По Волге на плоту

Лето сорокового года я решил провести на Волге. Денег я на это путешествие заработал тайком, рисуя по ночам иконы. Почему по ночам? А вы представляете, что было бы со мной, застукай меня при этом процессе наш комсорг? Вот и я о том же, выгнали бы взашей и мне одна дорога осталась бы в сторожа или в конюхи.

Учился я тогда на художественных курсах, и так лихо наловчился изображать лица строителей социализма, что сокурсники прочили мне большое будущее в портретном деле.

- Это ты и до руководителей страны так дойдёшь, - заметил мне наш комсорг, маляр, сказать по правде, плакаты рисовать или вон стенгазету.

- Рановато, надо постичь самую суть, руку набить, да и вообще, опыта набраться.

Честно сказать, портретов руководства было так много, что я не горел желанием их изображать. Только время такое, что сказать это прямо никак не получалось, не имея впоследствии кучу неприятностей.

- Милай, - старуха стояла сзади и разглядывала, как я изображал красивую девушку, штукатурившую стену нового колхозного рынка. – У меня к тебе просьба.

Как же мне не хотелось сейчас отрываться, девушка озорная и уже смотрела на меня ласково. Работа эта нужна была мне для сдачи на курсах. Поймать живую натуру совсем непросто, а тут работа монотонная, девушка набрасывает раствор и потом разглаживает ловкой рукою.

- Немного подождать нельзя? – недовольно спросил я.

- Не серчай, немного можно, - старуха умолкла, а я, наконец, закончил с девушкой.

Дорисовать улицу можно и по памяти, а старуха так и стояла сзади, и я чувствовал её спиной. Я с сожалением обернулся и посмотрел в её лицо. Морщинистое лицо старой женщины, много перенесшей на своём веку, она смотрела просительно, как будто от меня зависело что-то большое в её жизни.

- Слушаю вас, бабушка, - обратился я к ней, с детства приученный уважать старость.

- Хорошо ты рисуешь, - похвалила старуха, начав издалека. – Лики, как живые у тебя выходят.

- Спасибо, только я этому учусь пока, - скромно заметил я.

- Да где мне других-то найти, сейчас и нет никого более, - вздохнула она. – Ты мне вот что, - старуха понизила голос, - Нарисуй икону Спасителя. – Она стала такой жалостной, что я потом редко встречал. – Ты пойми, отобрали у меня белые, а может, бандиты, кто их разберёт, сказали, атаману на свадьбу.

- Атаману, это бандиты, - уверенно заявил я.

- Вот такая беда, а где мне новую взять, их, поди, не пишет никто более.

- Да меня выгонят, если узнают, что я такое сделал!

Честно сказать, хотелось попробовать себя и в иконописи, но как это всё обставить, чтобы не привлечь внимания комсомольского начальства.

- Да я не тороплю, ты уж попробуй, - бабка как будто душу из меня вынимала. – Я тут на рынке торгую каждую неделю, ты только не торопись, а уж я в долгу не останусь.

Бабке подошёл поезд, и она засобиралась в дорогу, а у меня в голове застряла её просьба. Неделю я потом думал, как бы мне это всё сделать, только и икон я вживую давно не видел. На занятиях спросил у преподавателя, улучив момент, как там богомазы краски мешали? Вопрос оказался «в яблочко», пожилой наш преподаватель и сам одно время начинал в богомазах. Он поведал много интересного. Оказалось, потом меня это здорово выручило уже на фронте. А пока он посоветовал нам сходить в храм и посмотреть на иконы с художественной точки зрения.

- Я же вас не молиться отправляю, - возразил он нашему комсоргу, - а иконы многие являются произведениями искусства, просто рассмотрите их с этой стороны.

Вот так я и оказался в храме с парой сокурсников, те увлеклись сюжетами и композицией, а я вспомнил просьбу старухи.

- Вас заинтересовала вера в бога, - подошёл ко мне дьякон, - или вы интересуетесь иконами с художественной стороны?

Проницательный оказался человек и с ним мы многое обсудили. А потом я сходил к ребятам из столярной мастерской, и они выстрогали мне пару дощечек. Как раз разбирали дом какого-то купца, вот и нашлись столетние доски, выдержанные временем. На них я и начал писать иконы. Одну вместо черновика, а на второй уже всерьёз.

Это оказалось разумно, поскольку на обозрение попадался только черновик. А потом меня как ударило и Спас Нерукотворный я написал за одну ночь. Спрятав его подальше, пока краски сохли, я продолжил терзать свой черновик.

