи никто больше не запирал.)

Парадокс, казалось бы, нелепица, но пра-пра-пра… советских граждан не были, естественно, ангелами, тем не менее милосердия и гуманизма в них осталось, как мне кажется, гораздо больше положенного, чтобы по-настоящему упорядочить и сплотить общество. Не успели, отсюда дефицит времени и культуры естественным образом запустил механизм подавления и насилия. То есть наше жуткое и страшное наследие – это некая физическая и материальная, скажем так, проекция средневековья, эволюционный момент которого нас, что называется, догнал и настиг. Лапы эволюционного палача какие-то страны бывшего Союза уже сейчас, вроде, отпустили или лишь придушили, напугав и вразумив в одночасье, а какие-то народы – только в начале средневековьей, в том числе и имперской экзекуции…

Так вот, ещё солдатом СА я понял, что по тому, как человек отдыхает, можно определить три уровня-характеристики: уровень его благосостояния, самоорганизации и коммуникабельности, и меру ответственности за своё физическое и эмоциональное, что немаловажно, состояние. Понятно – банальности, да в 19 лет разве об этом думают? А я вот, периодически выстаивая на вышке свои два часа на посту, созерцал то, что и приведёт меня в результате к такому умозаключению.

…По пятницам, после рабочего дня, из города выезжали, один за другим, автомобили «камрадов», нахлобученные лодками и байдарками, спортивным инвентарём и рыболовецкими снастями, прочим – полезным и, наверное, нужным – скарбом, с трейлерами и кемпингами-самостроями. Велосипедисты, мотоциклисты – то же механическим ходом, без замечаний и окриков клаксонов, сирен, звоночков. И так – до вечерних сумерек. С утра снова – организованный и дисциплинированный выезд из города, а в полдень город, будто вымер. Ни прохожего, ни кошки или собаки. Вот бы нашим бандюгам такой городишко… на тарелочке с голубой каёмочкой! – думалось мне тогда. И ничего другого, ну, просто-таки в голову не приходило, хотя я и напрягал мозги, стараясь убить таким образом время.

А в воскресенье после обеда «камрады» показывались на горизонте, по-прежнему, организовано и дисциплинировано въезжая в город. И так – каждую неделю.

На первый взгляд может показаться, что тема организованного массового отдыха немцев звучит вне контекста этого эссе, а история моего дембельского приземления в киевском аэропорту «Жуляны» не имеет никакого отношения к такому их досугу. Но это ложное представление: человек, а в большей степени гражданин – тот же кубик-рубик. Он «собирается», его можно и «не докрутить», и «перекрутить» …

…Из Дрездена мы летели на Киев на борту Ту-134. На дембелей, за редким исключением, любо дорого было глянуть: шинельки расчёсаны и начёсаны, шапочки квадратиком, погончики бархатные-золочёные, мундиры в орденах и медальках – самопал, конечно, да каждая такая – произведение искусства!

Стюардессы, прохаживались между рядами, просили вести себя тише, а сами, густо краснея, всё прекрасно понимали: эти повзрослевшие пареньки без стыда и совести их раздевают (визуально и мысленно, понятное дело) и что только с ними сейчас не делают!.. Может, я и напридумывал себе это, да их багровые щёчки и всепрощающие взгляды подсказывали мне, что именно такие наши шалости их забавляли и даже им нравились.

Подлетая к Киеву, напряжение нарастало, от прежней весёлости не осталось и следа. Двумя часами ранее взлетала под облака долгожданная радость, а приземлялась в сырое и дождливое утро украинской столицы тревога предстоящих встреч. Тут я и объявил: «Выйду из самолёта и поцелую – в засос! – первую женщину, какая встретится на моём пути. Не важно, старше она меня или младше, замужем или нет, главное – родная: советская!»

Интрига – а то как! …Встречай, Родина, скучал ведь – как же я тебя люблю! Даже пилоты меня пропустили впереди себя.

Спускаюсь по трапу, трап ходуном ходит от перегруза желающих зреть миг очумелой радости – и вот она, родная советская женщина: прёт, как танк, навстречу гвардейцу-танкисту, в чёрной цигейковой шубе, скрюченная, сгорбленная под тяжестью двух здоровенных сумок, в сбившемся и перекрученным на голове шерстяном платке в клетку, да так прёт тётка, так прёт голуба, что видны даже края её розовых панталон…

…А тётку я так и не поцеловал – не добежала до трапа метра два-три. В последний момент сообразила, что не туда забежала и, не останавливаясь, свернула в сторону, выговаривая на ходу какой-то «Зинке курве» своё недовольство.

******

Когда-то я очень часто это озвучивал, и не шутки ради, а сейчас лишь повторюсь: за два года армейской службы я помыл полов в казармах, в столовых, в сушилках и в прочих местах, куда ступала нога солдата СА, так много, что вряд ли за один раз прошёл бы эту дистанцию (только по одной совокупной длине); картошки перечистил столько, сколько не съем до самой смерти, а посуды перемыл – мама дорогая! Может быть, оттого я ещё и сейчас гораздо чаще сплю днём, картофель употребляю крайне редко, что же до мытья посуды – мою буквально на автомате, и так как её обычно немного, получаю от этого огромное-преогромное удовольствие.

В чём я был хорош как солдат, так это в стрельбе из танка и в физической подготовке. А вот с дисциплиной у меня – проблема по жизни. Говорить я охоч, да говорить в армии принято тогда, когда тебя о чём-то спрашивают командиры, и отвечать обязательно нужно односложно: «Так точно!», «Есть!», Слушаюсь!» Поэтому свои первые наряды вне очереди я получил ещё в учебном подразделении с прекрасным названием «Долина роз», именно «за разговорчики!». Потом как-то мне не захотелось со всеми идти смотреть кино – идёшь тогда что-то чистишь или моешь. Ещё как-то, «сообразив на троих» с земляками (горловчанами Пашей Пилипенко и Мишей Чегазовым) и вкусив немецкой, сладкой и приторной, водки, я приперся в казарму спать, не дождавшись «отбоя»; разумеется, мне этого не позволил сделать «замкомвзвода», младший сержант Погориляк (ещё тот хохол кривоногий!), после чего, забрав своё одеяло, я уснул на свежем воздухе …в объёмном макете танка, где меня нашли лишь только под утро.

А уж сколько раз вступал в дискуссию з «замполитом» по идеологическим вопросам, и всегда – одно и то же в финале: сначала мыл, а потом начищал до блеска котячьих яиц, как и велено было, смердящим гуталином сапоги всей роте… Короче, учился и работал – как в вечерней школе без отрыва от производства или в институте на заочном отделении.

