По ту сторону дождя

Скита бежала, то и дело оскальзывалась, босыми ногами оставляя в грязи неровные следы, вмиг стираемые ледяным дождём, которыйбелёсой стеной отделял её от реального мира, чьи размытые очертания едва угадывались в полупрозрачном чреве ненастья. Прибитая тяжёлыми каплями трава по обе стороны от тропы смиренно кланялась, провожая Скиту на вершину скалистого утёса. Ветер яростно трепал полы длинной юбки, сбивал шаг, пронизывал до костей. Промокшая одежда отчаянно жалась к худому телу в тщетных попытках подарить тепло.

Она остановилась, покачнулась, раскинула руки в стороны и глубоко вдохнула. Обернувшись мириадами брызг, пустив душу наперегонки с бурей, она на несколько сладостных мгновений ощутила себя частью чего-то неимоверно большего. Стихи, рисунки, книги, отец и маяк остались далеко позади – в одиноком мире за стеной дождя. Он заменил собой всё существование, потоками воды соткал новую ткань мироздания, расшил орнаментом молний и вплёл в неё Скиту.

Рыжие волосы облепили лицо, растянутые в блаженной улыбке губы посинели и дрожали. Она тяжело дышала, широко распахнутые зелёные глаза жадно смотрели вдаль, надеясь разглядеть в бушующих волнах очертания сказочных земель и морских чудовищ. Капли стекали по лбу и щекам, щекотали, и Скита залилась звонким смехом, подставляя лицо сырым порывам ветра.

На гребне очередной волны из пучины вынырнул пузатый кораблик. Он тускло мерцал, словно одинокий светлячок, тщетно пытавшийся заменить погасшие звезды на небе одинокой планеты. Его качало из стороны в сторону, подбрасывало, он кренился, черпал носом воду, но несмотря ни на что продолжал плыть к берегу.

Скита замахала руками, хоть и знала, что её едва можно было разглядеть с палубы. Сквозь грохот погоды раздался протяжный гудок.

– Скита! – её обхватили жилистые руки и оттащили с края обрыва. – Сколько раз я тебе говорил не выбегать из дому в дождь?!

Хриплый голос корябал слух.

– А к нам тётя Кэрол приплыла, – сказала она и захихикала.

– Да, да, я слышал. Сейчас ей помогу.

Отец принёс её на руках домой, дал видавшее виды полотенце, сказал раздеться и насухо обтереться у камина.

– Я тоже хочу тётю Кэрол встретить, – нахмурилась Скита.

– Нечего было убегать, – он надел кожаное пальто и натянул на голову вязаную шапку, – отогревайся сиди. Если ты заболеешь, лечить мне тебя нечем – лекарства брать неоткуда.

Она так и стояла, шмыгая носом, в мокрой рубашке и юбке, с которых на дощатый пол капала вода.

– В Заливе Чаек есть лекарства.

– До Залива Чаек ещё добраться надо.

Отец открыл дверь, и его тут же обдало потоками дождя. Он посмотрел на дочь через плечо. На густых усах висели крупные капли.

– А денег у меня нет.

И вышел, хлопнув дверью.

Пока Кэролайн подходила к берегу, судно едва не вынесло на скалы. Оказавшись в нескольких метрах от деревянного причала, она вышла из рубки на скользкую палубу, размотала засаленные тросы и перекинула концы Матиасу, чтобы тот привязал их к опорам. Закончив швартовку,она спустилась в каюту, взяла сумку и, крепко прижимая её к груди, сошла на берег.

– Привет, сестра, – Матиас смотрел на неё из-под густых чёрных бровей.

Она кивнула в ответ:

– Пошли скорей в дом, я вам тут кое-что привезла.

– Опять нашла что-то в море?

Он поднимался по дощатым ступенькам, сгорбившись, чтобы вода не затекала за шиворот.

– Купила.

Матиас сплюнул:

– Вот тебе делать нечего было – деньги на нас тратить.

– Да ладно, не такие большие деньги, – отмахнулась Кэролайн.

– Ну и смысл их было тогда тратить?

– Ты на этом маяке с каждым днём становишься всё противнее, – сказала она с улыбкой.

– Хотя казалось бы, куда ещё, – и он опять плюнул.

Его слюна попала на камень и исчезла, разорванная ледяными каплями.

До дома они шли в напряжённом молчании.

Матиас распахнул дверь. Вырвавшийся тёплый воздух пробежался по мокрому лицу Кэролайн, оставив горячие следы на лбу и щеках. Она шагнула внутрь, и жар от горящего в соседней комнате камина заключил её в свои объятия. Кэролайн вытянула шею и отвела голову в сторону, почувствовав на себе его дыхание. Насквозь промокшая одежда казалась сейчас единственной защитой от грязных рук, принявшихся ласкать её огрубевшую за годы, проведённые в море, кожу.

– Проходи, отогревайся у камина, – буркнул Матиас, скрывшись на кухне. – Я пока вскипячу чайник.

Кэролайн сняла шапку, домашний воздух тут же запустил пятерню в её короткие, рано поседевшие волосы.

– Тётя Кэрол!

К ней, улыбаясь, подбежала Скита.

– Привет, принцесса, – только и сказала Кэролайн, прежде чем шершавый язык жара оказался у неё во рту.

Она криво улыбнулась и положила сумку на пол.

– А что там? Что там?

– Сейчас, погоди, дай мне раздеться для начала.

Скита кивнула и послушно села на протоптанный ковёр.

Кэролайн повесила пальто на крючок у двери, стянула кожаные сапоги и вязаные носки – размокшие и бесформенные, они напоминали выброшенных на берег медуз – и босыми ногами прошлёпала в комнату. Как утёнок за кряквой, за ней, держа сумку, проследовала Скита. У очага Кэролайн сняла куртку и рубашку изакинула их на верёвку, протянутую под самым потолком. Её била мелкая дрожь, горячий, иссушающий дух бессовестно сжимал маленькие острые грудки с затвердевшими от холода сосками итянулся к промежности, силясь залезть под бельё. Она села на пол и незаметно плюнула в камин, пока смущённая Скита глядела в сторону, перебирая пальчиками ремень сумки. Пламя зашипело, но быстро успокоилось. Руки, овивавшие её тело, упали обрезанными путами на скрипучий настил. Мерзкое тепло всё ещё дышало домашним смрадом в лицо, но не решалось подвинуться ближе.

– Ты чего голая, тут же Скита.

Вернулся Матиас ипоставил три чашки на низенький столик.

