По ту сторону лифта

Незнакомый звук встревожил тишину...

Ничто вокруг не выдало своего присутствия: ни качнувшейся веткой, ни опасным шорохом... Но за мгновение до того, как в просвете просеки появился человек, лес неуловимо изменился, насторожился словно зверь перед прыжком.

А уж затем, мгновением позже, на ветке ухнул и удивленный хранитель сосен — лес неуловимо предупредил его об неизвестной опасности...

Много звуков слышал и знал сидящий на дереве. Но обитатель сосен — не бог этого места.

Лишь хвойный стиравший границу между временами лес — только он помнил и знал все звуки, когда-либо звучавшие среди его деревьев.

Бесконечные эпохи самых разных голосов… Эпохи молчания, сосредоточенного и невидимого шуршания в кустах, времена устрашающих громоподобных рыков, подвергавших в дрожь вековые сосны...

Первые дикие оркестры млекопитающих, и, наконец, ещё невнятная человеческая речь…

Жизнь в лесу то замолкала, то кричала что есть силы, но не прекращалась никогда.

Но даже все слышавший и все знавший лес никогда не слышал раньше этого звука...

Звука, который всё болезненнее вспарывал тишину на просеке.

Что уж говорить о нём, простом обитателе деревьев?

В просвете просеки, преодолев бугор, появился человек.

Люди днём редко появлялись на этой тропе. Чаще всего они приходили ночью, вершили в лесу одну из своих мрачных тайн, и возвращались туда, откуда пришли — к людям, под свет дневного солнца.

Редко заходил сюда днём человек... Тем более человек с красноватой, нарушавший лесную гамму коляской.

Неужели один из тех папаш, пришедший подышать воскресным хвойным воздухом?

Но — чем ближе подходит человек, тем меньше он походит на молодого счастливого папашу.

Желая поближе разглядеть катившего коляску, живущий на деревьях, тяжеловато хлопая крыльями, приземлился на соседнюю сосну.

Коляска ослабляла бдительность, расслабляла, отвлекала внимание. Человек с коляской не вызывает дурных мыслей. И сам не может замышлять ничего дурного.

Так думали люди. И очень часто ошибались.

В такой коляске, повстречавшийся кому-нибудь на безлюдной опушке, могут обнаружиться вещи пострашнее детей.

Живущий на соснах знал это особой врожденной памятью — памятью, которую давал не личный опыт, а принадлежность к племени — пережитая кем-то из племени и как бы сохранявшаяся в чём-то природном, напоминавшем технологию облака, она становилась общей для всех, кто мог назвать себя частью говорливого птичьего племени.

И память эта, много раз обрываемая камнем, палкой, стрелой и, наконец, пулей и выстрелом, подсказывала — очень часто невинные вещи, попав в нечистые человеческие руки, становились опасней лисьих клыков…

А эта коляска… она больше годилась для строительного хлама, чем для любимого ребенка.

Но мужчина катил ее так бережно, так осторожно, как будто действительно боялся нарушить царившей в ней чей-то хрупкий драгоценный сон.

Достигнув развилки, мужчина развернул коляску на другую просеку. Эта была ещё более дикая, ещё более нелюдимая тропа, ведущая, к странному, похожему на жилище бабки Ёжки строению — ни то старой кирпичной голубятне, ни то заброшенному посту ГАИ — видимо, построенному для того, чтобы штрафовать за превышение скорости глухарей и белок.

Сидящий на дереве перелетел ещё чуть ближе — быть может, человек вез в коляске что-то съедобное. Что-то годное для птичьего желудка? Бывало редкие люди, приходя в лес, оставляли на тропе для него мелкие гостинцы. Бывало — и на целую трапезу…

Перелетая с сосны на сосну и, наконец, догнав непонятного человека, сидящий высоко на ветке заглянул в коляску...

В коляске лежало что-то темное, неподвижное... Что-то, от чего её бока наливались чем-то бурым и липким...

Напротив ограды из носатых обломанных суков человек остановился.

Странное место...

Как будто местная бабка Ёжка, хаживая тропой, всякий раз оставляла здесь клюку, как будто желая попугать случайного путника, напомнить ему о том, другом, обычно скрытом с глаз людей мире.

И клюк теперь накопилось на целую оградку.

Должно быть, сюда и брёл все это время странный человек.

Редко, но приходили сюда люди. Тогда, в темноте ночи здесь горели костры, стояли крики и звуки, каких не слышал лес даже в прежние доисторические времена.

Вот и сейчас, должно быть, человек с коляской отодвинет тент, откроет полог, и, как уже однажды это делали какие-то люди, что-то вывалит сюда... Что-то чем потом полакомятся лисы и, если останется, белки...

После шумных диких ночей здесь оставалось много того, что приходилось долго прятать.

Это было бы понятно обитателю леса — люди в этом месте не раз делали так.

Но одна странность притягивает другую — странный негласный закон природы.

И человек продолжал стоять, не шелохнувшись.

С каждым новым перелётом, с каждым хлопком крыльев — всё больше вопросов...

Уже не боясь быть подстреленным, неуклюже перелетев на дерево, обитатель сосен, наконец, обогнал человека, сел на сосну впереди него...

Откуда было видно не только коляску и человека.

Но и его глаза...

В голубоватом словно окутанном дымом взгляде стояло жутковатое спокойствие. В его бездумной глубине — лишь небо и резкие словно вырезанные из темноты макушки сосен.

Птичий взгляд перебежал на коляску — быть может, там всё-таки что-то съедобное?

И обитатель сосен, наконец, увидел…

Хрипло гаркнув, хранитель леса всколыхнулся, тяжело переместился на соседнее дерево и ещё на одно.

Глухое шипение, распирая зоб, помимо воли вырывалось из горла...

Наконец, оттолкнувшись от ветки, пополз по небу, — прочь от странного человека и странного места.

Долго ещё стоял у того места человек... А затем неторопливо покатил коляску дальше — неизвестно что, неизвестно куда…