Прибыв в линейный танковый полк в звании ефрейтора и наводчика орудия 3-го класса, меня зачислили в экипаж Т-62М младшего сержанта из Алтая, он же – заместитель командира взвода. Спали мы поэкипажно, на четырёх койках в два яруса. Моя постель – над командиром, заряжающего – над механиком-водителем.

Однажды я проснулся от не громкого, но противного скрипа и пошатывания кровати. Затем ещё пару раз от этого просыпался, а когда меня разбудило то же самое в светлую ночь – Луна буквально пялилась в окно, – перегнулся, так чуток, с кровати, завис, и увидел, что мой командир энергично мастурбирует… то ли на Луну, то ли на воображаемые эротические картинки. Мне бы, дураку, промолчать или хотя бы потерпеть и дать алтайцу ещё немного времени, чтоб он смог завершить акт самоудовлетворения похоти, – нет же, говорю ему сверху, точно Бог с небес: «Товарищ младший сержант, вы бы заканчивали дрочить по ночам. Спать мешаете!» С тех самых пор, я редко спал в своей постели. Три месяца к ряду, покуда мой командир не дембельнулся, постелью мне служил толстый картон, какой я складывал по утрам, как раскладушку, а вечером, после «отбоя», переносил туда, куда он меня посылал на какие-либо хозяйственные работы. В основном – в «сортир».

На втором году службы меня перевели в экипаж командира взвода, а это значило – работать за того самого «парня», только в звании старшего лейтенанта. И на армейских дивизионных учениях мой экипаж это добряче на себе прочувствовал.

Нашему полку была поставлена задача: занять рубеж вдоль линии соснового леса и окопаться. А что это значит, «танк в окопе»? Это означало: сначала выкопать под него «окоп» глубиной под два метра, в ширину – четыре, в длину – семь, затем – загнать туда сорокотонную махину, а далее, набросать вокруг бруствер, чтоб видна была лишь башня с пушкой, и обложить все это сосняком.

Когда мы трое налегли на лопаты, «старикам» стало скучно, и они послали за мной. Я мог развеселить, а этим и убить их беззаботное время до обеда. Частенько до этого так и было: где-нибудь в тени они коротали времечко под музыку радиоприёмника «Альпинист», играли в карты или в нарды, потом им это надоедало и, позвав меня, они внимали, блаженно посапывая, эротическим рассказам, какие не заканчивались в моей голове, потому как писались буквально на ходу. Особенно популярной была новелла о том, как я занимался любовью с двумя близняшками – на одну ложился, а другая укрывала меня собой, точно волшебной простыней неги. А когда вдруг пришёл их отец, они спрятали меня в шифоньер, откуда я вывалился под утро, точно потравленная моль… Конечно, ничего подобного и близко со мной не случалось, да кто ж в таком признается, когда «такое» уже «брякнул»? Главное – они верили, а уж, как им самим хотелось взлезть хоть на одну из близняшек и в порыве плотской страсти порвать её, как бобик грелку – это нужно было видеть! И понимать – я понимал!

…«Старики» сидели под одной из раскидистых елей и уплетали собранную для них ежевику – рты были синими, но голодными на байки. Я рассказал им с десяток анекдотов, вместе «поржали», и я вернулся к своим. Заряжающий Ракип Алиев (татарин) и механик-водитель Сеня Торгонский (белорус) никаких претензий предъявить мне не могли, так как я был «годок», а они ещё «салаги», да по объёму выполненных к тому времени работ было видно, что наш экипаж явно задержался на старте. Оттого я сразу же налёг на лопату. Подъев у «стариков», не пошёл даже на обед – продолжал копать, а когда, ближе к ужину, меня снова позвали «слушатели», попросил посыльного передать им, что мне некогда точить лясы. В свою очередь посыльный, вернувшись от «стариков», передал мне слово в слово: «Сказали, что копать теперь будешь, не разгибаясь, а спать – вместе с лопатой!»

Угрозу «стариков» я принял к сведению и в качестве руководства к действию, оттого копал с экипажем танковый «окоп», действительно, не разгибаясь. Хоть и копали в три лопаты, да в итоге закатили нашу боевую единицу в «окоп» одними из первых.

******

Солдатская жизнь подчинена, в основном, уставным и неуставным взаимоотношениям. Уставные взаимоотношения – не мёд конечно, так как держат в напряжении: всё по команде, а всё после, опять же, по команде, но неуставные – это, что полынь-травою по лицу! Абсолютно не нужная опция, к тому же подчас горькая-прегорькая и, бывает, с кровоподтёками…

Фигурантами неуставных взаимоотношений выступают две стороны: старослужащие и «салаги» (к последним относятся и «годки»: военнослужащие, отслужившие один год); инициаторы и фавориты – старослужащие, а за сто дней до приказа об их увольнении, они становятся «дедами».

Суть неуставных взаимоотношений сводится к подчинению «салаг» во всём, что определяет круг обязанностей военнослужащего. Проще говоря, «старики» участвуют во всём, или точнее сказать – почти во всех армейских делах, службы и быта, но лишь в качестве надзирающих, контролирующих и карающих, а что до последнего – был бы только для этого повод. За сто дней до приказа «деды» вообще «забивают болт» на службу – готовятся к дембелю, а их место надзирающих за дисциплиной-порядком и функция наказывающих за непослушание и беспорядок мало-помалу переходит к сержантам из числа «годков».

Вроде, из поля зрения выпадают офицеры, на коих возложены обязанности управления подразделением, но это не так: офицеры, прапорщики и старшины осуществляют общее руководство и в частности, а «старики» – это их инструментарий в пространстве и времени. Да и среди командного состава кто-то – «салага», кто-то – «годок», а кто-то – «старик». Таким образом уставные взаимоотношения и неуставные являли и составляли общий баланс равно применяемых сил к выполнению поставленных перед подразделением задач.

Жестокость со стороны старослужащих солдат не являлась редкостью, но зверств я даже не припомню. В неуставных отношениях – больше изощрённой, как правило, дури и причуд идиотизма, да и то и другое, и третье-десятое – это устоявшаяся в методах практика радикального воздействия на молодых солдат, кто был не сговорчив и не уступчив в том, какое место в воинской иерархии и какую роль ему отводились. На моей памяти никто никому носки и портянки не стирал, если только сам не напрашивался – а были и такие, – никто никого с ложечки не кормил, но старикам подшивали воротнички, стирали форму, работали вместо них и, конечно же, признание ранга «старик» должно быть видимым и публичным, а почитание осязаемым.

Именно в признании и в почтении – как кто это делал и демонстрировал, во многом раскрывалась сущность натур и характеров молодых солдат. В том числе и тех, кто побуждал их к таким действиям и демонстрациям. Большинство «салаг» и «годков» особо нигде и ни в чём не высовывались, то есть изначально принимали своё место вторичности, оставшиеся – подхалимы и дерзкие, – по-своему уживались со «стариками». Самыми разобщёнными и слабохарактерными показали себя украинцы и русские. Среди солдат этих двух национальностей я встретил, потому и отметил-запомнил для себя, немало подхалимов, мелочных и мстительных стервецов.