– Да ладно, у неё такие же вырастут, – она кашлянула, будто кость встала поперёк горла, – или больше даже.

– Накинь, не позорься.

Он снял с вешалки и бросил один из своих пиджаков: выцветший до неузнаваемости и пропахший маслом, на карманах не хватало двух пуговиц.

Кэролайн закряхтела и встала, надела пиджак, не удосужившись застегнуть на пуговицы, и прошла к столу. В жестяных кружках поблёскивало на свету слабое подобие чая. В двух замызганных деревянных тарелках лежали кривые ломти хлеба и дырявого жёлтого сыра.

– Угощайся, – кивнул Матиас и сел в единственное на весь остров кресло.

– Как мило.

Кэролайн хлебнула чая.

– Что это? – она уставилась на желтовато-коричневую жидкость.

– То, что мне привозят в мешке из Залива Чаек, – он пожал плечами и сделал два мощных глотка. – Говорят, что чай, хотя я знаю, что не он.

– Говорил им что-нибудь?

– Зачем? Чтобы они мне вообще перестали его привозить? Я и так со всеми посрался, мне дочь кормить нечем.

Скита грела ладони о кружку и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Матиас отвёл взгляд. Ему всё ещё стыдно смотреть на неё.

– А когда у тебя смена кончается? – спросила Кэролайн с набитым ртом.

– Никогда, – он гыкнул.

– Это почему?

Она нахмурила брови, но в остальном выражение её лица не изменилось, в глазах была всё та же отрешённость. Матиас стиснул зубы и сжал в кулак лежащую на колене руку.

– Да кому я тут нахрен нужен с этим маяком? К северу от Залива Чаек почти никто не ходит – ты разве что. Я тут только для тебя, считай, и работаю. Для тебя, да для пары залётных, кто раз в полгода тут пройти может. Я если не буду письма слать в город, то обо мне и не вспомнят.

Матиас залпом допил чай.

– Как-то это неправильно, – только и ответила Кэролайн, кусая бутерброд. – Нельзя же тут вечно сидеть. Ските нужно учиться где-то. Да и просто мир повидать. Я тебе уже предлагала её с собой взять.

Он хмуро глянул на дочь. Та жевала сыр и смотрела в стол, перестав качаться.

– Опасно. Мало ли, что там в северных водах случиться может. Шторм, как сегодня, кит какой-нибудь, или ещё чего хуже.

– Мы дойдём до города, погуляем и вернёмся.

Кэролайн улыбнулась Ските. Та подняла голову, но, встретившись глазами с отцом, тут же опустила.

– Знаю я тебя, сестра, всё равно потащишь её в море и дай бог, если вернёшься. Сам её когда-нибудь куда-нибудь свожу. Постарше станет.

Кэролайн пожала плечами, доела бутерброд и потянулась за новым куском сыра. Пиджак распахнулся, оголяя грудь.

– Ради всего святого, прикройся ты! – воскликнул Матиас и уставился в кружку.

Кэролайн вздохнула и застегнулась на пару пуговиц.

– Точно, чуть не забыла! Подарки!

Она встала из-за стола, взяла сумку и поставила её на стул. Отстегнув клапан и немного покопавшись внутри, она достала деревянный футляр с замочком и протянула его брату.

– Это тебе.

– Что это? – Матиас неохотно взял его в руки.

– Открой и узнаешь, – Кэролайн улыбнулась.

– А просто сказать нельзя, да?

Он вздохнул, немного повозился с замком и наконец открыл крышку. Внутри оказались ножницы, расчёска и бритва. Металлические, отполированные до блеска. В них причудливо отражались стены, потолок и сам Матиас. С лезвия бритвы на него смотрело собственное, искривлённое до неузнаваемости лицо.

– В молодости ты был тем ещё стилягой, – она хмыкнула, – с густыми ровными усами, гладко выбритыми щеками и идеальной стрижкой. Каждое утро по полчаса у зеркала стоял, выстригая и равняя себе всё, что только можно, а как женился, так запустил себя. Я подумала, что хорошо было бы тебе опять за собой следить. Глядишь, и подобреешь так.

Кэролайн подмигнула.

Матиас повертел бритву в руках и на мгновение увидел себя пятнадцатилетней давности: жилистого, румяного, с чистой кожей и загадочным блеском в печальных голубых глазах. Над ним возвышалось безоблачное небо, а позади горели окна его альма-матер. Он стиснул пальцы на рукоятке так, что побелели костяшки. Живот обожгло огнём.

– Спасибо, – выдавил он из себя, уставившись в пустоту.

– Надеюсь, я не прогадала с маркой, и они тебе хорошо послужат.

– Ага.

Попытавшись сделать глоток и обнаружив, чточашка пуста, Матиас перевёл взгляд на дочь, которая, ёрзая на стуле, ждала свой подарок.

– Держи, принцесса, – Кэролайн протянула ей толстенькую книгу в кожаном переплёте. – Это «Эхо моря».

– Ух ты! – Скита просияла. – А что такое «Эхо моря»?

Кэролайн многозначительно посмотрела на брата. Тот причмокнул губами, будто вытаскивал застрявшую меж зубов еду.

– Пару лет назад в водах севернее Залива Чаек нашли дрейфующий корабль. Он был совершенно пуст: никаких рыболовных снастей, провианта, одежды, посуды, даже бортового журнала. Единственное, в каюте нашли рукопись неизвестной истории. Её перепечатали и издали, назвав «Эхом моря».

– И правда никто не знает, кто это написал?

– Нет. Но ходят слухи, что ней зашифровано имя автора.

– И никто так и не нашёл?

Кэролайн потрепала Скиту по голове:

– Будешь первой.

Она крепко обняла Кэролайн, схватила двумя руками книгу и подпрыгнула на месте. Сделав два шага, она остановилась и потупила взгляд:

– Папа, можно я пойду в свою комнату?

– Иди.

– Спасибо!

И она выбежала из гостиной.

Оказавшись в комнате, Скита прикрыла за собой дверь так, чтобы осталась небольшая щель – отец запрещал закрываться полностью, – зажгла керосиновую лампу, густо пахнувшую маслом, уселась на кровать и начала читать:

«Побег – ничтожный поступок для смертного существа, но ужасающий грех для бога. Когда бог покидает мир, не остаётся сущности, способной поддерживать естественный ход вещей, судить и карать виновных, награждать и спасать достойных. Глиняные ноги колосса надламываются, и вся тяжесть мира падает на плечи простых людей.

