По праву крови

Пар висел такой плотный, что казалось — ещё немного, и он начнёт собираться на волосах влажными хлопьями, как иней в плохо протопленном бараке. Воздух дрожал от жары, пахнул варёной картошкой, дешёвым маслом и ещё — этим едким, синтетическим моющим, которым минуту назад протёрли стойку. Запахи смешивались в странную, тяжёлую кашу, и от неё хотелось моргнуть, словно от яркого света.

Изольда вытерла ладонью лоб — тёплая влажность осталась на коже липким следом — и откинула крышку огромного котла. Под крышкой кипело, бурлило, как будто внутри сидел сварливый тролль и возмущался, что его потревожили. Половник глухо звякнул о край, когда она подцепила порцию пюре. Рука дрогнула — спина ныливая, тянущая, будто к ней всю смену крепили невидимый крюк и дёргали в разные стороны.

Она тряхнула половником, переложила пюре в миску, поставила её на раздачу. Пара капель жирного пара ударили в шею, будто кто-то нечаянно дотронулся горячими пальцами.

— Изоооольдааа… можно мне без морковки? — протянул мальчишка лет десяти, переминаясь, как будто стоял на раскалённом полу.

— Тут нет морковки, — сказала она, не повышая голоса. — Тебе просто кажется.

— Есть же! — он обиженно выпятил губу, ткнул пальцем в котлету. — Смотри, вот, красное.

— Это прожарка, — ответила она. — Ешь давай.

— А если не хочу?

— Тогда я сама съем. Поднос давай.

Он фыркнул, взял миску и растворился в шуме, в гуле голосов, в этом постоянном движении столовой, где всё жило своей усталой, густой жизнью.

Изольда коротко выдохнула — воздуха будто не хватало. «Хотя бы кто-нибудь сказал спасибо».

Пар снова скользнул по её запястью — горячий, как дыхание, от которого на коже тут же проступили мурашки. Очередь нехотя подвинулась, и уже другой мальчишка, первоклассник, тащил поднос так, словно нес на нём что-то тяжёлое и опасное, а не обычный обед.

Пар стоял над раздачей тягучий, мокрый, будто весь этот угол столовой жил собственным дыханием. Изольда подалась вперёд, наклонилась к мальчишке — тот едва доставал до края стола.

— Давай сюда, — сказала она мягче, чем обычно, чтобы не спугнуть.

Он словно не расслышал. Замер с подносом, пальцы побелели от напряжения. Поднос дрогнул, качнулся — и всё сразу поплыло. Пюре съехало к краю, шлёпнулось на плитку глухим, мокрым звуком. Брызги разлетелись, одна капля ударила Изольду в кроссовок.

Мальчик побледнел сразу, будто его обдало холодной водой.

— Я… ой… я не… — слова застряли у него, как косточки.

— Тише, — сказала она, присев и подхватывая поднос. Горячий пар обжёг шею. — Ничего страшного.

— Но там… всё… всё упало… — он сглотнул, и подбородок дрогнул.

— Новый дам. Подожди здесь.

Он прикусил губу так сильно, что побелела полоска кожи.

— Мне сейчас скажут… что я… — дыхание у него сбилось, будто его вот-вот будут ругать.

— Никто тебе ничего не скажет.

— А тётя Лена скажет, — прошептал он почти неслышно, как о какой-то карающей силе из глубин кухни.

— Тётя Лена — на кухне, а я — здесь, — сказала Изольда спокойно, поставила чистый поднос. — Всё. Держи.

Он кивнул — резким, виноватым движением — и пошёл, оглядываясь через плечо каждые два шага, словно ждал удара.

Изольда опустилась на корточки, взяла тряпку. Пол был горячий от пара, скользкий. Она вытерла потёки пюре, мазки масла. Спину свело снова — будто кто-то изнутри тянул жилы, не давая распрямиться.

— Изоооольд! — окликнула тётя Лена из глубины кухни так, что грохнуло в вытяжке. — Ты что там, штучные раздаёшь или как? У меня котлеты уже на дне плавают!

— Сейчас добавлю! — крикнула она, шагнув к мармите.

— Добавишь… — проворчала та, показавшись в проёме, раскрасневшаяся от жара. — Ты добавляешь так, будто у тебя лишние руки выросли. Я не успеваю жарить, а ты хоть людям говори, чтоб по одному разу подходили!

— Я говорю, — ответила Изольда, выуживая котлеты шумовкой. Масло брызнуло на манжет, оставив тёмное пятно. — Они не слушают.

— Так скажи громче!

— Не хочу на них орать.

— Ты мягкая слишком, — буркнула тётя Лена, уже исчезая между кастрюль. — Тут нельзя мягкой быть.

