Почему носорог не слушает Бетховена

Россия, Санкт-Петербург. Начало 1992 года.

Город только что проснулся от долгого сна и - если бы был человеком - то наверное бы в этот момент неуверенно моргал, не узнавая себя . Ленинград остался в прошлом году. Теперь он снова был Санкт-Петербургом, но каким-то растерянным. Над Смольным сменили табличку, в газетах печатали новые бланки, а в воздухе висел нервный, раздрайный запах перемен: аромат жареных куриных окорочков из первых ларьков приправленный едким мазутным дымом старых котельных и выхлопами «Жигулей» катавшихся на 76-м бензине. Всё было тем же — и всё было другим. Трамвай № 42 всё так же дребезжал по проспекту Майорова (хотя на свежих городских картах он уже значился как Вознесенский), но на его борту уже красовалась наклейка «Pepsi», которое по утверждению трамвая, выбирает новое поколение. На улицах появились первые «челноки» с громадными клетчатыми сумками, а старушки у метро продавали не семечки, а пачки сигарет поштучно.

Я, Иван Клюев, в этом новом-старом городе был беден, аки церковная мышь, точнее, как студент Политеха, питался - если повезёт, то в гостях у более состоятельных однокурсников, а если нет - то бомж-пакетами (лапша типа доширака, роллтона и иже с ними ) да просрочкой с Сенного рынка. Концы с концами не сводились — а совершенно напротив — разбегались в разные стороны под аккомпанемент шипящих телевизоров, вещавших о ваучерах, и грохота разбивающегося на куски привычного мира. Стипендии хватало на метро, «Беломор» и изредка пожрать. В общаге на Лесном было холодно, сыро и безнадёжно. На носу — зимняя сессия, а в промёрзшей комнате мысли вязли, как в холодной каше.

Меня выручил сосед по комнате, Серёга, вечно вертевшийся вокруг какой-то сомнительной «кооперативной» деятельности.

— Вань, — прошептал он в коридоре, пропахшем капустой, табачным дымом «Примы» и тоской. — Есть дельце. Для человека с недюжинными мозгами и… отсутствием лишних вопросов. Платят баксами. Авансом.

— Лабы за кого-то сдавать? Или дипломы чертить? — хмыкнул я, заворачиваясь поплотнее в драный свитер.

— Хуже. К Семёну Игнатьевичу Палычу. Теоретику.

Имя Палыча в нашем кругу технарей и физиков произносили с придыханием и опаской. Живая легенда упадка эпохи. Говорили, он был гениальным кибернетиком из сверхсекретного НИИ, но в конце 80-х его выперли с волчьим билетом за «идеологическую диверсию» и «несоответствие генеральной линии». Что он скупил заброшенный ангар где-то в промзоне за Красным Треугольником и набил его хламом от списанных ЭВМ «Эльбрус», деталями от ускорителей из Института ядерной физики и чем-то, привезённым со свалки военного завода. Что он трижды подавал в только что созданную Российскую Академию наук проект о «казуально-вероятностных полях в хроноструктуре» и трижды получал отказ с резолюцией «лженаука». Но при этом у него водились деньги — зелёные, хрустящие, настоящие. Ходили слухи, что он что-то паяет для шведов или японцев через какую-то левую фирму.

Идти к нему было страшновато. Время было лихое, смутное, и «теоретики» на поверку часто оказывались то ли шизофрениками, то ли гениальными аферистами, обчищавшими доверчивых «новых русских», а то ли и вовсе закоспирированными бандитами. Но доллары, вперед… это было заманчиво. Петербург был городом возможностей, что ни говори.

* * *

«Лаборатория» Палыча оказалась в том самом ангаре в промзоне. Снаружи — ржавые ворота, надписи нехорошие, битые стёкла. Внутри — гул трансформаторов, запах машинного масла и вездесущего доширака. Сам Палыч, лысый, с клиновидной седой бородкой и воспалёнными от бессонницы глазами за толстыми стёклами очков-«половинок», копался в нутре агрегата, напоминавшего гибрид телевизора «Рубин» и патефона.