Азиаты – татары, казахи, туркмены, узбеки, – ребята, как правило, с непоказным чувством собственного достоинства, они без труда переходили на русский язык общения, но между собой, обязательно, группировались и общались на родном языке. Я знал их коварными, тяжёлыми и с налитыми кровью черными глазами, припиравшими без рук и слов к стене или ещё к чему-нибудь, но сдержанными в эмоциях, никогда – «не сачками» и не подлыми.

Азербайджанцы и армяне – их натуры сложнее, однако как одни, так и другие проявляли себя исключительно в контексте, скажу так, национальных и родовых традиций. Это больше позёры и деловые люди. Я, и не только я один, называли их армейской мафией, так как все «хлебные» места не обходились без представителей их полковой диаспоры.

Особняком служили и жили грузины, осетины и абхазы. Жили я сказал потому, что они, действительно, и служили, и в какой-то мере даже проживали не совсем солдатскую жизнь. Не у одного из них я видел кинжал с ручкой из кости (понятно, что они не носили их на месте солдатского штык-ножа), только случись чего посерьёзнее драки, такие быстрее выхватили бы из голенища кинжал, чем рванули бы в «оружейку» за пистолетом или «калашом». Эти смуглые и скуластые темпераментные ребята были крепко сплочены, в меру и не в меру гордыми, а иные офицеры (даже!) так и вовсе получали от них «звиздюлей», в честном бою, за казармой 2-го танкового батальона. Там же они частенько собирались и танцевали под барабан...

Могло ли быть такое в СА? Отвечаю: сам видел и слышал. Они так же, как все, бегали по утрам кроссы, стреляли из танков и водили «Уралы», заступали в караул и т.п., да от всех других солдат их отличали взрывная натура и открытое (может, и на показ) самоуважение. Для них дорожить свободой более, чем жизнью – громко сказано, конечно, по тем, невоенным, временам, да гордость и надёжность в дружбе пульсировала в их крови все 24 часа в сутки. При них произносить «Мать твою е…!» было весьма опрометчиво. Хотя себе они позволяли такое сказать, только звучало иначе…

Пережить время «салаг» им было труднее, чем другим: переждать что-то и перетерпеть кого-то вступали в противоречие с их понятием чести и достоинства мужчины. «Старики» и им, замечу, не давали спуску, да устроить какой-либо казарменный кошмар для кого-то одного или, тем более, нескольким сразу – о, хотел бы я посмотреть, как бы это у них получилось?! Их если и «напрягали» как-то и чем-то, то не унижали и не оскорбляли при этом. Да они и не позволили бы такое с собой сделать.

С отправкой «дедов» в Союз в полку начинался период смены «власти». Первым делом «старики» проводили в ротах устрашающе-разъяснительные акции для «годков». «Салаги» и так знали своё место, а вот с «годками» «старики» до этого и сами чистили картошку до рассвета или сдавали дежурному по батальону «ночное вождение» на полах, то есть драили их с момента «отбоя» и до «подъёма», поэтому нужно было разорвать дистанцию равности. И чтобы достичь желаемого, «старики» моей танковой роты в первые же дни «смены власти» собрались в каптёрке – на складе ротного имущества, куда по одному стали приглашать «годков» …

…Меня «старики» оставили на «десерт», хотя, полагаю, набить мне морду им хотелось, как можно раньше. Но они поступили хитро: заранее дали мне какое-то задание, чтобы я им не спутал, как говорится, карты, а когда я вернулся в казарму – воспитательная беседа с элементами рукоприкладства уже была проведена. Приди я немного раньше, можно было коллективно и постоять за престиж «годков», но к тому времени «старики» ждали уже меня самого – пару раз даже за мной посылали. Моральный дух «годков» был успешно сломлен и, подозреваю, всем хотелось, чтобы всё это побыстрее закончилось именно на мне, так как моя самостоятельность, непокорность откровенно бесили «ротного», за что перепадало всему личному составу, а «старикам» было за что с меня спросить…

Есть люди, коих по тому, как они проявляются в жизненной материи, я называю «спящими атомами». Они не прячутся от других, но их и не видно, и не слышно. Таким был, к примеру, мой земляк – Паша Пилипенко. Казалось бы, где-где, а в воинском подразделении не затеряешься – постоянные построения, переклички, да Паша умудрился однажды проспать в каптёрке трое суток, и никто его не кинулся. Правда, на полигонных учебных стрельбах я и Миша Чегазов, по договорённости, сбили цели нашего землячка: Миша сбил «Танк», я же поразил «Пулемёт» и «Движущийся БТР» (вроде, это Паша стрелял из танка на среднем направлении, хотя от полигона он находился в 50 км.).

Таким же, «спящим атомом» был «старик» из Чувашии. Служил он механиком-водителем, и мазут и солярка его прямо-таки любили… И вот это серое мазутное пятно начинает изображать из себя бог весть что?! Как-то, подходит ко мне и своим шипящим голосом приказывает, а точнее сказать, что-то там в повелительном наклонении гундосит мне на ухо… Я лишь вспомнил о том, как это пресмыкающееся «стучало» на всех до того, как стать «стриком», и в очередной раз не сдержался: стали мы лаяться, а потом и кулаки пошли в ход. Первым попал я – разбил ему нижнюю губу, чуваш тоже попал – носком сапога мне в пах, и это меня в миг остудило. А чуваш, воспользовавшись этим, побежал к своим жаловаться. Поэтому-то «старики» и желали набить мне морду, если не первому, то обязательно, когда в ротной каптёрке проводили устрашающую акцию для «годков».

…Увидев, что иных из моего призыва уже усмирили, физически…, я, не теряя времени, направился во 2-ой батальон, где надеялся застать грузинскую диаспору. Рота, в которой служили грузины и их лидер Аркадий Сабаури, по прозвищу «Како», с утра заступила в наряд «по кухне» – там, в посудомойке, мы с ним и встретились. (Судьба нас свела ещё в «учебке», со временем мы стали приятелями, а в линейном танковом полку держали некую формальную дистанцию «сам по себе». Хоть и в одном полку служили, да в разных батальонах – когда удавалось видеться вне строя, приветствовали друг друга, а перебросившись несколькими словами, расходились по своим делам.) Так вот, я объяснил низкорослому, но «квадратному» усачу (усы чернющие, толстые, загнутые вниз на широких скулах) сложившуюся ситуацию, на это Како только ещё выше закатил рукава гимнастёрки – пошли.

