Подменыш

Деревенька тонула в потоках грязи, кое-где на домах были сорваны крыши, повалены изгороди. Могучие сосны вывернутыми корнями топорщились вдоль опушки леса, но, самое страшное, что ураган будто слизнул поле зрелой ржи, обрекая маленькую общину на голодную смерть.

Шестисотый год начинался с надежды, весна была дружной, лес добрым. Лешие и кикиморы шалили, конечно, но особого вреда от них не было. Русалки порой затягивали доброго молодца или красну девицу под воду, но от них словом защититься можно, шепотки на такие случаи имелись, и сильные.

Изменилось всё в одночасье, в непроглядную ночь груденя-месяца, когда Волчий пастырь вывел своих детей из леса. Обступили они деревню кольцом, завыли на сто голосов, а то и больше. Бабы под лавки попадали, детей к себе поприжимали, мужики похватали оружие, кто мечи да палицы, а кто с топором или вилами на волков ринулись.

Так и простояли ту страшную ночь: с одной стороны изгороди люди, с другой — звери. Иногда волки прекращали выть, с рычанием бросались на частокол, гибли, проткнутые вилами, распоротые мечами, пронзённые рогатинами. Но и люди тоже падали на красный от крови снег, когда звери ломали защиту, перепрыгивали дубовые колья, впивались в глотки и животы, вырывая жизнь вместе с кусками плоти.

Страшной была ночь моего зачатия, хотя мать потом думала, что уже носила меня под сердцем, ведь под утро, когда волки отступили, её мужа принесли в дом с разорванным горлом. Она любила меня, любила беззаветно, как когда-то любила своего суженого.

С той ночи кончилась спокойная жизнь. Старики говорили, что когда Волчий пастырь волков к людям выводит, быть беде. К большой войне это. Правильно примету истолковали, война не минет Благоземье, но начнётся она не сейчас, позже — в аккурат, когда мне четырнадцать зим исполнится. А пока о войне в нашей глуши не слышали, да и когда ещё до нас вести дойдут?

Больше думали не о туманном будущем, а о том, что нечисть в округе распоясалась, обнаглела, не только в лесу чудить начала, но и в деревне пакостили, и в дома заглядывали. То мор на скотину нападёт, то рожи страшные в окна кривляются, в трубу голосами утробными воют, а то упадёт нежить невидимая на плечи человеку, и пока знахарь не снимет наседника, так и виснет на плечах, к земле пригибает. Кто до знахаря с таким грузом сам дойдёт, а кого и едва живого донесут. Как прожили зиму, весну да лето — никому не ведомо, но от крепкого рода осталось всего ничего.

Буря, случившаяся в пятый день серпеня, ещё больше лесную общину проредила. Бушевало три дня и три ночи: свету белого не видать, воет ветер, гремит гроза, бросается Перун молниями, лес жжёт. И не падало с неба ни капельки, ни дождиночки, чтобы потушить огонь. Но всё кончилось в одночасье — в тот миг, когда родилась я.

В пятый день месяца серпеня.

Бесноватый знахарь, завывая и потрясая кулаками, закатывал глаза, иногда падал, изгибаясь в припадке ему одному ведомого экстаза, который якобы испытывал при разговоре с богами. Я одна знала, что с ним никто не говорит, что боги давно отвернулись от маленькой, затерянной в лесах деревеньки. Но знахарю всё равно. Он упивается властью.

На знахаря только и осталась надежда. Ушло зверьё, охотники пропадали в лесу, а если и возвращались, то с пустыми руками. Женщины боялись собирать грибы и ягоды, что-то злое, неведомое пряталось в лесу.

Помощи ждать не откуда. Гонец, посланный в Святоград, всего три зимы как отстроенный заново, не вернулся. Я одна знала, что гонца уже давно растащили по косточкам звери в лесу. На том месте, где он умер, остался лежать старый остро наточенный нож. Смотрела на знахаря и словно наяву видела, как он метнул острую сталь в спину воина, самого сильного, вызвавшегося пройти сквозь ставший вдруг чужим лес, чтобы передать весть о бедствие и попросить помощи.

— Сжечь ведьму!!! — вторили знахарю люди, накручивая себя, но почему-то каждый боялся взглянуть на несчастную, привязанную к столбу.

