Подснежник

Настоящих подснежников я раньше не видела. Только на картинках и в мультфильмах. Но я не безграмотная и знаю, что подснежник – это первоцвет, появляется ранней весной сразу из-под снега и вне городской черты. Поэтому очень странно видеть его около протоптанной в снегу дорожки, призванной срезать путь.

Я огляделась по сторонам, словно в поисках хозяина необычного цветка. Что поделать, у меня такая реакция на непонятные вещи – лупешить по сторонам в поисках того, кому эти самые вещи понятны. Издержки жизненного опыта. Но впереди меня только пара школьников – я вижу их подпрыгивающие в такт шагам чёрные портфели. А позади вообще никого нет.

Я схожу с тропки. Делаю несколько аккуратных шажков и останавливаюсь. На меня налетает сильный порыв зимнего ветра, и цветок жалобно клонится к заострённому мыску моего ботинка.

Я присаживаюсь на корточки – в дутом пуховике сделать это не так уж просто. Зато можно не бояться промёрзнуть сим недобрым декабрьским днём.

Под подснежником маленькая проталинка показала мне дремлющую коричневую землю. А сам цветок подрагивает на салатовой, как у листового лука, ножке. Острый листик, уверенно стремящийся ввысь, выглядит темнее и увереннее. Лепестки солнечно распушились в стороны, словно намереваются осветить хоть кусочек темнеющего мира.

Я осторожно коснулась тонкой шейки. Цветочная головка качнулась мне в такт, словно это не подснежник, а колокольчик.

Не из пластика, как можно было бы подумать. А самый настоящий цветок. Я прикрыла его ладонью, сделав подобие купельки. Такой нежный и тонкий… Как он здесь появился?

Кстати, самих цветочков здесь три – как небольшой букетик. И все кажутся мне одинаковыми. Ну, или у меня нет ботанических способностей.

Налетел новый порыв ветра. Швырнул мне в лицо горсть колючего снега. Подснежник, несмотря на мою защиту, пригнуло к самой земле. Но едва порыв стих, как тот упорно выпрямился на своей тонкой луковичной ножке. Мне стало жалко так невовремя распустившийся гордый цветок.

Я снова огляделась по сторонам. По тропинке шли люди. Которым не было никакого дела ни до меня, ни до цветка. Впрочем, почему должно быть иначе?

Я усаживаюсь поудобнее – просто если начну копать в неустойчивой позе, то непременно завалюсь. Хорошо, если не прямо на цветок.

Земля, как ни странно, рыхлая и податливая, больше похожая на грязь. Так что мне не составляет труда раскопать её. Все три цветка идут стеблями к одному корню. А корень, оказывается, похож на большую луковицу, плотно сидящую в земле благодаря мелким, как растрёпанные волосинки, щупальцам.

Подснежник затихает. Его головки настороженно прикрываются. Может, я делаю ему больно. А может, не хочет уходить с насиженного местечка.

Но ведь ребёнка, который не хочет уходить с проезжей части, родители всё равно уводят, мирясь с его нежеланием и плачем? Хотя такое сравнение в моём случае, наверное, не слишком корректно. Потому что у меня родителей нет.

Ну, когда-то были. Я их даже помню. Помню, мама любила носить яркие платья и учила меня прыгать в классики. А папа был ниже неё ростом и всё время улыбался. А потом они попали в аварию.

Я взяла в ладони свежевыкопанный цветок и выпрямилась. От коленок с обратной стороны по ногам побежали противные колючки. А меня, кажется, заметили.

Маленькая старушка с суровым взглядом и набитой тележкой остановилась на краю тропинки. Губы её сжались в тонкую линию, и наблюдала она с явным неодобрением. Я запоздало представила, как выгляжу со стороны – роющаяся там, где по идее, ничего не должно было быть… Наверное, меня вполне можно было принять за поисковика закладок.

Я протянула бдительной старушке свой букетик.

- Подснежники, - пояснила я.

Выражение её лица не изменилось. А я деранула обратно к тропе. Только наискосок от старушки. И если до этого она меня только подозревала, то теперь наверняка уверовала в моё наркоманство.

Я ускорила шаг. Подснежники в моих руках как-то невесело поникли. Белые колокольчики лепестков прикрыли мельчайшие тычинки. Сами головки отяжелели, устало повиснув на тоненьких стебельках. «Луковый» листик заострился, будто собирался превратиться в острый дротик. Не в меня ли он собрался стрелять? Может, зря я так уверенно его выкорчевала? В конце концов, каким-то образом цветок оказался среди снежных насыпей. И весьма уверенно себя там чувствовал. А теперь…

Может, я просто глупая? «Недостаточно образованная», как говорят обо мне не-глупые? И просто не знаю всех особенностей выращивания цветов? Может, какие-то сорта подснежников появляются как раз в конце декабря?