Спустившись в подвал, где находилась наша ротная каптёрка, он остался с «годками», подпирающими стены, сказав мне перед этим, чтобы я появился на глаза «стариков, но в каптёрку не заходил. Я так и сделал – навстречу мне вышел младший сержант Ковалёв из Саратова, а из каптёрки пахнуло сладким и приторным запахом немецкого «шнапса». За Ковалёвым, занимавшимся на гражданке боксом – ему-то и доверено было «начистить мне хавальник», – посунулись на коридор и другие «старики». Один поперёд другого, пьяненькие и, как им казалось, ухватившие Бога за бороду, стали засыпать меня претензиями, типа – «Почему так долго?!», «Совсем, щенок, страх потерял!» и что-то ещё в этом роде. Поодаль «годки» вжимались по-прежнему в стены, я же, делая короткие шаги назад, спросил: «Что надо?» Вальяжный Ковалёв пояснил: за то, что я не уважаю «стариков» (и напомнил мне о дивизионных учениях…), а паршивая овца портит всё стадо, за то, что ударил Борю-чуваша, а подобная дерзость – это явный перебор, он, Ковалёв, меня накажет…

Вот тут-то на аванс-сцене и появился Како – Аркадий Сабаури. Отделившись от «годков», он подошёл к нам лисьим шагом, в брезентовом фартуке до носков сапог, с открытыми до предплечья ручищами – ну, мясник со скотобойни, не иначе, – и со спины подтолкнул Ковалёва плечом. Старики насторожено загомонили, а младший сержант-боксёр явно такого не ожидал.

– За кого-за кого ты хочешь наказать моего друга? – прогремел его голос у самого уха моего «воспитателя». – А-а-а! …Меня накажи, слышишь, а-а-а?! Я – за него… Мамой клянусь, э-э-э…

Обескураженный таким поворотом дел Ковалёв, попятившись к стене, лишь таращился на Како, а тот, похоже, только начал свою речь, подкрепляя её жестами, повторить которые сможет разве что Человек гор…

– Валера …«Донбасс» – хороший человек, да-а-а… Слышишь: мы его уважали! А знаешь за что, а-а-а? … Он в «учебке» помогал нам не сломаться и брал на себя вину за то, что и не делал. Э-э-э, слабым и больным, но хорошим пацанам, так всегда помогал… …Ах, какие письма писал нашим женщинам от нашего имени! Мамой клянусь, ночами не спал – мы, слышишь, спали!.. (Такого не было, что по ночам писал, а в «свободное время» заводил всех неумёх писать сердечные письма в «красный уголок», они рассаживались за столами, а я им диктовал… Вписывали потом имена своих любимых – и на почту!)

Како ещё что-то говорил – уже и не вспомню. Хорошо помню финал: удерживая Ковалёва за плечи и вытерев им метра два стены, он наконец оттолкнулся от него и предупредил:

– …Мамой клянусь: зарежу за Валеру! (Впервые мне понравилось звучание моего имени.)

Старики даже не «рыпнулись» со своих мест – напор грузина сокрушил всех присутствующих.

Каким я сам был «стариком – об этом, может, как-нибудь напишу. Да и о Германии (ГДР) можно говорить – не переговорить.

Да, чуть было не забыл: Аркадий Сабаури (Како) родом из города Орджоникидзе. …Привет, Орджоникидзе, и спасибо тебе за Како!

******

Уже из 70-ых советские люди пытались разглядеть, где там коммунизм? Чаще об этом говорилось с иронией и приглушенным сарказмом, тем не менее актуальной эта тема была и среди солдат СА. Лично я всё больше и больше убеждался в том, что граждане ГДР гораздо ближе к коммунизму, чем мы сами. Конечно, это были лишь юношеские воззрения и умозаключения, относительно серьёзных вещей, да параллельная с полковой бытовухой умиротворённость города буквально подталкивала меня к такому выводу. Да, сейчас «социализм», «коммунизм» даже не читаются так, как эти же слова звучали 45 лет тому назад из уст многим и во многом недовольных советских граждан, но служил я, напомню, на территории дружеской социалистической страны, оттого не мог не сравнивать, где лучше и что лучше?..

Довелось мне однажды часа два ждать своего «ротного» – у него были какие-то дела в городе. Сижу-жду – напротив одноэтажная школа. Территория школы обнесена деревянным заборчиком, точнее сказать, обозначена заборчиком высотой до полуметра. Как тут – звонок со двора, и я застыл в ожидании, естественно, с криком и гамом открывающихся входных школьных дверей. А они эти двери …ну такие – сервантные что ли, короче, на вид декоративные больше. Хана дверям, подумалось, а сам тот факт, что эти «сервантные» двери не первый день стоят на своём месте целёхонькие, мне и в голову тогда не пришёл. Когда гляжу – двери тихонечко так, аккуратно-аккуратно, открываются, одна за другой выходят на улицу, сначала, девочки, потом мальчики. Гольфочки, юбочки, пиджачки…, мальчишки берут из прозрачных контейнеров, что по бокам школы, спортивный инвентарь, девчонки – своё: кто скакалки, кто сразу прыг-скок в «классики» на асфальте, и так минут 15-20. Но! Ни крика, ни гама, ни даже тебе толкотни по какому-либо поводу.

…Прозвенел звонок на урок – всё, чем и с чем игрались, школьники сложили туда, откуда это взяли, затем первыми в школу вошли, опять же, девочки и лишь после них мальчики. Я так думаю – первый и второй классы. Такая «переменка» мне показалась нудной и не естественной (ещё бы!), о чём я и сказал «ротному». Тому мои наблюдения были абсолютно «по барабану». Громко продув на стороны свои ноздри и сочно сплюнув на брусчатку, он скомандовал: «Шагом марш в расположение части!», и зашагал в противоположном от меня направлении. Но то, чему я стал свидетелем спустя какое-то время, включило, что называется, мозги.

Забегая вперёд скажу, что умозаключения, сделанные мной в тот день, в буквальном смысле и гораздо чаще расшибались в последующей жизни о действительность советского «буття». Только ещё и сейчас я считаю не случайностью, а символическим моментом определения немца Карла Маркса «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» и немца Иммануила Канта, утверждавшего, что наше сознание не пассивно, а активно…

Наверное, всё же есть нечто третье, возможно, четвёртое и даже десятое, исключающее или дополняющее как «бытие - сознание», так и «сознание - бытие». И именно это «третье-десятое», не провозглашённое, предположим, в качестве догмата и позволяет немцам удерживать позиции лидерства в построении земного рая. Этим я хочу сказать, что земной рай – это не утопия, но вернёмся в некогда ГДР, в 1972 год.