Может ли побег быть мерилом величия? Если мой побег принёс столько боли и страданий, приравнивает ли это меня к неким высшим силам? Значит ли это, что хрупкая громада локальной структуры поддерживалась исключительно мной?»

Скита невольно прислушалась к голосам из гостиной:

– Она такая зашуганная, – трескучий голос тёти Кэрол.

– Характер такой, – по тону отца было слышно, что он не хотел продолжать разговор.

– Ты всё ещё её?..

– Нет.

Скита затаила дыхание. Буквы перед глазами запрыгали.

– А чего она тогда такая у тебя?

– Характер, говорю же. Мать у неё такой же была.

Скита, едва дыша, перевернула страницу, чтобы со стороны казалось, что она продолжает читать.

– Так ты и её бил, – тётя Кэрол усмехнулась.

Отец шумно выдохнул, его тень на стене зашевелилась, и по затылку Скиты пробежали мурашки. Но он так и остался сидеть в кресле.

– Дочь была тогда совсем маленькой. Она не помнит этого.

– Помню, – одними дрожащими губами сказала Скита.

На нижних веках собралась предательская влага. Утерев её ладонями, Скита принялась яростно листать книгу, безуспешно пытаясь заглушить шелестом чужие голоса. Взгляд выхватывал обрывки случайных фраз на желтоватой бумаге, пока наконец не замер на выскользнувшей меж пальцев странице:

«...и лишь в море, в чреве самой сильной бури я чувствую умиротворение. Когда вода бушует подо мною, надо мною и вокруг меня – это и есть истинное единение с необъятностью нашего крошечного мира, мчащегося в холодной космической пустоте навстречу тепловой смерти сущего.

Эоны лет назад жизнь зародилась в океане, и потому вода есть праматерь человечества, ждущая, когда блудный отпрыск вернётся в её нежные объятия. В ледяных каплях дождя я чувствую её тёплые поцелуи, в грохоте волн слышу мелодичный смех, и ветер мне доносит благую весть из затерявшегося во тьме веков родного дома: меня любят, в меня верят и благословляют на странствия в самые далёкие края, лишь бы затем дорога вновь привела меня к забытой колыбели...»

Скита раз за разом перечитывала эти слова, растворялась в них, как, стоя на утёсе перед лицом бушующей природы, растворялась в солёных брызгах.

– И лишь в чреве самой сильной бури я чувствую умиротворение...

Она быстро закивала, и мелкая дрожь ударила по всему телу. Испугавшись, что её заметят, Скита прижала руки к лицу, успокаивая себя. Она украдкой взглянула на тени отца и тёти Кэрол – но никто не шевелился.

Девочка достала из-под подушки карандаш и истрёпанную записную книжку, нашла чистую страницу и надолго задумалась, собираясь с мыслями.

– Я тоже напишу... тоже напишу такое красивое, – забубнила она, – красивее «Эха моря»... это тоже напечатают, но только с моим именем, и будут продавать... книга станет известной, и все будут говорить обо мне и хотеть встретиться... тогда вокруг меня будет много людей, и у меня будут деньги плавать в Залив Чаек когда захочу и сколько захочу... все будут говорить, какая у меня красивая книга... надо только написать...

Перед глазами проносились толпы чисто одетых людей, стучащих каблуками о мощёные улицы и шагающих следом за Скитой, которая несёт стопку своих книг; высокие белые здания – выше папиного маяка! – на балконах которых растут цветы, прямо как на картинках; чужие, но такие добрые лица, с широкими искренними улыбками. Все только и говорят, что о её книге, о том, как красиво и глубоко она написана, о том, какой удивительный у неё автор. У всех с собой по томику – в кожаном переплёте, с белой бумагой и золотой тесьмой. Всем нравится книга, все знают Скиту, и все хотят с ней поговорить: узнать о её мыслях и чувствах, о жизни на маяке, поделиться с ней своими историями и рассказать о том, чего она никогда прежде не знала.

У Скиты уже начало сводить скулы, но она продолжала улыбаться, глядя на пустой лист.

– И чем только тебя это море тянет, – прокряхтел Матиас, поудобнее устраиваясь в кресле.

– А? – Кэролайн дёрнулась и положила на тарелку ломтик сыра, который бессознательно жевала всё это время.

– Остепениться тебе надо, говорю. Продать корыто своё, купить домик, мужика найти.

– Чтобы он как ты был? – она хмыкнула.

Брат смерил её злобным взглядом.

– Я не это имела в виду.

– А что?

Кэролайн не ответила.

– Не нравится она мне, размеренная жизнь, – заговорила она спустя, казалось, неделю молчания. – Всё такое... маленькое, понятное. Конечное. Ни шага влево, ни шага вправо. Выть хочется, упираясь в стены на каждом шагу.

– Что ты несёшь? – скривился Матиас. – Стены защищают.

– Было бы от чего.

– От бессмысленности. Мир без стен – огромное пустое поле.

– И я хочу гулять по этому полю.

– Ты знаешь историю про того осла?

«Про тебя, что ли?» – собралась было сказать Кэролайн, но передумала.

– Которому слева и справа положили две одинаковые кучи сена, – продолжил он. – Осёл так долго не мог выбрать, какую ему съесть, что умер от голода. Вот человек без стен также – не будет знать, куда идти, и помрёт на месте.

– В море нет стен. Я не померла, как видишь.

– Само море – стена для тебя.

Матиас вошёл во вкус и подвинулся ближе к сестре. Его лицо раскраснелось, глаза заблестели. Изо рта пахнуло гнилыми зубами. Кэролайн кашлянула и отвернулась.

– Я в море свободна. Могу ходить, куда хочу и сколько хочу. Могу выходить в любое время. Там нет ответственности ни перед кем, кроме себя самой.

– Для тебя море – та самая стена, которая ограждает от бессмысленности жизни. Ты радостно в неё упираешься каждый раз, когда тебе становится страшно жить. Что, скажешь, это не так? Что ты не сбегаешь туда от реальности?

Из камина метнулась горячая рука, пальцы сомкнулись на её шее, в горле пересохло. Она глотнула горького чая.

– А у тебя тогда какие стены? – просипела она.

– Я сам, – Матиас откинулся в кресле. – Я как человек – говно. Сама знаешь, сколько я натворил, и ещё больше не знаешь. Сидеть тут, вдали от людей, – моё наказание за грехи. Когда-нибудь я искуплю их, стану лучше, и тогда смогу вернуться обратно. А пока нет.

– А Скита тут причём?

– В смысле?

– Ну а Скита почему должна разделять твоё изгнание?