— Клюев? Сергей говорил. Отлично. — Он отшвырнул паяльник и уставился на меня. — Забудьте всё, чему вас учили в этом вашем Политехе. Всё устарело. История — не учебник «Краткого курса ВКП (б)», который теперь на макулатуру сдают. Это песок! Миллиарды песчинок-обывателей. Но есть ключевые песчинки! Те, с чьего чиха стартуют лавины!

Он кратенько изложил свою теорию «Казуальной Механики Судьбы» и «Великих Перекрёстков». Говорил страстно, выводя пальцем схемы и формулы прямо на грязном оконном стекле. Суть сводилась к тому, что судьбы империй зависят не от генсеков и не от новых демократических лидеров, а от горничных, разносчиков и мелких служащих столетней давности, делающих незначительный выбор. Разработанная им машина, собранная из списанных деталей военного локатора и жестких дисков от американских компьютеров, якобы научилась эти точки вычислять. Наша задача — отправиться туда и… скорректировать выбор. Точечно. Элегантно.

— Зачем? — спросил я, ошеломлённый, глядя на клубы дыма, валившие из перегретого блока питания.

Палыч хитро прищурился, и в его глазах, отражающих зелёные строки монитора, заплясали отсветы не научного, а чисто коммерческого азарта.

— Почему носорог не слушает Бетховена, Клюев?

Я замешкался, сбитый с толку этим прыжком.

— Носорог? Бетховен? Кажется, у него другой диапазон слуха? Иные приоритеты? Выживание, например.

— В корне неверно! — торжествующе воскликнул Палыч, хлопнув по металлическому корпусу агрегата. — Он не слушает, потому что его не научили! Мир — тот же носорог. Тупой, неповоротливый, движимый базовыми инстинктами голода, страха и стадности. Мы будем его учить. Аккуратно, точечно, меняя его путь. И за эту педагогическую деятельность нам положен гонорар. Очень солидный гонорар в твёрдой, конвертируемой валюте. Понимаете? Мы не просто меняем прошлое. Мы монетизируем прогресс!

Он раскрыл потрёпанную папку с грифом «Сов. секретно», зачёркнутым красным карандашом, и жирно поверх написанным от руки: «Коммерческий проект „Ретро-Оптимизация“. Первая миссия: Санкт-Петербург, угол Гороховой и Садовой, 15:00, 10 сентября 1892 года. Анфиса Тихоновна Постникова, экономка.

— В 15:01, — пояснил Палыч, тыча пальцем в распечатку на перфорированной бумаге для АЦПУ, — она купит либо сбитень, либо леденец. Если леденец — пойдёт по Садовой, увидит объявление о курсах для женщин, вдохновится, откроет школу. Наша модель показывает, что с вероятностью 87% её лучшая выпускница, Мария, откроет антибактериальные свойства пенициллиновой плесени около 1912 года. Мы, находясь здесь, в 1992-м, через подставные офшоры на Кипре, заранее оформляем международные патенты. К 1914 году, к началу Первой мировой, мы становимся монопольными поставщиками спасительного лекарства. Доллары, франки, фунты хлынут рекой. Мы не просто спасаем жизни — мы создаём финансовую империю, основанную на знании будущего. Мы учим носорога не болеть. А он платит нам за науку золотом. Улавливаете гениальность схемы?

— Улавливаю!

Логика Палыча в контексте всеобщего распада, дикой приватизации и погони за «баксом» любой ценой, — была очень даже убедительной.

— Прекрасно. Теперь — к практике. Пойдёмте, покажу, как вы попадёте в 1892-й.

Он повёл меня в глубь ангара, мимо груд хлама, к сооружению, которое я вначале принял за арт-объект из металлолома. При ближайшем рассмотрении это оказался каркас, сваренный из толстых стальных труб и обшитый снаружи листами рифлёного алюминия. Внутри просматривалось кресло, снятое, кажется, с какого-то списанного истребителя. От каркаса тянулся жгут толстенных проводов к центральному пульту — стойке, уставленной моргающими лампочками, стрелочными индикаторами и парой мониторов.