Я смотрела на них и думала: а кто здесь ведьма? Вот Ветрана, жена старосты Весея. Стоит вся такая благообразная, чинная, ещё бы, первая баба на деревне! А я словно вижу, как она на сеновале милуется с Красимиром, наставляя рога своему мужу. Рядом с ней старая Негода, к ней все деревенские женщины за советом идут, при встрече в пояс кланяются, не ведают, что она нежеланную сноху в могилу свела своими заговорами и шепотками. Чара красуется в кокошнике новом, на шее бусы самоцветные, даже после страшной беды — с её избы крышу сорвало, огонь совсем близко подобрался, уже копотью весь их дом затянуло, ливень, хлынувший следом, сквозь дыры в потолке потоками хлестал, а всё одно принарядиться успела. Не иначе, как на сундуке с нарядами лежала, чтобы ветром да водой не снесло. Она в достатке живёт, муж рукастый да удачливый, когда у других удачи в охоте нет, он всегда с добычей. Но вот соседская корова молока больше давала — вроде и мелочь, а сердце Чары завистью изошлось, хотя чему завидовать, у самой тех коров больше всех в деревне — целых три. Но когда мор начался, и все Чарины коровы пали одна за другой, а соседской животине ничего не сделалось — Тихомила ещё и с Чарой молоком делиться удумала — совсем злоба Чару заполонила. Не стерпела чужой радости, не смогла спать спокойно, тёмной ночью пробралась к соседке в хлев, да и скормила корове травку нужную. Утром Тихомила пошла корову доить, а та уж остыла. Рёву было, плача, ещё бы — кормилица, а дома семеро по лавкам и муж в лесу сгинул. На кого не глянь, у всех рыльце в пушку, все отличились. Но натура людская так устроена, какую бы подлость не сотворил человек, всегда себе найдёт оправдание, а вот виноватым обязательно окажется тот, за кого вступиться некому.

На этот раз моя мать стала виновной за бурю, что случилась третьего дня. В аккурат в тот день, когда появилась я на свет.

В этой жизни я родилась не доброй. Откуда-то я это знала. Что-то тёмное, терпеливое, зрело, росло вместе со мной, ждало своего часа. У меня чёрные волосы, чёрные, словно беззвёздная ночь, глаза, и память, словно тёмная бездонная дыра — она засасывала в себя всё и никогда не расставалась с добычей. Я помню всё. Всё, что со мной было — раньше, до рождения, всегда. Помню, что было с другими. Помню, что было с Гардарикой, помню каждый вздох Благоземья — от начала времён.

Посреди площади около высокого столба сложены доски, обломки оконных рам и лавок. К столбу привязана женщина. В отличии от меня, она плохо понимает, что с ней собираются сделать. Голова несчастной склонилась на грудь, спутанные длинные волосы нечесаной паклей обвисли вдоль худых, словно плети рук. Грубая домотканая холстина, когда-то бывшая исподней рубахой, порвалась во многих местах, сквозь дыры просвечивало худое, в кровоподтёках, тело. Толстые конопляные верёвки врезались в кожу, удерживая женщину у столба.

Голова её иногда поднималась, мутный, безумный взгляд блуждал по лицам собравшихся. Иногда этот взгляд задерживался на мне, и тогда что-то, похожее на узнавание, вспыхивало в нём, но тут же гасло.

Около дров копошились люди. Они вытаскивали длинные гвозди из деревянных обломков. Мне стало смешно — вот глупые, подождали б, пока прогорит древесина, и собрали бы потом, не мучаясь.

Меня держала на руках высокая, костлявая старуха. Я чувствовала её радость, и страх тоже чувствовала. Это она нашептала знахарю, что родила её падчерица не дитё, а подменыша. Знахарь тут же потащил мою мать на площадь, кричал, бил в колокол, созывая селян. Именно он усмотрел дурной знак в том, что роды старухиной падчерицы совпали с бурей. Молния подожгла лес, огонь подбирался к деревне, и только когда знахарь приказал сжечь роженицу, бросить её в огонь вместе с приплодом, пошёл дождь, потушив пожар.

Да, именно моё появление в этом мире сопровождалось буйством стихий. Именно моё рождение стоило жизни половине посёлка. И смерти продолжаются. Сейчас сожгут ту женщину, что называлась моей матерью. Наверное, я должна что-то чувствовать, но вся сцена казалась мне забавной — не более.

Огонь разгорелся на удивление быстро. Промоченные доски горели так жарко, будто кто полил их горючей смесью. Женщина дико завыла, выгнулась дугой, будто могла порвать сдерживающие её путы. Пламя рванулось вверх — и крики смолкли. Над деревенькой поплыл тошнотворный запах горелого мяса.