Оставшись один, я направился в часть, ротозея и радуясь моменту. Возле жилого трёхэтажного дома, сбоку от подстриженного газона, собрались немцы с бидончиками и другими ёмкостями. Остановился, закурил – интересно: другая страна, другие люди, другие порядки. ...Чего ждут, выстроившись один за другим? Когда из-за угла подкатывает к собравшимся ухоженный маленький тракторок на резиновом ходу. Водитель, в оранжевом комбинезоне и с коричневой кожаной сумкой через плечо, выгрузил из кузовка на подмосток, у того же газона, два алюминиевых бидона, открыл их, на край одного подвесил черпак, подставил к бидонам глубокую, вроде, медную миску – уехал. Немцы сразу же стали подходить, по одному, к подмостку. Из бидона каждый зачерпывал себе в ёмкость молока столько, сколько было нужно, клал в миску деньги, марки и пфенниги, отходил, уступая место следующему. И так – 25 раз! Последний из очереди прикрыл крышку второго бидона, перед этим подвесив черпак во внутрь емкости, позаботился и о том, чтобы «марки» не разлетелись от ветра – тоже ушёл.

Рядом, в метре, куда-то спешили и не спешили, явно прогуливаясь, немцы, взрослые и дети, но никто даже не глядел в сторону подмостка. Я же таращился в оба изумлённых глаза, и мне казалось, что всё это – сон яви. Подобное не укладывалось просто в голове. «Так это ж коммунизм!» – бормотал я про себя, и на большее меня, честно, не хватало. Подошли ещё три немца (все подростки), но и они – зачерпнули…, оплатили…, ушли, а последняя девчушка с ромашкой-заколкой в светлых волосах при этом не забыла тоже прикрыть бидон крышкой.

И всё же я не верил даже в очевидное. Во мне что-то спорилось, хотя мне, комсомольцу, гвардейцу и отличнику боевой подготовки честность и порядочность, пусть и отдельно взятых немцев, не казались недостатком. Скорее, зверства фашистов во вторую мировую блокировали во мне способность – вот так сразу, – осознать и признать увиденное в качестве нормальности «камрадов». Я думал-тужил даже, да подкатил тот же тракторок – водитель ссыпал деньги в свою кожаную сумку и погрузил бидоны…

******

Свой трудовой путь я начал на глубине 860 метров – рабочем «горизонте» одной из угольных шахт. Поэтому до призыва в СА, прочувствовав на себе тяжесть и опасность профессии «шахтёр», а призвавшись и не умолкая об этом ни на минуту, за мной и закрепилось прозвище «Донбасс».

Публицистика «Судьбой в повелительном наклонении!» начинается с абзаца: «Когда я служил в армии в Группе Советских войск в Германии, а было это ещё в 70-ых годах прошлого столетия, один немец мне как-то сказал: «Вы русские (тогда всех советских людей так называли на бытовом уровне общения)живёте для того, чтобы работать, а мы, немцы, работаем для того, чтобы жить!» Ещё он сказал, что мы диверсанты на собственной земле, а если что-либо и умеем делать хорошо, так это пить водку (то есть напиваться – Авт.). На это я банально съехидничал: но мы вас во вторую-то мировую побили!.. «А сколько своих положили?!» – услышал в ответ».

Этот диалог, действительно, имел место. И немец, указавший мне на существенную разницу мотиваций «Жить, чтобы работать» и «Работать, чтобы жить», возможно, даже ещё жив. Дай-то Бог! Тогда же нас, танковый взвод, а это одиннадцать танкистов и взводный офицер, «Уралом» привезли на участок асфальтированной дороги в черте города, где ближе к одному из краёв зияла колдобина, чтобы мы оказали посильную помощь «камрадам» в ремонте. Сначала никто из нас даже не понял, зачем нас сюда привезли, а когда показали место предполагаемого ремонта – ну мы смеялись!

После «ржачки», заполучив каждый метлу – подмели метров на пятьдесят от колдобины …на все четыре стороны. И так – три раза. А так как все три раза никому из нас, включая взводного офицера, и в голову не пришло, чтобы мести за ветром, выдерживая линию – уж, как с нас, красивых, немцы-то «ржали», потом! Вот этот момент и стал отправной точкой нашей с немцем дискуссии о мотивации труда.

Когда пыль улеглась, а мы поостыли от неловкости положения, рабочие-дорожники – их было трое – расширили колдобину, выбрали из неё всё лишнее и, бросив нам на ходу «Аlles!» (то есть «Всё!»), указали на солнце. Мы сообразили: пусть колдобина просыхает.

Возвращаясь в полк, мы удивлялись этим «камрадам»: «сачки», да и только! Ведь на всё про всё – полчаса и колдобины нет!? …Три лопаты битума, притоптал хорошенько – как и не было её! Да и откуда нам было знать, что к этим «сачкам» нас будет привозить «Урал» три дня к ряду?!

На второй день к колдобине подогнали компрессор и немцы продували её так, что создалось впечатление, будто желали выдуть из-под земли чёрта. А уж смолу разогревали – не иначе уху варили: помешивали – то один, то второй, то третий…, что-то подсыпали – то один, то второй, то третий…, только и того, что на язык никто не попробовал и не пригубил! Потом – смолой края, затем смолой – изнутри, снова – края, снова – изнутри. Сели – подождали. Пошли, у колдобины о чём-то «пошпрехали» – вернулись, сели на прежние места. На лицах – никаких тебе эмоций, в движениях – спокойствие и неторопливость. Ни тебе перекуров, ни тебе потрендеть-побалаболить, или работай, а нет работы, сиди – жди. Капец, словом.

На третий день, с утра, подвезли битум – ну не три, а пять лопат забросали в колдобину! Подъехал каток – проехал, ещё подбросили с лопату битума – проехал туда-сюда, ещё с лопату…, ещё..., и – туда-сюда аж до полдника. После полдника – туда-сюда до обеда. После обеда – туда-сюда до 15-30. До 16-00 уборка рабочего места (нас, конечно, это не касалось) – одиннадцать гвардейцев-танкистов топтались на дороге и не могли определить то самое место, где три дня назад зияла колдобина. Точно – капец!

******

Помню (а дело было в конце лета), что сразу после завтрака погрузили нашу роту в два «Урала» и повезли на какое-то немецкое предприятие. Вроде на патронный завод – кто-то подслушал. Там, на заводе, по принципу «Готовь сани летом!..» решили: раскопать теплотрассу и заменить старые трубы. Не знаю, то ли мэрия попросила «полкача» подсобить в этом, то ли «полкач» сам напросился, да нам, солдатам, не избалованным разнообразием пищи, представилась возможность не упустить редкий шанс, проезжая частным сектором. А шанс такой: водители «Уралов» должны были у развесистой яблони или груши остановиться под предлогом «что-то там забарахлило!», ну, а всё остальное – это как получится!..