— Капсула перемещения во времени «Хронос-92»! , — с гордостью произнёс Палыч, похлопывая по корпусу. — Сердце — переделанный блок наведения от зенитного ракетного комплекса. Он создаёт локализующее поле. Мозг — три связанных «Электроники-60», они рассчитывают временные координаты и компенсацию парадоксов. Энергию берём прямо из обычной розетки, через вот этот усилитель-стабилизатор. — Он показал на здоровенный силовой щит, с которого свисали толстенные, оголённые на концах провода. От одного из них исходило лёгкое, зловещее гудение — Всё безопасно. Испытано.

«Испытано на ком?» — мелькнуло у меня в голове, но я промолчал.

— А как… это работает? Я просто сяду, и меня перебросит?

— Не «перебросит», а переместит по рассчитанному коридору! — поправил Палыч, подходя к пульту. — Смотрите. Вот целевые координаты: 10 сентября 1892 года, 14:55. Санкт-Петербург, точка в пятидесяти метрах от угла Гороховой и Садовой, в глухом дворике. — Он ввёл цифры с клавиатуры. На главном мониторе забегали строки расчётов. — Система создаёт вокруг капсулы временную «пузырь». Внешний мир для вас застывает. Внутри пузыря идёт синхронизация с целевой эпохой по ряду параметров: гравитация, магнитное поле, даже фоновая температура. Затем происходит — скажем так, «проскальзывание» пузыря вдоль мировой линии. Занимает около трех субъективных минут. Вы почувствуете лёгкую тошноту и давление в ушах — это нормально. Прибыв на место, пузырь схлопывается, и вы оказываетесь в прошлом. Обратный прыжок — по сигналу с этого передатчика. — Он сунул мне в руку тяжёлый, похожий на армейскую рацию брелок с одной-единственной красной кнопкой. — Нажмёте — капсула тут же создаст ответный коридор и вернёт вас. Главное, чтобы в момент возврата на вашем месте в капсуле не оказалось чего-то другого. Теоретически, это невозможно, но бережёного…

Он замолчал, изучая моё лицо. Видимо, искал признаки паники.

— Ладно, хватит теории. Пристрелочный выход. На пять минут, в то же место, но на час раньше. Чтобы освоиться и не облажаться. Переоденьтесь.

Он протянул мне свёрток. Внутри оказался поношенный, но чистый костюм-тройка начала века, кринолиновая рубашка и потертые штиблеты. Всё пахло нафталином. Переодевшись за ширмой, я почувствовал себя актёром в плохом историческом фильме.

— Садитесь, пристёгивайтесь. Ремни затяните потуже.

Я забрался в кресло. Оно было жёстким и неудобным. Палыч защёлкнул над моей головой алюминиевый колпак с маленьким иллюминатором, герметично привинтил его. Стало душно и страшно.

— Старт через десять секунд! — его голос прозвучал из динамика приглушённо. — Не забывайте, вы — курьер, потерявшийся в незнакомом районе. Осмотритесь, запомните ощущения. И ни с кем не контактируйте! Десять… девять…

Я видел через иллюминатор его фигуру у пульта, и руку, тянущуюся к мощному рубильнику.

Гудение многократно усилилось, превратившись в оглушительный вой. Весь ангар поплыл, закрутился в спиралях зелёного и фиолетового света. Давление в ушах стало невыносимым, желудок подкатил к горлу. Я зажмурился.

Когда я открыл глаза, воя не было. Была тишина, нарушаемая лишь отдалённым гулом города и… цокотом копыт по булыжнику. Я отвинтил колпак, отстегнулся и выбрался из капсулы. Вернее, из того, что ей было. Теперь это была просто груда старых досок и ржавого железа в углу грязного, замкнутого двора-колодца. Пахло: конским навозом, угольной пылью, свежей выпечкой.

Озираясь, я выглянул из дворовой арки на улицу. По Садовой, звеня колокольчиком, катила конка. Мимо важно прошествовал городовой в шинели. Женщины в длинных юбках и шляпках, мужчины в котелках. Я посмотрел на свои штиблеты, на трость, которую Палыч сунул мне в последний момент. Я был здесь. В самом настоящем 1892 году. Сердце колотилось как бешеное — от страха и восторга.