— Спасибо за совет, — тихо сказала Изольда и пересыпала котлеты в новый поддон, стараясь не шлёпать, чтобы звук не привлёк очередных «второй раз подходящих».

«Сама бы не орала. Дети тут при чём».

Толпа снова хлынула в проходы — как вода в узкое русло. Лязг ложек, треск подносов о металлические края столов, чавканье обуви по мокрой плитке. Запахи — жареного, расплавленного пластика от старой лампы, влажной одежды — насели сверху, тяжёлые, как мокрое одеяло, которым накрывают, чтобы не дать вздохнуть.

— Изольда! — позвали справа, тоненько, нетерпеливо. — А можно ещё хлеб?

— Можно, — сказала она, даже не глядя, рукой уже нащупывая корзинку.

— А мне? — выкрикнул другой, постарше, голос с хрипотцой подросткового роста.

— И тебе можно.

— А мне два! — сунулся третий, вытягивая шею, как гусь.

— Нет.

— Ну почему? — протянул он жалобно.

— Потому что нет, — устало ответила она.

— Но ты ж давала вчера, — не сдавался он, чувствуя, что публики вокруг много и можно поторговаться.

— Вчера было вчера, — сказала она так ровно, будто ставила точку.

Мальчишка фыркнул, поджав губы.

— У вас тут правила меняются как… ну… как… — он замялся, пытаясь подобрать сравнение, но мысли у него застряли где-то между столами.

— Раздача закончится — будет одно правило: без хлеба все, — сказала она. — Давайте подносы дальше.

Из глубины котла поднялось новое облако пара — плотное, сероватое, будто кто-то подмешал туда пепла. Оно тянулось медленно, расплывалось под лампой, цеплялось за волосы.

«Пепел… какого вообще чёрта пепел? Мозги уже кипят», — подумала она, моргнув от жара.

Резкий звук хлестнул по ушам: один из старших ребят бухнул поднос о стойку так, что металлическая поверхность дрогнула, а вилки на соседнем столе зазвенели тонко, как нерв.

— Эй, а почему такое холодное? — спросил он тоном, будто его лично обманули.

— Что именно? — Изольда подняла глаза.

— Пюре, — парень ткнул ложкой в миску. — Оно холодное. Попробуй сама.

— Оно не может быть холодным, — сказала она. — Я только что сняла с плиты.

— Так попробуй. Вот. — Он придвинул миску почти к самому краю, как ультиматум.

Она взяла ложку, зачерпнула, поднесла к губам. Пар поднимался, хоть и слабый, но был.

— Тёплое, — сказала она.

— Не… ну… мне холодное попалось, — пробурчал он, но взгляд уводил в сторону.

— Хочешь другое? — спокойно спросила она.

— Нет… — он поёрзал, взгляд стал ещё более виноватым. — Я просто сказал.

— Ну так скажи ещё раз, — ответила она, глядя прямо, — чтобы я поняла: тебе другое дать или ты просто пожаловаться пришёл.

Он замер, покраснел до ушей, будто его поймали на чём-то постыдном.

— Не… не надо, — выдавил он.

— Тогда иди ешь, — сказала она, убирая ложку обратно.

Парень ушёл, бормоча под нос что-то вроде оправдания, будто пытался объяснить самому себе, зачем он вообще подошёл.

Изольда чуть тронула губами улыбку. Не злую — просто тусклую, выдохшуюся, как лампа на последнем накале.

Дверь в подсобку хлопнула, как крышка старого сундука, и оттуда высунулась тётя Лена — красная, обдутая паром, с прилипшими к вискам волосами.

— Изоль, ты потом кастрюли домоешь, да? — спросила она без предисловий.

— Да, — ответила Изольда.

— Только не оставь, как в прошлый раз. Директор меня гонял.

— Я не оставляла, — сказала она спокойно.

— Ты оставляла крышки, — вздохнула тётя Лена. — А крышки — тоже считаются.

— Поняла.

— Не обижайся, я просто говорю, — смягчилась она.

— Да я не обижаюсь.

Дверь захлопнулась, глухо, словно кухня снова закрыла свой влажный, горячий рот.

Изольда не вздохнула — боялась, что если позволит себе хоть один звук облегчения, то посыплется вся. Просто повернулась к столу, сдвинула пустые подносы. Пальцы двигались сами — помнили, что куда поставить, как повернуть, какой край протереть.

«Бабушка бы сказала: работай, работай — потом легче будет… А толку?», — подумала она, чувствуя, как напряжение тянуло плечи, будто кто-то навязал туда мокрых тряпок.