– Тему переводишь. Мы говорили о том, что свободы никакой у тебя нет. Ты заперта в стенах, сама того не понимая.

– Такие стены лучше стен маяка.

Кэролайн потянулась, хрустнув спиной.

– Ты спать будешь или уйдёшь?

Матиас принялся убирать со стола, избегая взгляда сестры.

– Хотелось бы переночевать.

– Я постелю тебе у Скиты, но только на полу – коек больше нет.

– Нестрашно.

– А, и ещё, – он остановился, держа в одной руке три кружки, а в другой – стопку тарелок, – сходи помойся сначала. От тебя несёт потом и рыбой. Баня – на улице. Я согрею воду и дам ковш. Всё, иди.

Ничего не получалось. Слова никак не хотели складываться в красивые предложения, разбегались, прятались, огрызались и яростно шипели, стоило им завидеть Скиту. Она держала карандаш в миллиметре от исписанного и перечёркнутого листа, готовая в любой момент поймать и пленить на бумаге мысль.

Но ничего не получалось.

Её затрясло, она замахала руками и широко открыла рот, будто готовясь кричать, но вместо этого издала едва слышимый хрип. Скита закрыла записную книжку, впилась в неё пальцами так, что руки начали неметь. Она медленно поскребла по обложке ногтями, оставляя новые бороздки меж старых, и со всей силы плюхнулась лицом в подушку. Щёлкнул нос, и на несколько мгновений по нему разлилась отрешённая прохлада, – его сжало от удара о жёсткий матрас под тонкой подушкой.

«Какая же я бездарность. Тупая, мерзкая, глупая, бесполезная. Обуза. Ничтожество. Мразь. Сука. Тварь. Я ни на что не гожусь. Я просто трачу папины деньги и время. Я только мешаю. От меня никакой пользы. У меня никакого будущего».

Из открытого рта потекли слюни, и под щеками расползлось склизкое тёплое пятно.

«Зачем я вообще нужна. Я такая маленькая и беспомощная. И глупая. И ничего не могу делать. Всё, что я могу, это плакать. Я ничего не добьюсь. Я же ничего не знаю и не умею. Я не хожу в школу. Я тупая. Другие люди меня возненавидят, потому что я хуже них. Я хуже всех. Зачем я вообще нужна? Зачем? Зачем? Зачем?».

Скита перевернулась на бок, спиной к двери. Перед закрытыми глазами плавали цветные круги.

«Тупая».

Удар кулаком по лбу.

«Ничтожество»

Ещё один удар.

«Ненавижу».

Два удара.

«Почему я живу».

Удар пришёлся выше, почти у самых волос.

«Я бездарность».

Удар у самой переносицы.

«Я не умею писать».

Удар.

«Я не умею рисовать».

Её опять затрясло.

«Я ничего не умею. Ничего. Ничего. Ничего. Ничего; ничего; ничего; ничего; ничего; ничего».

Скита впилась ногтями в лицо. Мысли зароились и превратились в сплошной давящий шум. Она выгнулась дугой, вжимая ладони в череп, и вновь скрючилась, подтянув колени к груди.

«Я хочу жить», – подумала она, прежде чем из глаз полились слёзы.

– Скита? – позади раздался голос отца.

Она замерла, боясь лишний раз вдохнуть.

– Скита! – требовательнее сказал он.

Он не должен видеть, что она плакала.

– Уснула, что ли? Вот свинья, даже не помылась.

Судя по звуку, он развернулся и вышел. Уже из коридора до неё донеслось:

– Оставлю Кэрол простыни – пусть сама там себе постелет.

И приглушённый скрежет замка двери его спальни.

Пару раз едва не упав на скользкой тропинке, Кэролайн добралась до бани. Снаружи лило как из ведра, но ледяные потоки дождя были ей милее спёртого домашнего воздуха. В холодной тёмной бане на полке у двери она нащупала стеклянную банку со свечкой и коробок спичек. Тусклый свет нехотя прорезал мрак, и от неровного огонька на стенах заплясали тени. Посреди бани стояло полное ведро, от которого шёл пар, рядом лежали видавший виды ковш и потрёпанная мочалка. На той же полке со свечкой Кэролайн нашла кусок мыла. Раздевшись, она принялась тереть себя, вздрагивая каждый раз, когда тёплая вода касалась тела.

«И что он прицепился ко мне с этими стенами. Он на этом острове вообще с ума сходит».

Кэролайн опрокинула остатки воды на себя прямо из ведра.

«Бедная Скита».

Пообсохнув, – полотенца Матиас не дал, – она оделась и вышла. Чуть постояв на пороге и подышав сырым воздухом, Кэролайн вернулась в дом.

В коридоре, прямо на полу, лежали несколько свёрнутых простыней и одеяло.

– Спасибо за ночлег! – крикнула она в запертую дверь, подобрала тряпьё и зашла в комнату.

Скита спала, свернувшись калачиком на заправленной кровати. Керосиновая лампа на столе дожигала последнее топливо, и с каждой секундой тьма подступала всё ближе. Кэролайн постелила себе между кроватью и столом, – только тут она смогла уместиться, – легла и уставилась в потолок. Дом натужно скрипел под порывами ветра. Капли громко барабанили по крыше и хлипким стёклам. По полу дуло.

«Бедная Скита».

– Тётя, – шепнула Скита.

Нет ответа.

– Тётя Кэрол, – чуть громче.

– Да, принцесса? – судя по голосу, она тоже не могла уснуть.

– А ты знаешь море?

– В каком смысле?

Скита перевернулась на спину. Холодно. Она убрала записную книжку с карандашом под подушку и скользнула под одеяло.

– Ну, я знаю дом и весь остров, потому что живу тут. А ты постоянно ходишь в море. Ты знаешь его?

Кэрол надолго замолчала. Скита уже решила, что тётя не хочет продолжать разговор, но та вдруг заговорила:

– Скорее нет. Северные воды переменчивы – непредсказуемые ветра, сильные волны, дожди. Каждый раз я словно выхожу в новое море...

Последнюю фразу она сказала с улыбкой, что не ускользнуло от слуха девочки:

– Тебе это нравится?

– А как это может не нравиться? Я никогда не знаю, что меня ждёт, я будто пилигрим, первый и последний посетитель этих мест, – их не было до меня и не будет после. Разве это не чудесно? – она усмехнулась. – Иначе я бы просто сошла с ума от того, насколько уныло ловить рыбу.