Ровно через пять минут в кармане жёстко запищал брелок. Я вернулся во двор, забрался в груду хлама и нажал кнопку. Мир снова завертелся, накрыл меня волной тошноты — и я очнулся в ангаре, в капсуле, под одобрительным взглядом Палыча.

— Ну как, Клюев? Ощущения?

— Как после двух бутылок портвейна и карусели, — честно выдохнул я, вылезая.

— Отлично. Значит, готовы к настоящей работе. Отдыхайте час. В 14:30 по нашему времени — старт на выполнение миссии.

* * *

И вот я стою на промозглом петербургском перекрёстке в костюме мелкого чиновника, сжимая потёртый портфель. Рядом — разносчик с дымящимся самоварчиком на тележке, от которого валит душистый пар сбитня, и лоток со сладостями. Я вижу, как из подворотни, точно по расписанию, выходит Анфиса Тихоновна. Шаг чёткий, отмеренный. Она направляется к разносчику.

Моя задача проста: подойти к лотку с леденцами первым, громко похвалить их и купить два десятка. Создать «социальное доказательство».

Я делаю шаг. И в этот момент чувствую огненный удар в ляжку. Смотрю вниз.

В моём бедре торчит стрела. Настоящая, деревянная, с оперением из вороньих перьев.

Боль накатывает волной. Я глотаю стон и хватаюсь за ногу. Толпа вокруг ахает, отскакивает. Анфиса Тихоновна замирает в двух шагах от самовара, её ледяной взгляд теперь прикован ко мне и к этому дурацкому древку.

— Караул! Разбой! — доносится чей-то крик.

Оглядываюсь. Напротив, у входа в трактир «Одесса», стоит группа людей. Одеты они так, будто собирались на маскарад «В гостях у князя Игоря», а костюмы заказали с китайского сайта в интернете. . Парень в кольчуге поверх тельняшки. Девица в кокошнике и в черных балахонистых джинсах. И ещё трое — те и вовсе наряжены во что-то непотребное.

Тот, что в кольчуге, опускает арбалет. На его лице — паническое смущение.

— Ё-моё! — слышу я его голос. — Сорян, это… осечка или как его! Сорвалось, вообщем!

— Говорила дураку, не покупай арбалет на маркетплейсе, — завела пилу девица.

Начинается сумятица. Кто-то бежит за городовым, разносчик сбитня прикрывает свой товар, Анфиса Тихоновна, вместо того чтобы выбирать между сбитнем и леденцом, достаёт из сумочки флакон с нашатырём и решительно направляется ко мне.

— Не раскисайте, молодой человек! Держитесь!

А в это время из трактира выкатывается подвыпивший купец в енотовой шубе. Увидев меня со стрелой в ноге и группу «скоморохов», он замирает, хлопает себя по лбу и орет на всю Садовую:

— А-а-а, вот где балаган начинается! Браво! Реализм — хоть сейчас в Мариинку! Купец первой гильдии Бубликов одобряет!

И давай аплодировать.

Скоморохи переглядываются, стрелок, видя одобрительную публику, выпрямляется и вроде как уже и не расстроен даже.

Анфиса Тихоновна уже рядом. Она игнорирует аплодисменты, смотрит на стрелу.

— Поверхностно. Перья мешают. Надо извлечь. — Поворачивается к разносчику. — Мужик! Чистый платок есть? И чего покрепче?

— Есть спирт денатурат, барышня! — растерянно отвечает разносчик, доставая початую бутыль.

— Сойдёт.

Она затыкает мне рот кляпом из платка, смоченным в денатурате, обильно льёт денатурат на стрелу, хватает её у наконечника и одним рывком выдёргивает. Боль пронзает меня, как штык. Я хрипло кряхчу.

— Молодцом, — сухо хвалит она, как кухонного мальчишку, почистившего репу без потерь. — Теперь перевяжем.

Пока она отрывает полосу от своей нижней юбки, аплодирующий купец подходит к «скоморохам».

— А дальше что будет? Бои на потеху? Я меценатствовать готов!

— Мы это — мы так не договаривались… — мямлит парень с арбалетом.