Едем, не вдруг (по указанной причине) – стоп: ветка яблони рядом, но до розовых яблочек не дотянуться из кузова, мгновенное решение: ломать ветку и – быстренько затянули её в кузов. …Ветка ломается не по-товарищески громко, как тут – и хозяин у борта «Урала». «Ай-ай-ай! Цап-царап niht!» – машет «камрад» головой и огорчённо разводит руками. Из кабины спешно выпрыгивает ротный, ему неловко и стыдно, однако это не мешает безапелляционно спросить: «Кто?!», затем: «К машине!» и, естественно, объявить по два наряда вне очереди моему заряжающему и механику. А мне – «…Три! За разговорчики!»

Тем временем немец, удовлетворённый морально, скорее, от булатной стали в голосе «ротного» и явно угрюмо-виноватым – «Есть!..», взятым нами под козырёк, всполошился: шмыгнул к себе за забор и, снова представ перед нами, подал в кузов пластмассовый таз полный яблок. Но почему-то никто этим яблокам не был рад. Эту безрадостность можно объяснить, да что бы я ни сказал на сей счёт – это следствие причины, и только! Чему нет, то есть оправдания. А что не подлежит оправданию, …правильно: коллективная глупость!

Самое время указать на одну деталь: лично мне не приходилось видеть, чтобы автомобиль, управляемый немцем или немкой, останавливался перед закатившимся на дорогу яблоком. Но я и не видел, чтобы кто-то проходил мимо лежащих на тротуаре яблок или груш – собрал, кто бы то ни был, и под забор хозяину. И не случайно поэтому рядом с калиткой или в том месте, куда обычно падают плоды, стояли ведро или другая какая-то ёмкость. Вот так.

На патронный завод мы, вроде, приехали. Построились, да глаза отказывались верить: фруктовый сад перед нами, только дорожками бетонными исполосована трава. А вдоль дорожек, по обе стороны – цветы. Разные цветы. И такой запах – не предать, какой приятный! «Ротный» и взводные офицеры в полном недоумении таращатся в сторону сада вместе с нами. Где завод?! Нам-то без разницы – солдат хоть спит, хоть заблудился, а служба всё равно идёт; офицеры стремглав направились к одному из «Уралов», ротный командует: «Давай связь!». …Короче, не заблудились мы и не опоздали – патронный завод был под нами, то бишь под землёй. А сад, действительно, очаровал тем, как был ухожен и к тому же прятал в себе одноэтажные административные здания, беседки и разные спортивные площадки. (Без спорта в ГДР – по крайней мере, так было – что в Союзе без пивных ларьков.)

Вскоре к нам подошёл «мастер» и провёл к теплотрассе. Долго и нудно что-то говорил по-немецки (похоже, объяснял что да как), потом указывал на что-то, топоча ногами по одной стороне теплотрассы и наконец замолк. Но, уходя, спросил, по-английски: «Окей?!»

…Окей-окей! Мог бы и не напрягаться – бери да бросай! Велика наука!

Нас было 26 бойцов без офицеров (почему запомнил точное число «26» – об этом расскажу позже), основной шанцевый инструмент – лопаты – мы привезли с собой. Да и что танкист без лопаты? Что бык без этих самых... Произнести, да, легко – танк в окопе, а вот возьми и закопай (пусть и в песок) сорокатонного «коника» под башню!

Растянулись мы по теплотрассе, по привычке налегли на лопаты, и через час уже шкрябали по плитам перекрытия. А дальше – самое интересное: решив показать немцам, как нужно вкалывать, а не размазывать работу, точно сопли по щекам, стали выбрасывать из траншеи и плиты перекрытия, и кирпичи, предварительно разбив-расковыряв колодезную кладку, и всё, что там, вообще, было. …Ух, добрались до труб – послали за «мастером». Глянь, мол, немчура, оцени: стахановцы, едрёна мать, у тебя в гостях! «Мастер» пришёл и тут же сел на пятую точку – плиты перекрытия (через одну, это в лучшем случае) побились, ударяясь одна о другую при падении, с кирпичом то же самое, но что его больше всего взбесило, так это насыпи с обеих сторон теплотрассы. Стал он опять казачком гарцевать на одной из сторон – поняли мы, что неправы: вручную-то и на себе «камрады» ничего не носят, а это значит – наконец «допетрили» мы, – что одна свободная сторона нужна была для подъезда техники.

«О, майн гот!» – завопил «мастер» и побежал к офицерам…

Заводская столовая буквально утопала в цветах летнего сада, и вся из стекла, точно хрустальная! Мы не сразу вошли – пока руки помыли, причесались, как кому удалось, привели форму в порядок. Но голод, как известно, не тётка – зашли. Столы на четыре персоны покрыты белыми скатертями. Два десятка немцев обедают. Одеты не по-рабочему (в нашем понимании!), женщины – в халатах с пёстрыми воротничками, мужчины – в разноцветных комбинезонах с широкими резинками через плечи; в такой «робе», подумалось, запросто на танцы можно идти. Бросилось в глаза, что кушают, а не едят (не «хавают», значит): ножами…, вилками…, …губами и – запить глоточком… Это, как нам сплюнуть себе или кому-то под ноги!

Навстречу вышел повар в здоровенном белом колпаке, так как, видимо, заметил наше смущение и робость; поздоровался, указал жестом – подходите к раздаточной и выбирайте. Выбирать было из чего, и сразу же замечу, что немцы кушают пять раз в день, вместе с тем объём их пяти приёмов пищи близок, и то с натяжкой, к нашему солдатском обеду. А что уже говорить об обеде на гражданке?!

«Убил» салат: помидор, разрезанный на четыре части и на тарелке диаметром с футбольный мяч?! «Добил» хлеб: так тонко нарезанный, что блины показались толще. Оттого мы ходили за хлебом гораздо дольше, чем ели.

Немцы нас, понятно, рассматривали, да и нам «камрады» были небезынтересны. Улыбались в ответ, если нам улыбались, а я – «Донбасс», как ни как! – даже подсел, на минуточку, к молоденькой немке, Эльзе. Больше о ней сказать ничего не могу – учил бы в школе немецкий язык не так, как учил и знал, не пришлось бы и прикидываться тогда дурачком…

Поели, да из-за столов встали голодными. А в память о визуальном, так сказать, первом знакомстве с танкистами СА продемонстрировали немецким товарищам, что и мы бываем рациональны: на разносе пищу к столу поднесли, на разносе всё съели-выпили, и на разносе посуду отнесли прямёхонько в «мойку». Оценили немецкие товарищи или не оценили такое наше «рацио» – не скажу, а вот позабавили мы их – сто процентов!