Скита представила, как каждое утро она выходит из своей комнаты в новый коридор, полный неизвестных дверей, ведущих в помещения, которые она никогда раньше не видела: гостиные, кухни, спальни, обставленные незнакомой мебелью, полные чужих людей. Она судорожно ищет знакомый камин, папино кресло, его самого – но так и не находит. Затем она пытается вернуться в свою комнату, но не может различить её среди сотен других – неуютных и неправильных. Скита вдруг оказывается снаружи: ни одной знакомой тропы, ни одного знакомого валуна, – всё засажено чёрными ветвистыми деревьями с серой кроной, какие она видела напечатанными в книгах. Сквозь их сплошную листву не видно неба, а в тени тускло сияют неведомые дорожки. Она бежит, не разбирая пути, и останавливается лишь на опушке, чтобы задрать голову вверх и не обнаружить на чистом небе верхушку маяка.

Ските стало страшно. Она поёжилась и перевела тему:

– А правда, что дождь появляется из моря?

– Это ты откуда такое услышала?

– В книге по естествознанию. У папы в комнате есть одна. Там говорится, что море испаряется, этот водяной пар становится облаками, а затем проливается дождём. Это правда?

Из-за темноты перед глазами Скиты начали плавать цветные круги. Она несколько раз моргнула, и иллюзия исчезла.

– Ну вообще да, – протянула Кэрол. – Удивлена, что у твоего отца есть такое.

– У него в шкафу двадцать две книги. Я их все прочитала, – гордо сказала Скита. – Правда, они не все интересные. Мне больше всего понравились про естествознание и два сборника рассказов, – она грустно вздохнула: – только их потом всё равно становится скучно читать.

– Сколько раз ты их уже читала? – чересчур осторожно спросила тётя.

– Много... – Ските стало очень неловко.

– Надеюсь, книга, которую я привезла, тебе понравится, – по-доброму сказала тётя. – Ты уже начала её?

– Да! Она красивая, но сложная. Там так интересно описан шторм.

Кэрол неопределённо хмыкнула в ответ. Они надолго замолчали.

– Тётя, а почему происходит шторм?

– Море гневается, – неожиданно серьёзно ответила она.

Скита вспомнила, какой видела бурю, стоя на утёсе: хищные волны бились друг о друга, обрушивались на скалы, гремели и рычали; молнии сверкали меж чёрных туч, а воздух, наполненный ливнем, становился вязким и тягучим. В такие моменты ей казалось, что небо и море смыкают объятия, ненадолго делая мир единым и неделимым – таким, каким он и должен быть.

И это был гнев моря? Но на кого он был обращён? Если поблизости не было кораблей, если их маленький остров со стареньким маяком выстоял, значит ли это, что море гневалось на само себя? Било себя молниями и хлестало дождём, пытаясь выместить злость?

Выходит, что в гневе, обращённом на себя, кроется ключ к гармонии и умиротворению? Лишь самоненавистью можно связать собственные небо и море, став наконец единым целым?

Эти размышления так увлекли Скиту, что она не заметила, как погрузилась в сон. Впервые ей было уютно на жёсткой кровати в продуваемой всеми ветрами комнате.

Завтракали остатками вчерашнего ужина. Молча. Матиас то и дело исподлобья поглядывал на сестру и дочь. Кэролайн задумчиво смотрела в стену, медленно жевала, останавливалась, затем вздрагивала, словно приходя в себя, проглатывала пищу и опять кусала хлеб. Скита ёрзала на стуле, и не отводила взгляд от своего куска.

Убрав посуду и вернувшись с кухни, Матиас обнаружил, что Кэролайн переоделась в свою одежду, от которой за ночь комната пропиталась горько-солёным смрадом пота и рыбы. «Ещё месяц стоять будет», – угрюмо подумал он. У входной двери вертелась Скита, держа в руках сумку его сестры.

– Бегом в комнату, – скомандовал Матиас.

– Я хотела проводить тётю Кэрол, – Скита опустила голову.

– Нечего было вчера не помывшись спать лечь. Уроком тебе будет. Быстро в комнату.

Скита положила сумку у стены и не поднимая взгляда прошла за дверь. Кэролайн удивлённо наблюдала за происходящим.

– Ты серьёзно? – только и сказала она.

– Она недисциплинированная глупая грязнуля. Её тут книжками балуют, а она даже в таких бытовых вещах не слушается. Так что пусть сидит, ума набирается. В следующий раз думать будет.

Сестра развернулась, повесила сумку на плечо и вышла наружу. Матиас проследовал за ней. Сухо попрощавшись у причала, они разошлись: Кэролайн поднялась на судно, а Матиас по узкой тропинке двинулся к маяку, одиноко возвышавшемуся на скале, поросшей жёсткой травой.

Отперев тяжёлую деревянную дверь, Матиас оказался внутри. Лестница закручивала пространство спиралью и ломала перспективу, опускаясь вверх и поднимаясь вниз. Он взял в руки ведро воды и тряпку, шагнул на первую ступеньку, но она тут же ускользнула из-под его ноги.

– Злишься, – прокряхтел Матиас, кое-как сумев удержать равновесие.

Следующая ступенька исчезла, стоило коснуться её ботинком. Он с грохотом повалился на пол, пролив половину ведра и больно ударившись копчиком. Отдышавшись, он встал и, опираясь на стену, начал подниматься снова. Лестница шаталась и подпрыгивала, как необъезженная кобыла, норовя сбросить Матиаса. Стиснув зубы, он продолжал идти. Руки дрожали, во рту пересохло, со лба капал пот, но сто тридцать ступеней спустя он всё же оказался наверху. Стёкла звенели, тревожимые ветром, дрожали и, казалось, вот-вот должны былиразлететься, обдав Матиаса мириадами осколков. Стоило ему подойти к линзам, как маяк качнулся. Намочив тряпку, он принялся протиратьих от пыли и солёных разводов.

– Чего ж ты так? – заботливо спросил Матиас, старательно оттирая каждое пятнышко.

Убив на это час, он обнаружил на месте старых разводов новые, едва высохшие.

– Не хочешь, да?

Пахло прелым тряпьём. Откуда-то издалека доносились едва слышимые крики птиц. Они никогда не прилетали на этот безымянный остров, предпочитая большой и шумный Залив Чаек. Все стремились туда попасть. Даже Матиас. Но его изгнание обязано было продолжаться.