- Да у вас, батенька, не святой выходит, в товарищ Калинин, - заметил наш преподаватель.

- Трудно писать, не имея перед собой оригинала, - смутился я.

- Это не беда, дерзайте, - улыбнулся он, - не понравится, срежете и по новой изобразите. Только не забывайте о деле.

Это да, изображать нам приходилось много чего, строительство новой жизни в самом разгаре. Да ещё плакаты для рабочих клубов. Между тем, икона просохла, и я отправился на рынок. Старуха встретила меня, как радость несказанную, а взглянув на мои старания, едва не подпрыгнула от радости. В итоге с рынка я ушёл с куском сала и деньгами, на чём старуха настаивала категорически.

- Милай, - тихонько промолвила она, придержав меня за руку, - а Матерь Божью сможешь нарисовать?

Что мне оставалось, пообещав попробовать, я постарался уйти, пока меня не заметил никто из сокурсников. Дощечку мне ребята выстрогали, им не трудно, тем более сало я честно поделил, и они остались довольны. А вот с изображением я застрял, весь черновик перемазал, но кроме компоновки ничего хорошего не вышло. Лицо ускользало от меня каким-то непонятным образом. Пришлось снова идти в храм и долго всматриваться в икону.

Задала мне бабка задачу, нелёгкую, как оказалось. Халтурить не хотелось, а ничего хорошего не выходило. Немного злясь на себя и старуху, я вспомнил её взгляд и тут меня как будто оглушило. В общем, утром икона отправилась на просушку в тихое место, где никто её не увидит, а я быстро набросал на черновике невесть что, ну хоть не Крупскую и то хорошо.

- Вот чем хороша доска, - заметил, посмеиваясь, наш преподаватель, - что можно сколько угодно раз срезать неудачные рисунки и писать новые.

В общем, к лету я уже изобразил маленький иконостас, которому не доставало только Тайной Вечери. Бабка платила хоть и немного, но вполне достаточно, чтобы к лету у меня набралась некоторая сумма, которую я разумно приберёг. На теплоход её всё равно недоставало, и я решил сплавиться по Волге на плоту. Прихватив все свои пожитки, краски, альбомы и даже парочку холстов, я отправился за город.

Деловитые мужики срубили мне плот в пару часов из тонких брёвнышек, уложив их в три слоя. Лес бросовый, но продержится достаточно долго. Плот с парусиновым пологом и веслом для управления движением был готов, и я отплыл к Волге, оставив артельщикам бутылочку беленькой «для радости» и небольшую сумму. Вот он простор и счастье, когда плывёшь по течению и ни о чём не заботишься.

Мимо проплывают деревни и городки, порой навевая желание изобразить их, и я брал в руки карандаши. Две недели я плыл, приставая к берегу только затем, чтобы прикупить продуктов в какой-нибудь деревне. Впечатлений масса. Я даже написал пару пейзажей, настолько они впечатлили меня.

Волга не может оставить никого равнодушным, так она величава и спокойна. Тогда ещё не было множества плотин и гидростанций, как сейчас, поэтому ничто не отвлекало от тишины. Нет, Волга трудилась, но вот очередной пароход прошёл мимо и снова тишина и спокойствие. Так я и плыл по течению, пока не попался мне один привлекательный островок. Пристав к нему, я нашёл ракиту, в развилку которой и вставил весло, вроде надёжно, течение не сносило плот, и я отправился побродить по острову.

Потрясающие пейзажи влекли меня, а в это время большой буксир тащил по реке баржу, гружёную песком. Волну он поднял такую, что плот мой сильно качнулся и весло выскочило из развилки. Поздновато я спохватился, а когда прибежал на место, плот уже маячил вдалеке.

Вначале я не успел испугаться как следует, а решительности, просто поплыть вдогонку, мне тогда не хватило. Итак, я остался один на острове, это не пугало меня, ведь кругом наши, советские люди. Только люди были там, а я тут, один, без воды и продуктов. Вода, положим, не вопрос, Волга в те времена была ещё достаточно чистой, а вот с едой вышло не очень. Даже рыбы не наловить.

Постой, а в детстве ловили штанами рыбёшек в пруду, вдруг и тут получится? Перевязав шнурками штанины, я попробовал наловить себе чего-нибудь на ужин. К моему удивлению, удалось поймать несколько рыбёшек. Костёр запылал как раз, когда комары вышли на охоту, немного помогая мне пережить эту ночь. Пришлось кидать зелёные ветки в огонь, чтобы дыму было побольше. Всю ночь я не спал, подкидывая плавник в огонь и слушая писк комаров.