По прибытию в полк первым делом «раскрутили» старшину на лук, сало и хлеб!..

На следующий день нам пришлось пережить одну предвиденную ситуацию, вторую – непредвиденную.

До обеда, на участке теплотрассы, выковыривали из насыпанной земли плиты-перекрытия, кирпичи и складывали их в рядочки и «стопочки». Что поколотили вчера, короче, носили на себе очень далеко – честно! Нам бы раньше выводы сделать – у камрадов не забалуешь, будь ты стахановцем или кем-то ещё, – так как не раз до поездки на патронный завод, цепляя подкрылками танков, при развороте или повороте, столб, ограду или что-то другое у дороги, мы же это всё и восстанавливали. Не ремонтировали, не подмазывали и не постукивали-рихтовали, а восстанавливали. Зацепили, например, фонарный столб – ну чуточку совсем, – тут же, откуда не возьмись, электрик на «лапах»; провода отключил-отбросил и – приступайте, дорогие товарищи, советские танкисты: столб выкопать, новый поставить, и не забыть погрузить старый на платформу! …Восстановили. И зацепили снова – как тут снова, откуда не возьмись, на взмыленные очи предстаёт новый-старый электрик в «лапах»… И так – всегда и во всём! Погнул ограду – поставь новую, и такую же! Сбил урну – купи и установи новую! И такую же! Словом, выводы мы не сделали, оттого ещё и землю с одной стороны теплотрассы пришлось перебрасывать на другую. Скажи после этого, что дураков работа не любит! Только, кто ж сам себя дураком обзывать станет – поэтому «мастер» сам виноват: объяснил бы по-русски! А то …скачет, как козёл, и поди-разберись, что он этим хочет нам сказать?!

Но это были лишь цветочки. «Вишенка на торте» нас ждала у столовой, в обед – повар в своём чудном колпаке, с лицом скисшего овощного рагу. В этот раз мы были ему интересны лишь по одной причине: после вчерашнего обеда в столовой недосчитались 26 мельхиоровых ложек. Скажу больше: и ножи были мельхиоровые, и вилки, и «солонки», короче, спёрли мы эти 26 ложек. Хотели, конечно, взять на память ещё и ножи, да что даже такой, мельхиоровый и с узорчатой ручкой, столовый нож против солдатского штык-ножа? Другое дело – дембельская мельхиоровая ложка! («Моя» дембельская мельхиоровая ложка прослужила мне лет 40, не меньше, а вот почему я её кому-то отдал – уже и не вспомню.)

Обедали мы в этот нефартовый для нас день после всех, часа через полтора-два. Именно столько времени понадобилось одному из взводных офицеров, чтобы привезти из полковой столовой 26 алюминиевых ложек, столько же мисок и синих виниловых кружек. Столики для нас предварительно сдвинули в ряд на входе у стены, без белоснежных скатертей. Повар лично подвёз тележку с блюдами, подходил к каждому и только что не швырял в алюминиевую миску рыбу или кусок говядины.

Понимали ли мы, что натворили – понимали, да подумаешь, ложки украли? Сказали бы спасибо, что только ложки!

******

Я часто думаю, почему мы, желая казаться хуже, чем есть на самом деле, вредничаем – а баба Яга против (!), всяко мстим из-за всего-то замечания в свой адрес, указывающее на недопустимость того или иного нашего намерения. Простой ответ – невоспитанность: низкий уровень культуры, плохие манеры, не умение себя вести… Но понимаем ли мы, отдаём ли себе отчёт в том, что вредничать с армадой синонимов – от более-менее безобидного «шалить» до явно подлого, а то и хуже деяния – имеет своё «родовое гнездо», каким является наша наследственная и историческая память. А мстительность (не месть, нет!) как черта характера – далеко не «птенчик»!

Я давно не наивный, оттого понимаю украинский национальный реваншизм… У него есть корни, есть ствол и ветви, где и свито в веках «родовое гнездо» нашей национальной памяти. Только подчас принять какую-либо новую для себя инициативу подобного плана – не могу потому, что вред любой политики – это ставка на капризность и ограниченность реваншизма, хотя не нужно проигрывать, вот и всё! Вместе с тем идея реваншизма периодически возводится в ранг праведного мщения, становясь на практике политически и идеологически мотивированным гражданским актом отплаты за поражение. Как правило – вождя, партии, какого-нибудь Петренка-Гарбузенка!.. Отсюда и синонимический ряд намерений от …пошалить с «враждебной» символикой до …искалечить или даже убить – в результате праведного мщения. А это и есть тот самый случай, когда благими намерениями вымощена дорога в ад. Но я не столько о мщении, осуществлённом из побуждения покарать за реальную или мнимую несправедливость, причинённую ранее, сколько о первопричине того, что выносится как бы за скобки невоспитанности, так как подразумевается как само собой, вроде, разумеющееся. Я имею в виду агрессию невоспитанного субъекта, коим может выступать как отдельно взятый человек/гражданин, так и общественная или политическая организация, и даже государство. Для Украины реваншизм – революционный путь к торжеству идеалов прошлого. В то же время как прошлое, так и настоящее не имеет примеров устойчивого результата, то есть перемен, кои не доказывали бы ошибочность такого пути. А не понимая, в чём, собственно, ошибка, таковая не принимается в качестве проигрыша, и вот тут как раз невоспитанность проявляет себя.

Я расскажу одну историю из моей армейской жизни. На первый взгляд кому-то она лишь покажется забавно-смешной, да – ничего подобного: случившееся как раз демонстрирует наследование нами, в частности, исторической памяти, а в незрелой голове такая память – инструмент разрушения. И нередко – разрушения местью.

На втором году службы у меня открылась язва желудка – так я попал в госпиталь. Находился он на совместной с немцами территории: Группы Советских войск в Германии, и занимал площадь некогда замка, с изумительно искусными и сохранившимися постройками, скорее, рыцарского средневековья. По крайней мере, рыцарский шлем с забралом и плащ с крестом были татуированы на моё тело с родового герба на одной из его башен.

Когда для меня закончился постельный режим, я, прогуливаясь сиреневым маем, узрел за деревянным забором госпиталя водоём. Размер – с футбольное поле, не более. Найти доску-дверь в заборе не составило труда, ещё мгновение – и рыбак с детства попал, что называется, в сказку-мечту! …Дыхание перехватило от того, что увидел: карпы по два-три килограмма плавниками буквально шматовали поверхность воды.

Уже раненько утром с самодельной удочкой я втиснулся в «дверь» забора, а там – госпитальная рыбацкая артель! Шепчут: поймаешь и беги, мол, …охранник «застукает» – нагонит, ещё и пожалуется начальнику госпиталя. Слова армейской братвы я принял к сведению, но пока туда-сюда, покуда то да сё – вот он и немец: не заставил себя ждать. «Нелза ловит, – говорит, – убегать все!..»