Знахарь метнулся к старухе и схватил меня — грубо, со злостью. Моя очередь. Сейчас маленькое тельце полетит в огонь, дабы, как сказал бесноватый, ведьмино семя не множилось. Его пальцы причиняли боль, и я просто посмотрела на знахаря. Мне захотелось сжать его так же, как он сжимал меня. Кажется, получилось. Старик побледнел, замер. Потом, будто очнувшись, он затряс головой и осторожно передал меня старухе. Сказал дождаться луны и убить подменыша, а потом закопать под порогом. Старуха возликовала, этого она и добивалась. Считала себя самой хитрой, думала, всех вокруг пальца обведёт, а своего добьётся. Нужен ей был игоша, защита для дома нужна была и, стоило ей об этом подумать, страх, последние полгода не отпускавший её ни на миг, отступал.

Костёр дымился, догорая, старуха старуха вздрогнула, на миг ужаснувшись содеянному, но тут же отвернулась и пошла прочь, по грязной улице, утопая по щиколотку в тёмной жиже к единственной избе, совсем не тронутой ураганом.

Я не могла говорить, я была младенцем. Лежала в люльке и смотрела в верх. Люлька сделана из грубой мешковины, набитой на деревянную раму. По углам к раме прикреплены верёвки, которые другим концом были привязаны к кольцу. Кольцо это надели на крюк, вбитый в потолок старого дома.

Люльку раскачивала старуха. Она приходилась мачехой моей матери и всей душой ненавидела её, это я тоже чувствовала. Меня она тоже ненавидела, но и боялась. Ненависть седовласой женщины мне нравилась больше, чем если бы она любила меня. Ненависть была приятной, сладкой, тёплой. Я нежилась в этой ненависти, едва не мурлыкая от удовольствия.

Младенцы по странной прихоти природы обречены на то, чтобы созерцать. И думать. В остальном им отказано. Моя память услужливо подсказала, почему это происходит. Молчать, пока не забудешь. Недолго. Скоро внешняя жизнь заслонит память о рождении, сотрёт то, что было раньше — до этой жизни.

Мне в этом благословении отказано. Если бы они не сожгли мою мать, была бы надежда на то, что её любовь стала бы сильнее так нужной мне ненависти, отогрела бы мою душу, направила бы силу в правильное русло, но… что теперь об этом думать?.. Потом может быть, произойдёт что-то, что прикроет зияющую в моём сознании дыру памяти прочной заглушкой — и тогда я спокойно смогу прожить эту жизнь. Относительно спокойно, потому, что сила, возникшая с начала времён, всё равно даст о себе знать. То чёрное, что дремлет, ожидая своего часа.

Темнело. Старуха качала люльку, нетерпеливо поглядывая в окно, не могла дождаться, когда на небе появится луна. Я знала, что она уже выкопала под порогом могилу и приготовила плашки, чтобы перестелить порог. Но мне это было не интересно, я смотрела в потолок, развлекаясь единственным доступным способом. Меня очень интересовало, соскользнёт ли кольцо с крюка? Старуха качала люльку, а я кричала, и тогда она, раздражаясь, начинала раскачивать колыбель сильнее. Кольцо почти срывалось, но каждый раз умудрялось остановиться, удержаться на самом кончике железного прута. Оставалось немного подтолкнуть — и кольцо соскользнёт. Я так и сделала. Получилось!

Колыбель не упала, старуха успела вцепиться в край и подхватить у самого пола. А я смеялась. Смеялась совсем не младенческим смехом. Она выхватила меня из колыбели, метнулась к двери, решив не дожидаться луны.

Дверь распахнулась ей навстречу, в горницу вошёл человек в плаще из звериных шкур. В лице его было тоже что-то звериное: яркие жёлтые глаза, раздутые, подрагивающие ноздри, что-то неуловимое в чертах лица делало его похожим на волка. Он, казалось, заполнил собой весь дом, так был высок и широк в плечах.

А ведь я знаю его, я с ним уже встречалась много раз!

Не говоря ни слова, зверообразный брезгливо посмотрел на хозяйку дома, бросил на стол мешочек — на столешницу потекла золотая струйка монет. У старухи загорелись глаза, она не сопротивлялась, когда незнакомец прорычал:

— Отдай! — и она, сунув меня в могучему гостю, тут же начала считать деньги.

Незваный гость бережно провёл пальцем по моей щеке, улыбнулся, если его оскал можно назвать улыбкой, и, прижав к груди, тихо сказал:

— Пора домой, дочь норда…