- А на чём это ты сюда попал? – разбудил меня звонкий девичий голос.

Девушка оказалась симпатичной и спортивной. Она путешествовала на лодке вниз по течению. Пришлось рассказать мою историю, приврав, что уже три дня я живу на острове.

- Тогда давай, сварим каши и отправимся догонять твой плот, - весело сообщила она, - только чур, гребу я сама. Просто решила проверить, дойду я на вёслах до Астрахани, или нет.

Котелок закипел быстро, и каша поспела вовремя. Никогда я ещё не ел такой вкусной каши, а уж компания мне попалась самая наиприятнейшая.

- Я учусь в медицинском, - поведала мне за кашей Аня, - вот на каникулах и решила проверить себя, заодно и реку посмотреть. Тут так красиво и величественно, прямо дух захватывает.

Я не мог с ней не согласиться, Волга впечатлила и меня. Честно говоря, о плоте я думал всё меньше, только хотелось написать с натуры Аню, а всё осталось на плоту. Гребла она ровно и мощно, молодое спортивное тело делало это уверенно и свободно. Эта дойдёт до Астрахани, вне всякого сомнения.

- Ты чего меня разглядываешь? – спросила она скорее с любопытством.

- Привычка художника, всматриваться в лица, - немного смутился я, девушка нравилась мне.

Плот мы догнали только на третий день, далековато унесла его Волга. Самое удивительное, что никто не обратил на него внимания. Ну плот и плот, хозяин спит под парусиновым навесом. А хозяина вовсе не было, он плыл за плотом в лодке, и молодая девушка везла его. Плоту я не очень и обрадовался, поскольку это означало расставание с Аней, к которой я успел привязаться

Она уходила всё дальше, а я смотрел ей вслед и грустил. Карандаши сами попросились в руки, и я быстро набросал по памяти её портрет, выходило неплохо, но глаза, они ускользали от меня. Я так и не закончил рисунок, и он остался в моей квартире на годы. Постоянно натыкаясь на него, я всё всматривался в лицо девушки и пытался вспомнить её глаза.

Между тем, писать я стал намного лучше, а пейзажи и вовсе выходили вполне реалистичными. Порой я добавлял на них девушку в лодке, но вспомнить глаза так и не смог. Доплыв до Самары, я просто оставил свой плот бакенщику и вернулся на поезде в Москву. Интересно, дошла Аня до Астрахани?

- А вы молодец, не ленились летом, - похвалил меня наш преподаватель. – Глаза… это самое сложное, только они оживляют портрет, - добавил он, заметив мой рисунок. – Вот на иконах они вам удавались вполне, - заговорщически подмигнул он мне.

Но икон я более не писал, да и старуху ту не встретил ни разу. Так и проучился всю зиму, а следующим летом началась война. Мы копали противотанковые рвы, таскали мешки с песком, рисовали агитационные плакаты, а потом всем курсом ушли в ополчение.

Весной меня ранило довольно неприятно, и я оказался на операционном столе. Старый хирург заштопал меня, а вот глаза ассистентки показались знакомыми. Ну точно, Аня, она же училась в медицинском. Столько хотелось сказать, но у медиков работы много. Закончив со мной, пожилой хирург уже шёл к другому раненому, а зашивать доверил Анюте.

- Молчи, тебе нельзя говорить, - строго сказала она, - я потом приду к тебе.

«Потом» получилось только через неделю, когда на фронте случилось небольшое затишье. Говорили мы долго, было о чём поговорить. Она всё-таки дошла до Астрахани, но еле успела потом на занятия. А я рассказывал ей о своём приработке с иконами.

- Тебя не убьют, - твёрдо сказала она. – Они же молятся на твои иконы, значит и о тебе тоже.

- Ты стала верить в бога? – удивился я, хотя что тут удивительного, даже коммунисты порой крестятся, когда попадут в такую переделку, из которой выбраться не проще, чем из ада.

- Сейчас все немного верят, но согласись, мысли порой материализуются.

Она замолчала, а я не находил слов ни возразить, ни подтвердить её мысли. Молчание затягивалось, и я не нашёл ничего лучше, чем поцеловать её в щёку.