Он подошёл к задней линзе. Она смотрела на юг, – туда, где мимо его острова почти не ходили корабли. Оттуда шли только Кэролайн – огибая маяк, и дальше, на север, в холодные суровые воды, которые бороздила лишь она одна, – и почтовое судёнышко из Залива Чаек, раз в три месяца доставлявшее на маяк провизию. Эту линзу покрывал толстый слой грязи, сквозь который местами угадывалось мутноватое стекло. Матиас провёл по ней тряпкой. Грязь лишь намокла и потемнела. Он опрокинул на неё ведро воды и несколько минут яростно оттирал, пока не заныло плечо. Грязь равномерно растеклась по линзе.

Матиас бросил тряпку в сторону, поискал глазами сухое место и сел на пол. По щекам побежали слёзы, теряясь во всклокоченной бороде.

– Какой же я жалкий.

Облепленные со всех сторон большими и малыми кораблями причалы порта Залива Чаек походили на тяжёлые, ржавеющие и пахнущие маслом гроздья винограда. По скрипящим доскам сновали люди-муравьи, таскавшие туда-сюда ящики с мукой, инструментами, одеждой, посудой и чем угодно ещё, привезённым прямиком из столицы. Протискиваясь сквозь толпу, то и дело наступая кому-то на ноги, Кэролайн дошла до складов, где Оскар в выцветших брюках на подтяжках и засаленной рубахе, которая едва сходилась на пивном животе, покрикивал на возившихся с рыбой грузчиков.

– У меня там пять тонн. Треска в основном, – сказала Кэролайн, указав пальцем себе за плечо.

– А, здорóво, – он несколько раз кивнул, посмотрел на неё, его взгляд прояснился, и он произнёс, словно начиная разговор заново: – а, здорóво, Кэрол.

Оскар отвлёкся, махнул рукой одному из грузчиков и сказал ему что-то на южном наречии.

– Рыба, – она замялась, – пошлёшь своих за ней?

– Ага, да, да, – его глаза забегали, – сколько у тебя?

– Пять тонн.

– А? Чего?

– Трески.

– Пять крон за тонну.

– Всегда же было десять, – нахмурилась Кэрол.

– Было, да, пока столичные не прикатили. Их тут много развелось, улов большой, цены ниже, – Оскар вытащил из кармана потемневший от времени портсигар, достал сигарету и закурил от спички. – Улов, говорю, у них большой. Они ещё ходят ближе, чем ты, и возвращаются быстрее. Ты пока там на севере кукуешь, они тут в округе три раза выйти в море успевают. Рыбы теперь хоть жопой жуй, пусть две трети и в столицу идёт. Рыбы много, цены ниже. Цены ниже, говорю.

Долговязый грузчик уронил ящик, тот треснул, и из него на пол вывалилась требуха. Оскар обматерил парня с ног до головы и приказал всё убрать.

– Как пить дать, – к чему-то сказал он, бросив окурок под ноги и плюнув. – Пять крон.

– Какие пять крон? Ты всего двадцать пять мне заплатишь? Мне за комнату только пятнадцать отдавать надо.

– Семь тогда, выше не подниму. Но только один раз и только потому что ты давно тут. Больше такого не будет.

– И что мне делать?

– Ну вообще, – он закурил новую сигарету, – я бы тебе советовал как эти недалеко ходить – на восток там или запад. Больше рейдов будет, больше денег. Так и проживёшь. Ну или продать своё корыто и найти себе муженька. Может даже в столице. Там выбора, конечно, побольше будет. Даже молоденького себе найти можешь и при деньгах – они чего-то любят бабцей постарше. Присядешь так на кого-нибудь и устроишься под конец жизни, чем чёрт не шутит. Ты бабца видная.

Он говорил что-то ещё, но Кэролайн уже не слушала. Она представила, как выходит в море вместе с десятком других кораблей и бросает сети в водах, где с трёх сторон на горизонте видна земля. Ветер – прирученный, осёдланный, приглушённо воющий, запертый в скалистой клетке, – доносит чужие голоса, а ночами вдалеке видны слабые огни никогда не дремлющих городов. Вокруг, куда ни глянь, людская жизнь – зажатая, ненастоящая, одетая в приталенный костюм и пахнущая дешёвым виски. На узких улочках Кэролайн сжимает руку мужчина с пустыми глазами и такой же улыбкой, а ночью целует, и его горячая слюна прожигает рот, оставляет ожоги по всему телу и заставляет закипать низ живота. Спёртый домашний воздух душит её ароматом запечённого мяса, жаром раскалённого утюга и треском камина. Каждое утро она видит рядом в постели одно и то же лицо, достаёт из шкафа одну и ту же одежду, готовит один и тот же завтрак, обед, ужин, моет одну и ту же посуду, ходит в один и тот же магазин, говорит об одних и тех же вещах с одними и теми же людьми и сожалеет об одних и тех же поступках. Жизнь становится плесневеющей от времени картиной, что была прекрасна лишь в момент, когда художник сделал последний штрих, – до того она оставалась неполной, а после уже никогда не сможет измениться.

– Но в любом случае на север мотаться уже особого смысла нет, – пожал плечами Оскар и отправил грузчиков на корабль Кэролайн.

У неё подкосились ноги и закружилась голова. «Я зайду вечером», – бросила она уходя. Перед глазами плыло, и она не заметила, как прошла половину города и оказалась в своей убогой, погружённой в полумрак комнатушке. Кэролайн лежала на незаправленной кровати прямо в сапогах и боялась собственных мыслей – каждая из них грозила довести до слёз.

Всю неделю Скита пыталась написать книгу, что затмит «Эхо моря», но ничего не получалось. Она, как и прежде, била себя, но это не приносило ожидаемого покоя. Наоборот, начинала болеть голова, подступала тошнота, и Скита злилась ещё больше. Тогда она решала писать стихи, но и они упорно отказывались выходить из-под пера. Она часами медленно стучала головой о стену, пока не будет написана хотя бы строфа. Немел лоб, выскакивала шишка, но всё без толку. Когда Скита начинала рисовать, то за каждую кривую линию царапала себе голени, и в конце концов на них, изодранных в кровь, не оставалось живого места – прямо как на дряблой от ластика бумаге. Боль приносила холод и странное чувство, сродни голоду или жажде, название которого она не знала и не могла придумать, – но так и не приводила к гармонии. Скита объясняла это тем, что для её достижения нужно находиться «в чреве самой сильной бури», – и потому ждала шторм.

