Подруга лешего

Где-то в Финляндии

Старый шаман Огненный Змей уходил тяжело. Единственный помощник по хозяйству, за последний месяц ставший еще и сиделкой, был вынужден наблюдать, как старик вцеплялся в простыню, как его тело пробивали судороги, а на пергаментной коже проступали алые пятна — будто кто-то прикладывал к ней невидимое раскаленное железо. Помощник не видел в этих ожогах очертания древних рун, которые навечно запечатлевались в бренном теле проводника, красные линии сплетались в силуэты деревьев, раскинувших крылья лебедей, крадущихся медведей, извивающихся змей. Затем фигуры сливались в круг, возвращаясь к истокам всего живого.

Помощник не мог вообразить, какие воспоминания роились в полуразрушенном уме больного. От мирной жизни не осталось почти ничего, зато распахивались дикие темные пещеры Туонелы[1], земля под ногами оседала и превращалась в горячую золу, а повсюду скалились чудовищные лики нежити. Они долго поджидали своего хитрого и неумолимого противника, жаждали вкусить от его души, которую старик более не мог закрыть. И порой с губ умирающего срывались хриплые возгласы или шепот, напоминающий сакральные строки «Калевалы»[2], но на каком-то совсем древнем, забытом людьми диалекте.

Когда агония в очередной раз сменилась затишьем, помощник не удержался и задремал прямо на стуле, а открыв глаза, понял, что старик уже не дышал. Едва он мысленно возблагодарил Бога за освобождение этого несчастного, а заодно и себя самого от столь тягостной службы, как за окном прогремели страшные грозовые раскаты. Молния полыхнула так, что небо окрасилось в пурпурный, и помощник решил, что мятежную душу уже где-то приняли, — в различиях он был не силен и лишь желал старику долгожданного покоя. Он даже не знал толком, сможет ли кто-то его оплакать в родном краю. Зато еще будучи в сознании, старик приказал отправить письмо в другую страну, к тем, кто по некоторым сведениям вовсе не приходился ему родственниками. Что же за странную жизнь прожил Огненный Змей, бессемейный затворник, в миру известный как Антеро Вилле Пайккала? И ведь теперь даже спросить некого…

За раздумьями помощник не сразу заметил, как любимица старика, трехцветная пушистая кошка Луми, последний раз потерлась о руку хозяина, а затем вспрыгнула на распахнувшуюся от ветра створку окна. Мужчина окликнул ее, но она гневно сверкнула золотыми глазами, зашипела и скрылась в очередном зареве молнии.

Окрестности Санкт-Петербурга

Весенний лес пробуждался так тихо и неспешно, что неопытный глаз ничего бы и не заметил, — чуть сильнее завибрировала земля, слегка встрепенулись листья, в ветвях немного быстрее побежали животворные соки, на коре выступили крохотные капли янтаря. Дрогнули серебристые ажурные сети, за которыми прятались в ожидании завтрака пауки. Утренний ветерок коснулся и потустороннего барьера, а за ним дремали другие хищники, незримые для простого глаза. Заночевав в родной стихии, они сменили иллюзорную людскую личину на мягкую шкуру или оперение, в которых слаще спалось под огромным перламутровым небом. Их сновидения рождались у самого барьера, сплетались из божественных посланий, голосов предков и энергетики людей, живущих за ним. Недолгие мгновения, когда все соприкасалось так близко и безболезненно, когда в верховных богах виделась родительская опора и забота, а в людях — мирное соседство. Все вокруг отдыхало, не желало прерывать легкую и прохладную негу северной ночи.

Первым проснулся огромный зверь с густым серебристым мехом и черными кисточками на ушах, ночевавший под массивным, покалеченным молнией деревом. Лениво приоткрыл раскосые фиолетово-синие глаза, затем потянулся, тряхнул мягкой шубой, которая за ночь свалялась, обросла былинками и сосновыми иголками.

Взбодрившись, рысь вцепилась когтями в землю, все ее могучее тело напряглось и мелко задрожало, сквозь сжатые челюсти раздался хрипловатый рык. Через несколько мгновений на ее месте остался немолодой, но статный и красивый широкоплечий мужчина с бледной кожей, которую кое-где пересекали темные полосы — память от ударов серебряными или зачарованными лезвиями. Они давно зарубцевались, но он все помнил о каждом шраме, о каждой капле крови, пролитой на родную землю. Наполовину поседевшие волосы и борода походили на сизый лишайник, в глазах отражалось чистое летнее небо, а губы оставались по-молодому алыми, как дикие ягоды.

И такой же молодой задор за много веков никуда не делся. Мужчина лукаво поглядел на большую белую сову, дремавшую в дупле разбитого дерева. Коснулся перышек широкой когтистой пятерней, беззвучно шевельнул губами — и ее тело тоже охватила дрожь, крылья раскинулись, перья стали стремительно исчезать, а мягкий пух превратился в светлые женские кудри, такие длинные, что в них можно было укутаться и дальше клевать носом. Впрочем, именно так и намеревалась поступить его красавица, гневно сверкнувшая желтыми глазами, когда он поцеловал ее обнажившееся плечо.

— Отвернись, бессовестный! Рано еще, — промолвила она и свернулась клубочком, а для надежности высунула из дупла руку с еще более длинными когтями, чем у него. Что же, сова есть сова, а женщина есть женщина, и к этим утренним капризам он давно привык.

А ему нечего стесняться. Во-первых, это его лес, и здесь он может ходить хоть в шкуре рыси, хоть в чем мать родила, хоть в кафтане шиворот-навыворот и перепутанных лаптях, как толковали в старых сказках. А во-вторых, есть чем гордиться: минула еще одна неспокойная ночь, а духам от зари до зари приходилось охранять леса от мертвой ауры, чтобы родной край жил и дышал, чтобы людские дети бегали по траве, рвали землянику и кормили белок. И пусть отдых был таким коротким, а спасибо им никто не говорил, кроме жрецов-проводников…

Леший усмехнулся и побрел к тайному водоему, охраняемому каменными и деревянными идолами. Свежие ромашки и клевер рядом с ними оттеняли вековую суровость. Спустившись на пологий берег, он окунулся в студеную воду и совсем взбодрился, а потом снял с натянутой меж деревьев бечевки чистую рубаху и штаны, которые заботливо приготовила его спутница. Что поделаешь, настала пора заступать на новое дежурство, уже среди людей, — толковых гостей леса полагалось встретить с миром, а вредителей проучить и заодно подкрепиться их страхами и тайными порывами.

Уже одетый, он склонился перед идолами и чуть слышно проговорил воззвание, на которое имели право только духи-хранители: колдунам полагалось читать другие руны. Леший отблагодарил высшие силы за новый день, попросил за тех, за кого считал нужным, и скрепил молитву двумя именами, от богов и людей, — «сын Лиеккиё, Рикхард».

Выпрямившись, леший устремил взгляд туда, где спали молодые духи, — настала пора объявлять подъем: небо окрасилось лазурью, а на опушке молодой жрец уже поджидал их для утреннего приветствия.

[1] Загробный мир в финно-угорской мифологии

[2] Карело-финский поэтический эпос, составленный Элиасом Лённротом на основе собранных фольклорных текстов