— Эх, жаль! — купец разочарованно отворачивается и замечает лоток со сладостями. — О, вкусняшечки! Покойная матушка обожала. — Он скупает пол-лотка и, сунув разносчику купюру «без сдачи», удаляется, раздавая леденцы уличным мальчишкам.

Анфиса Тихоновна, закончив перевязку, смотрит на эту сцену. На обрадованных ребятишек. На коробку леденцов в руках купца. Её строгий взгляд смягчается. Затем она встаёт, отряхивает юбку.

— Дойти сможете?

— Смогу, — хриплю я.

— Ладно. Всего хорошего тогда!

Она кивает, поворачивается и… вместо того чтобы идти к разносчику, направляется прочь, в сторону, где на стене висит то самое объявление о курсах для женщин. Она даже не взглянула на сбитень.

Я отползаю в ближайший проулок, нажимаю кнопку возврата. Мир поплыл.

Сконцентрировался опять. В центре управления Семён Игнатьевич Палыч ликовал.

— Браво, Иван! Датчики подтверждают: она пошла по сценарию «Садовая»! Выбор сделан! Социальный триггер создали?

— Так точно, — простонал я, держась за окровавленное бедро. — Триггером была стрела из арбалета и купец-меценат.

Палыч замолк, изучая бумажную ленту с данными.

— Странно… На перекрёстке зафиксирован всплеск энергии от другой фракции. Похоже, конкуренты. Они тебя и подстрелили. И аномальный всплеск благотворительности ещё. Ничего, результат — главное!

Глаза Палыча лихорадочно блестели, когда зелёные строчки на мониторе подтвердили: «Объект Постникова. Траектория: Садовая. Критерий выполнен». Он уже мысленно подсчитывал будущие миллионы, его пальцы барабанили по столу в такт громко разносящейся в его голове симфонии успеха.

* * *

Я вернулся в общагу с дикой, пульсирующей болью в бедре и с полной кашей в голове, где смешались крики дореволюционных извозчиков и хриплые голоса из общажного радио, вещавшего о новых указах Ельцина.

По идее, вокруг должно было быть что-то гораздо более жизнерадостное. Или хотя бы потрясающее. Но нет.

Мне уж было показалось, что всё приснилось, но в кармане поношенной куртки лежали хрустящие зеленые бумажки — их хватило, чтобы пережить зиму, купить нормальный пуховик и не думать о еде до лета.

Позже, роясь в архивах, удалось узнать почему.

Анфиса Тихоновна действительно основала школу. Но история, как капризный носорог, пошла своей тропой. Её выпускница, Маша, и вправду открыла антибактериальные свойства плесени в 1912-м. Но, будучи без протекции, не нашла поддержки. Её работу за копейки купил фармацевтический делец Кривошейнов, который, увидев в ней угрозу своим прибылям от продажи йода и карболки, засунул отчёт в сейф. Патент не оформил. В 1914 году, когда началась война, он попытался наладить производство, но без должных знаний технология давала сбой — партии то работали, то нет. К 1916-му «чудо-средство» было окончательно дискредитировано в глазах военных врачей как «шарлатанская выдумка» и о нём все забыли. Настоящий Флеминг открыл пенициллин в 1928-м, как и в нашей истории.

В файле скана желтого от времени листа бумаги, полученной из одного секретного архива, я прочёл о группе «скоморохов в смешных доспехах», задержанных жандармами в сентябре 1892 года и помещённых в психиатрическую лечебницу для освидетельствования «на предмет помешательства».

Палыча я больше не видел, говорят он уехал куда-то за бугор. А Серёга сказал, что ничего такого не припоминает. И вообще нет у нас таких теоретиков, и не было никогда.

Я всё-таки нашёл место в промзоне за «Красным треугольником» где располагалась лаборатория. Кроме груд мусора я обнаружил замызганную общую тетрадь с малопонятными схемами, формулами и только одной записью почерком Палыча на развороте.

Не пытайся обучить носорога слушать Девятую симфонию с расчётом на роялти. Он оценит лишь леденец, сунутый ему в нос в пьяном угаре бескорыстия, да тычок городового. А стрелу, прилетевшую в ляжку из другого века, считай бесплатным входным билетом на великое, дурацкое и абсолютно непредсказуемое представление. Называется — жизнью.