Нас, в артели, было пятеро, и мы чуть ли не в один голос: «А это почему?.. Да пошёл ты на!.. Забыл, кто вас (таких-то – таких-то) от фашистской чумы спас?!..» Короче, понял я сразу: так дело не пойдёт. А к вечеру придумал: если поплавок сделать из чего-то фосфорного, тогда ночью он будет светиться на воде… Гансик спит – мы ловим!

Через два дня из кабинета «начфина» один из членов артели «потянул» фосфорного орла. Распилили мы крылья на поплавки, а после полуночи я поймал своего первого золотистого карпа, так сказать, с немецкой пропиской! Только выудить без подхвата трёхкилограммового красавца – это можно, но избежать шума от эмоций и суеты, той же яростной борьбы рыбины и в воде, и тем более на берегу – вряд ли. Оттого, пожалуй, на третью ночь мы – за забор, а там – охранник с немецкой овчаркой! Но только бы – овчарка, немцы нас элементарно передумали: перенесли свой наблюдательный пост (и когда только успели!) с противоположной стороны пруда к тому месту, откуда только и можно было попасть на берег со стороны госпиталя.

Артель, конечно, негодовала и слов, понятно, никто не подбирал – ни для охранников пруда, ни для ГДР и ФРГ в целом. Ведь внуки и правнуки победителей второй мировой войны, да ещё и на земле поверженных – ну, куда такое годится?! Ко всему прочему, поражение ведь не означает – сдаться на милость какому-то там сторожу муниципального водоёма (мы-то и проговорить это словечко не могли: муниципалитет, не то чтобы знать его значение), именно поэтому коллективный мозг артели лихорадочно работал, минимально, в двух направлениях: наследственной и исторической памяти. В каждом вредность закипала до состояния отомстить, согласно национальным традициям, и в каждом такое намерение отомстить утверждалось праведным деянием через контекст недавнего исторического прошлого. А уж как оно «выкрикивало» из этого же контекста нашими фантазиями, – точь-в-точь, как сочный здоровенный карп выпрыгивал из глубин пруда: решительно вызывающе! Наконец месть обрела свой карательный предмет-вещество: ведро хлорки из солдатского туалета. О, это была ещё та эврика от мотострелка из Одессы, так как через госпиталь протекал ручей, впадавший в пруд!

Как только стемнело и солдатам медроты скомандовали «Отбой!», мотострелок …высыпал в ручей ведро хлорки. (И он, одесский «Кулибин», знал, что делал: в госпиталь попал самородком-членовредителем, глотнувшим щепотку щёлока, который прожёг дыру в его желудке, чтобы по результатам медицинского заключения быть комиссованным на гражданку; правда, в этом он признался только одному мне, соседу по палате.)

Так вот, рассвет следующего дня наступил гораздо раньше обычного. Фактически его организовали фонари охранников пруда, фары и проблесковые маячки полицейских машин. Лучи света ошалело бегали по воде, выдавая этим беспокойство собравшихся немцев. Поверхность водоёма была забита карпами – одни уже сдохли и отсвечивали брюшинным серебром, другие, налезая друг на друга, ещё боролись за жизнь, издавая при этом звуки, заглушавшие немецкую речь. Из-за забора картину случившегося и происходящего наблюдали лишь мы пятеро, члены рыбацкой артели, потому что рассчитывали на что-то подобное, оттого и не спали. Реванш состоялся, праведный гнев схлынул, и мы незаметно ретировались в свои палаты.

Что и как было после – теперь не суть важно. Для меня важно сейчас другое: не оказаться карповым семейством в пруду невоспитанных политиканов-реваншистов! Этого же искренне желаю всем соотечественникам. Поэтому и публично каюсь, чтоб ничья невоспитанность и невежество (ни эволюционистов-реформаторов, ни революционеров-демократов, ни реваншистов-националистов) не возжелали хлорки для мщения…

******

Осень 1972 года, городок Кёнигсбрюк (ГДР).

«Камрады» взялись построить нам новый клуб на месте старого. Это было одноэтажное здание из самана; использовалось ранее как конюшня (на стенах ещё висели и звякали на сквозняке металлические кольца для привязи…), а с какого-то там года, когда на эту территорию въехали советские стальные кони, являло из себя клуб танкового полка. Штаб, обговорив предложение немецких друзей, принял решение: оказать посильную помощь – снести клуб до прихода строителей-«камрадов». Короче, развалить и вывезти строительный мусор – с глаз долой! Подобная миссия в те, советские, времена поручалась лучшим. Лучшим был «мой» батальон, лучшей ротой в батальоне – рота, в которой я служил наводчиком орудия Т-62М.

Рано утром, позавтракав, роте скомандовали «Лопаты и кайла – на плечо!»…, а мой экипаж в это время, запустив двигатель боевой машины, аккуратненько выкатил её из «бокса» и так же покатил по брусчатке к клубу. Напротив клуба механик остановился, люки закрылись, я включил «стабилизатор» и развернул башню… Танк въехал в клуб, что называется, «на раз», но не успел я завалить 115-миллиметровой пушкой и двух вертикальных стоек, как поступила команда: «Стоп! Назад!.. Экипаж – к машине!» Мы выехали на свет божий, где всех нас, помощников, ждал суд немецких строителей. Ну, скажем, не суд, но их бурное осуждение таких наших действий. Они, как почуяли что-то, оттого и появились в полку раньше девяти часов.

…Ругались негромко, да ругались конкретно – такая помощь им, оказалось, до «чёртовой бабушки», куда нас, собственно, немцы и сопроводили.

Помню, как мы, глупые солдатики и «взводный» с «ротным», уходя – уезжая, зыкали в их сторону: «У-у-у, фашисты!..»

Вечером рота заступила в «караул», и на «утренний развод» мы притопали (а плац примыкал к клубу) спустя двое суток. То, что мы увидели на месте клуба, не укладывалось в голове (тогда!): квадрат из …ровнёхонько, стопочками, сложенного кирпича и «самана, деревянных балок и досок, швеллеров, труб, арматурных прутьев и проволоки-катанки, ящиков со скобами, кольцами… Даже гвозди выровняли! В центре – с полсамосвала мусора!

Зимой «фашисты» с полковым и дивизионным начальством торжественно открыли новый солдатский клуб, возведённый наполовину из материалов повторного применения. Просторный, с высокими потолками и с мягкими красного цвета креслами – любо-дорого глянуть!

Умеем ли мы так строить? Нет, не умеем. Понимаем ли, что творим со своей, единственной, страной? …Не понимаем. …Мы в войне к тому же, а «ротные» и «взводные» ничем не лучше…

(2015 год)