Утром шестого дня с отбытия тёти Кэрол грянула гроза. Она пришла с юга, со стороны Залива Чаек, прогрохотала, едва отец убрал со стола посуду, и обрушилась на море, когдаон вышел из дома. Скита осторожно наблюдала за ним из окна, боясь оказаться замеченной. Она не могла сдержать улыбку и болтала ногами, пока отец не скрылся в маяке. Посчитав про себя до шестидесяти, она выскользнула из дома и побежала на любимый утёс, с которого открывался вид на бушующее море.

Трава приветствовала её, почтительно склонив голову, ледяные потоки прятали Скиту от чужих глаз и открывали только ей одной удивительный мир по ту сторону дождя. Он был высоким и просторным, горы там росли подобно деревьям, реки мчались прохладными ветрами, озёра наливались спелыми плодами на кирпичных ветвях замков, и солнце разливалось золотистыми ручьями меж пальцев неба. Заворожённая, не моргая и не отрывая взгляд, чтобы не потерять навсегда путь в королевство неделимости, она опустилась на колени и пошарила по мокрой земле в поисках камня. Дрожащими руками Скита нащупала один – шероховатый и сухой – лежащий там, куда за ненадобностью никогда не достаёт дождь. Камень едва помещался ей в ладонь, и она придерживала его второй. Она поднялась, глубоко вздохнула и занесла его над головой.

Страх ворвался в тело и дёрнул руки, из-за чего удар пришёлся вскользь и лишь рассёк бровь. Капли осели на ресницах, сказочный мир отдалился, потерял очертания, и по волосам Скиты заструились потоки воды. «Нет!», – прошептала она, на что стихия ответила раскатом грома. Ворота королевства закрывались, и у неё оставались считанные секунды. «Нет, пожалуйста, подождите!», – она заплакала и почувствовала, как лицо уродливо скривилось. «Пожалуйста... пожалуйста...», – она опять занесла камень.

Руки предательски дрогнули, и камень размозжил нос. Ноги разъехались в грязи, Скита не удержала равновесие и соскользнула с обрыва. По ноге побежала тёплая струйка. Девочка даже не успела понять, что произошло, когда её тело разбилось о скалы и исчезло в ненасытном чреве хищного моря.

– Скита! – строго крикнул Матиас, взбираясь на утёс. – Опять ты здесь, засранка!

Она нелепо чертыхнулась и исчезла.

Матиас сделал ещё несколько шагов, прежде чем осознал, что случилось. По мокрым усам горькая дождевая вода стекала прямо в рот, а слипшаяся сосульками борода морозила щёки. Ветер пронизывал до нитки. Стреляло ухо, ныл зуб. Пальцы немели в промокших ботинках. Матиас плюнул на жухлую траву, выводя себя из оцепенения.

Глубокие борозды, оставленные Скитой в грязи, казалось, застыли во времени.

Он развернулся и двинулся по узкой тропинке в сторону дома. Запершило в горле, Матиас прокашлялся. Одежда прилипла к телу и сковывала его и без того медленные движения. В обуви противно хлюпало. Фиолетовая молния ударила в громоотвод на верхушке маяка.

Дождь нещадно хлестал многострадальную землю, высокие волны облизывали утёсы, ветер гнал чёрные тучи по озлобленному небу, – и посреди кошмара, еле волоча ноги, брёл Матиас. Хлипкий домик, баня и сарай сжимались, едва выдерживая удары стихии. Пламенеющий глаз маяка выжигал остатки человечности.

Матиас судорожно оглядывался в надежде зацепиться взглядом за что-то ещё, отвлечься, соврать – лишь бы только не давать волю своим мыслям, – но на крошечной скале в чреве бескрайнего моря не осталось ничего, что могло ему помочь.

– Почему я ничего не чувствую? – срывающимся, чужим голосом крикнул он.

Ноги сами понесли его вперёд. Матиас бежал, не разбирая дороги, и подскользнулся, поднимаясь по склону. Холодная грязь ударила в лицо, рот наполнился склизкой жижей, забились глаза. Он застонал, пытаясь подняться, но конечности не слушались его. Чертыхаясь в лужах и сплёвывая комья земли, Матиас дополз до двери бани. Опираясь на стену, он кое-как встал и зашёл внутрь. Ныли рёбра, нос и пах.

В ведре со вчерашнего дня ещё оставалась вода. Умывшись, он посмотрел в замызганное зеркало.

– Это ты во всём виноват, Матиас.

Он стиснул зубы от бессилия.

– Ты не следил за ней. Не воспитывал её. Какой же ты мерзкий, жалкий кусок говна.

Затряслись руки.

– На кого же ты меня оставила, Скита? Что я буду без тебя делать? Я же совсем с ума сойду на этом маяке. Почему ты не подумала обо мне? Почему ты никогда не думаешь обо мне? Почему? Почему?! ПОЧЕМУ?! Что мне делать с твоими вещами? Что мне сказать Кэрол? Ты об этом подумала?

Он ударил кулаком в стену и разбил себе костяшки.

– Почему от тебя одни проблемы? Я же всегда старался как лучше! Я же хотел исправиться! Я же делал всё для тебя! А ты... НЕБЛАГОДАРНАЯ ТВАРЬ!!!

Треснуло зеркало.

– Почему никто меня не ценит? Почему всё, что я делаю, никому не всралось? Зачем я тогда вообще что-то делаю?! Чтобы от меня вот так уходили?! Сука!

Матиас завопил, прижимая ладони к ушам.

– Какая же ты мразь, – сказал он себе сквозь крик. – У тебя умерла дочь, а ты жалеешь себя. У ТЕБЯ УМЕРЛА ДОЧЬ, А ТЫ ЖАЛЕЕШЬ СЕБЯ?!

Хлынули слёзы.

– Я... Скита...

Он упал на колени.

– Я так и не стал лучше. Я так и не смог исправиться. Мне так и не суждено этого сделать. Я обречён быть куском говна. Обречён сгнить на этом острове вдали от других людей. Вдали от своих желаний. Я... я... ДА ХВАТИТ!!!

Он со всей силы впечатался головой в стену.

– Я больше не хочу это говорить. Я не хочу это говорить. Больше не хочу. Не хочу...

Матиас встал на трясущихся ногах, пошарил рукой на полочке, открыл футляр и достал бритву.

– Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу... Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ЭТО ГОВОРИТЬ!!!

Холодное металлическое лезвие вошло в плоть, как нож в мягкий сыр. Рот наполнил солоноватый вкус крови. Матиас закашлялся, разбитое зеркало покрылось багровыми потёками. Бритва щёлкнула о зубы, и с мокрым шлепком на деревянный пол упал отсечённый язык.