Тут у раздачи снова возник первоклассник — тот самый, что уронил пюре. Он стоял тише прежнего, как маленькая тень, и поднос держал двумя руками, будто тот мог взорваться.

— А можно… — начал он тихо, будто боялся, что слова рассыплются. Он посмотрел на миску, потом на неё. — Можно… ну… чтоб котлета сверху была, а пюре… под ней?

— Можно, — сказала Изольда, уже беря ложку.

— А вы… не будете ругаться? — спросил он, сжимая край подноса так, что пальцы побелели.

— Нет, — ответила она просто.

— Другие ругаются, — добавил он, будто оправдываясь.

— Я — не другие, — сказала она, кладя котлету аккуратно, чтобы не брызнуло масло.

Он смотрел на неё ещё секунду — широко, чуть испуганно, как будто ждал подвоха. Потом тихо, почти нечётко, шепнул:

— Спасибо.

Она едва заметно выдохнула — воздух вышел узкой полосой, не доходя до груди.

— Иди. Остынет.

Он убежал — не просто ушёл, а именно рванул, будто за ним тянулся шлейф паники, и надо было вырваться из него побыстрее.

Шум накатывал снова и снова, густой, липкий — будто весь город согнали в эту столовую и велели всем говорить одновременно. Люминесцентные лампы мигнули: одна коротко, нервно, другая протянула длинный дрожащий свет, словно стонала от усталости.

Смена подходила к концу. Осталось всего ничего — добить последние порции, сделать последние движения, выдержать последние взгляды.

Изольда наклонила голову к противню с булочками. На дне лежала одна — золотистая, чуть слипшаяся краями, будто припеклась к соседям, которых уже разобрали.

Она взяла её, мягко, чтобы не помять, положила в маленький шуршащий кулёк.

Прошла к углу, где сбоку притулился старый шкаф с треснувшей дверцей. Когда-то белый, теперь он был цвета усталости. Она открыла дверцу и положила булочку на среднюю полку.

— Для охранника, — пробормотала себе под нос. Голос прозвучал хрипло, словно устав от жара.

— Изоооль! Ты с кем там разговариваешь? — крикнула тётя Лена из-за котлов.

— С собой, — ответила она.

— Понятно… — отозвалось глухо, как будто ей и правда всё было понятно.

Изольда вернулась на раздачу, вытерла руки о фартук. Ткань была влажная, тяжёлая, пахла жареным и моющим, словно впитала всё, что происходило за день.

— Всё, — сказала она тихо. — Последний пошёл.

Последние дети протянулись вереницей и ушли. По столам остались подносы — брошенные наспех, как маленькие щиты после битвы. На плитке — следы ботинок, мазки пюре, грязные разводы пара.

Она прикрыла котёл, прижала крышку ладонью. Металл был горячий, вибрировал чуть-чуть, будто внутри ещё жило слабое кипение.

Пар поднялся в последний раз — тонкой, почти прозрачной струёй.

«Похоже на пепел… будто всё оседает», — мелькнуло у неё.

Мысль была вялая, но очень точная.

Она посмотрела в мутное окно. Там расползался серый ноябрьский день — рыхлый, холодный, как расправленная грязная тряпка, брошенная на мокрый асфальт.

Сняла фартук, повесила на крючок. Пальцы пришлось разжать медленно — они словно не хотели разгибаться, будто приросли к ткани за эти часы, вросли в неё вместе со всей усталостью дня.

— Изоль, — позвала тётя Лена из подсобки, голос глухой, будто проходил через слой пара и усталости. — Ты домой?

— Да, — ответила она, натягивая рукава куртки.

— Завтра тоже выйдешь, да?

— Выйду.

— Ну смотри, — сказала тётя Лена, появившись в проёме. На лице — красные пятна от жара, волосы выбились из-под сетки. — Устанешь так — заболеешь.

— Не заболею.

— Я серьёзно.

— Я знаю, — тихо сказала Изольда, устало. — Просто… давайте завтра поговорим.

Тётя Лена махнула рукой — коротко, обречённо.

— Ладно. Иди уже.

Изольда вышла из подсобки.

Воздух столовой оставался прежним — густой, тёплый, тяжёлый, будто там кипела невидимая каша из пара, запахов и человеческих голосов, которые так и не успели выветриться.

Она взяла сумку, почувствовала под пальцами шершавую ткань, повернулась к двери. Свет от ламп скользнул по плитке, отражаясь в мокрых следах, оставленных детьми.

«Кафе… ну да. Уже смешно думать так», — мелькнуло у неё в голове, устало, без злости.

И ушла, чувствуя всей кожей, как пар — похожий на серый пепел — будто тянется за ней, цепляется к спине, не хочет отпускать.