- Давай поженимся, - ляпнул я неожиданно, сам удивляясь своей наглости.

- Обязательно, если останемся живы, - кивнула она. – Найдём друг друга и поженимся.

А наутро началось наступление и ей стало не до бесед со мной. Раненые доставлялись такими партиями, что мне самому хотелось встать к операционному столу. Только я не медик, толку от меня в этом деле никакого. А потом я выздоровел и ушёл догонять нашу армию.

- Молодой человек, - мужчина очень серьёзный, а в каске я не сразу узнал его, - вы же иконы писали до войны.

- Откуда вы это знаете? – немного насторожился я.

- Ну да, меня трудно узнать сейчас, - грустно улыбнулся он. - Дьякона в храме помните, где вы иконы разглядывали?

Вот это встреча! Ушёл добровольцем на фронт, прекрасно понимая, что тут он сделает больше для страны и народа. Испросил благословения и ушёл.

- Вы не могли бы написать какую-нибудь икону? – посмотрел он мне прямо в глаза. – Я бы молился за наших воинов, да и просят люди, а без икон несподручно.

Время у меня появилось, после ранения я больше при штабе сидел. Так и вспомнил уроки нашего преподавателя, как краски тереть, а потом просто руки сами работали. Написал я Николая Чудотворца, очень похожего на нашего преподавателя. Только тогда мне это показалось самым уместным. Старик и сотворил чудо, кинувшись под танк со связкой гранат, вечная ему память.

Бывший дьякон строго посмотрел на меня, как будто читая в глазах, а потом кивнул и освятил икону. Только хранила она нас, я вам доложу, как будто чудотворная. Рота наша выбиралась из таких передряг, что все удивлялись, как мы живы остались. Вот скажите мне после этого, что всё это пустое, да кто же вам поверит?

А с Анютой мы в Берлине встретились, когда меня снова пришлось штопать. Да только ничего серьёзного, выздоровел, больше её стараниями. А тут уже не расстались вовсе, там и расписались в военном комиссариате.

А иконы свои я порой встречаю, хотя уже и известный художник. Вот зашёл в храм, а там стоит мой Николай Чудотворец с ликом нашего преподавателя. Вернулась с войны икона и дьякон на месте, только ордена на рясе. Не каждый день, но на девятое мая обязательно.

Нет, религиозным я не стал, да и Анюта тоже, хотя с дьяконом порой случаются у нас задушевные беседы.

- Вот ты думаешь, картинка, нарисованное изображение, а ведь ты в него душу вкладывал, да ещё изобразил того, кому жизнью обязан. Вот она и хранила вас всю войну, да и сейчас хранит. А старухины иконы писаны с душой, потому и от них благодать идёт. Всё, во что душу вложил, потом будет людям на пользу.

Не согласиться я с ним не могу, хотя всё это мне не очень и понятно. Анюта по-своему объяснила.

- Наши мысли, они вокруг нас создают своеобразное поле, поэтому порой и материализуются. Не забивай голову. Работаешь ты с душой, а это главное, люди на портретах как живые и глаза в самую суть смотрят. Хватит копаться в себе, давай лучше подумаем, куда летом отправимся.

- А давай на плоту по Волге! – предлагаю я.

- Точно, до первой плотины, - смеётся жена и я вместе с ней.

Но на плоту мы всё-таки поплыли, а потом у нас родился чудесный мальчик, которого мы уже и не ждали. У прошедших войну часто такое бывает, что детей не получается, но нам повезло. Анюта кормит малыша, а у меня в голове уже новая икона. Всё складывается, но чего-то не хватает. Надо сходить в храм, пусть дьякон мне расскажет, может, чего и выйдет.

- Пошли, благословим тебя на этот труд, - сказал дьякон и повёл к священнику.

Лучшей рекомендацией было то, что я автор вон той иконы, которую я написал на доске от снарядного ящика.

- Доброго здоровья, - дьякон уже совсем старый и мы присели на лавочку возле храма. – Икона твоя радость людям дарит, - заметил он, пристально посмотрев старческими глазами. – Сестры верят, что помогает она зачать.

- Удивительно, я о том и не думал, - смущаюсь я.

- За тебя подумали, - улыбнулся он, - да руку твою направили.

Вот так и живу, уходят друзья, однополчане, художники, только я задержался, да Анюта моя. Отчего уже нам такой долгий век, я не знаю, возможно, стараниями супруги моей, а возможно, что-то ещё, чего не рассказать, да и понять невозможно.