Брошенные за борт монеты скрылись в непроглядной пучине беснующегося моря. Пути назад не было. Корабль метался по волнам словно щепка, дождь неистово стучал о палубу, свет от носового прожектора метался по тёмной поверхности вод. Штурвал всё норовил выскользнуть из рук, но Кэролайн намертво вцепилась в него и продолжала вести судно строго на север.

– Ни за что, – сквозь зубы выдавила она. – Слышите меня? Ни за что!

Раздался гром, корабль тряхнуло, но он устояла на ногах.

– Всё не может закончиться так глупо! Я не останусь там!

В рубке несколько раз моргнул свет.

– Только попробуй, – прохрипела Кэролайн.

Лампа продолжила гореть.

– Я всем докажу, – она шмыгнула носом, – что это не бессмысленно. Я поймаю им сраного кита, чтобы прокормить их треклятый город на сто лет вперёд! Я готова убить Кракена, чтобы продать его, разбогатеть и никогда больше не зависеть от всех этих торгашей! До я насажу на крюк жопу самого Нептуна, стану владычицей морей и смету Залив Чаек с лица земли!

Она всхлипнула.

– Хера с два вам, понятно?! Мои рейды не бессмысленны! Я не пустое место, понятно?! Моё имя будут шептать волны, и обо мне будут петь сирены! Я ни за что не сгнию дома! Я не стану как все! Я никогда не стану как все...

Кэролайн хлопнула ладонью по приборной панели и тихо заскулила, будто боясь быть услышанной, сыграть фальшивую партию в и без того диссонирующей симфонии бури.

– Почему жизнь не может быть... лучше?

Стрелка компаса завертелась как сумасшедшая.

– Почему жизнь не может быть... больше?

Лампа замерцала вновь, но на этот раз всё же погасла.

– Почему я по итогу вынуждена жить там, где и без меня полно людей?

Тремоло дождя и грубый грохот волн становились всё глуше и глуше, уступая место нарастающему утробному гулу, давящим на перепонки, как при погружении на дно.

– Почему я должна быть как все?

Все звуки исчезли – остался лишь невыносимой тяжести гул, сжавший все мысли в тонкую линию на границе сознания. Кэролайн уставилась в иллюминатор перед собой.

Непроглядная тьма на границе дождя пришла в движение, вздулась, задрожала, и один за одним на её теле открылись глаза. Крошечные, подобно звёздам на ясном ночном небе, и гигантские, словно тысячи собравшихся вместе солнц, – они смотрели на неё с леденящей душу осознанностью. Зрачки их походили на водовороты мрака, отвергающие любой свет, а капилляры в белках пульсировали в такт биению колоссального сердца, спрятанного среди складок чернейшей плоти. Усмиряющая волны и рождающая бури Великая Тьма ждала Кэролайн.

Она медленно вышла на палубу. Волна, гребень которой оседлал корабль, преклонила колено – смиренный вассал, отдающий дань уважения всесильному сюзерену. Позади возвышалась громада моря, впереди – бесконечное тело властителя. Кэролайн подняла ногу на фальшборт и вытянула руку навстречу глазу, в чьей воронке видела лишь одной ей уготовленный мир. По плечу ещё струилась дождевая вода, а ладонь уже оказалась в сухом пространстве на иной стороне – там, где начиналась Великая Тьма.

Она шагнула за борт. Тело медленно растворилось в мягком зрачке, лёгкие наполнились теплом, а разум растёкся на десятки метров вокруг. Потресканные губы растянулись в блаженной улыбке, и Кэролайн навсегда покинула этот мир.

Вот уже неделю стоял штиль. В отсутствие ветра нещадно палило солнце, из-за чего вся грязь затвердела, а тела умерших на острове птиц взрывались, разбрызгивая сгнившие потроха во все стороны. Стоял жуткий смрад. Две чайки упали в колодец. Матиас обнаружил их только на следующий день, когда вода уже приобрела жёлто-бурый оттенок. Теперь ему приходилось перегонять морскую, что было долго и давало немного.

Обрубок языка распух, едва ворочался и занимал весь рот. Еда приносила боль, остатки соли в воде не давали ране до конца зажить, и Матиас скулил от каждого куска и глотка. Из-за стоявшей духоты он постоянно потел, мучился от жажды, спал немного, урывками, видя бредовые сны.

Лестница на маяке обвалилась в трёх местах, и самостоятельно починить её Матиас не мог. Он пытался наладить деревянные мостки, но без должных инструментов они не держались на металлических ступенях. Фонарь горел три дня и на четвёртый погас, вычеркнув островок из действительности.

Матиас ждал Кэролайн. Сначала он думал заранее написать большое письмо, в котором объяснит всё произошедшее, но потом понял, что это может выглядеть подозрительно, и решил писать всё прямо при ней. Он хотел рассказать, что со Скитой произошёл несчастный случай, за который он не смог себя простить и от горя отрезал язык; что из-за мёртвых птиц и отсутствия чистой воды находиться на острове опасно – можно подхватить инфекцию, – и потому он попросит отвезти себя в Залив Чаек; там же он собирался пойти в городской совет и попросить выделить средства на ремонт маяка и уборку земли; наконец найти себе сменщика, начать выбираться в город, снимать там комнатку, отдыхать вечерами в баре и подрабатывать по мелочи. Он хотел начать жить. После всего произошедшего он отчаянно желал перемен.

Судно сестры Матиас увидел в замызганную подзорную трубу на восьмой день. Оно медленно возвращалось с севера. Настолько медленно, что подошло к острову только к следующему утру. Едва проснувшись и посмотрев в окно, Матиас вскочил с кровати и побежал к причалу, то и дело оступаясь на ухабистой, полной высохших комьев грязи тропе. Стояла оглушающая тишина, судно не двигалось с места. Он замычал и стал размахивать руками, привлекая внимание Кэрол, но ответа не последовало. Сняв с себя ботинки, пиджак, штаны и оставшись в одних портках, он прыгнул в воду и подплыл к кораблю. Поднявшись на палубу, Матиас осмотрелся. Рыболовные снасти и канаты отсутствовали, на носу лежали две полуразложившиеся птицы, опознать которых уже не представлялось возможным. Дверь в рубку оказалась открыта, в самой рубке – никого. В каюте его ждала заправленнаякойка. Ни судового журнала, ни чернил, ни перьев. Грузовой отсек также пустовал. Одежды, обуви или каких-то других личных вещей сестры нигде не было.

Матиас снова поднялся в рубку и подошёл к разбитой приборной панели. Ничего не работало. Только стрелка компаса вращалась, как сумасшедшая.