И все нормальные люди об этом знают?

Я остановилась.

Почему я так отличаюсь от остальных? Такое чувство, что все спокойно себе живут, потому что знают, как жить. Одна я… Какая-то потерянная. Вот как сейчас.

И чего мне вообще сдался этот цветок? Все ведь шли мимо него, и ничего. Одна я, как дура, полезла. А теперь не знаю, что с ним делать. Да и с собой тоже.

Мне на глаза попадается урна. Она стоит около магазина, через узкую дорогу. В голове появляется картинка, как я смещаюсь с курса – мне нужно чуть левее. Подхожу к бездушно-зелёной урне. Оттуда на меня смотрят грязные чеки, вонючие бутылки и мятые окурки. И туда же я бросаю цветы. И забываю о них навсегда, возвращаясь на привычную дорогу к дому.

За спиной у меня неожиданно раздалась человеческая речь. Молодой, уверенный голос. Как со сцены декларирующий.

Я вздрогнула и обернулась. И не без удивления увидела проплывающую мимо меня старушку с тележкой, которая, оказывается успела догнать меня и почти перегнать. Я оглянулась по сторонам, в поисках хозяйки мелодичного голоса. И не увидела никого в радиусе метров двухста.

И только теперь моя голова соизволила переработать услышанные звуки в человеческую речь.

«Раз начала, на полпути не бросай!» - сказали мне.

У меня по затылку пошёл холодок, и я уже глазами ищу ту старушку, но её уже тоже нет – как в воздухе растворилась.

Осторожно, чтобы не потревожить, прижимаю маленький букетик к животу. Он, как пупс на одеялке, выглядит уставшим. И совершенно не заслуживающим, чтобы его бросали к мусору.

Пристыженная, я тороплюсь к дому. Уже не далеко.

Стандартная высотка-новостройка с плохо заделанными межпанельными панельными швами. С улицы этого, конечно, не видно, а вот только зайдёшь в квартиру и разденешься, сразу чувствуется воля ветров в замкнутом помещении при закрытых окнах.

Я дохожу до подъезда. Поднимаюсь по лестнице на свой второй этаж. Стены в подъезде расписаны матерными надписями и похабными словами. Каждый раз, проходя мимо них, я опускаю голову. Потому что все думают, что это я их пишу, а на самом деле я не имею к ним ни малейшего отношения. Но сегодня я даже не обращаю на них внимания, потому что у меня есть цель – поскорее заняться подснежниками.

Я дохожу до лестничной клетки. Подъездная плитка во всеуслышание гремит о моём возвращении, и я стараюсь скорее справиться с дверным замком.

К соседям я отношусь нормально. Мне нравится бодрая мама из квартиры напротив, которая всегда воркует со своей маленькой дочкой. Та задаёт ей миллион разных вопросов, а мама на них терпеливо отвечает. Мне нравятся чернявые соседи напротив – их беглый иностранный язык и красивые, ярко накрашенные женщины, при параде в любую погоду. И я ничего не имею против шаркающего каждое утро к мусоропроводу старичка с сухим лицом и кривой спиной.

А вот им я не очень нравлюсь. Если я вдруг пересекаюсь с ним, то что-то в воздухе меняется. На моё «здрасте» никто не отвечает. Хотя, возможно, его никто и не слышит – у меня самой перехватывает горло. Если чернявая семья разговаривает, то непременно перестаёт. Мама галопом тащит свою дочку мимо меня. А старичок замирает и зорко следит за всеми моими движениями.

Я знаю почему. Потому что выпускники детдомов – крайне отрицательные личности. Они всегда устраивают из своих квартир притоны. А сами больные и агрессивные. Таких надо остерегаться.

Мне, наконец, удаётся справиться с замком – одной рукой не очень и ловко, потому что при открывании нужно держать дверную ручку под особым углом. Иначе ключ намертво застревает в чёрной прогалине или проворачивается.

Оказавшись дома, я щёлкаю выключателем. Но в коридоре всё так же сгущаются зимние сумерки.

Точно. Свет же вчера отключили. За неуплату. Нет, я бы заплатила… Но в начале месяца сильно заболела, пришлось тратиться на лекарства. А много, моя пол в маленьком магазинчике, не заработаешь… Хорошо, хоть воду не отключили. Её я и набираю в стакан. А потом опускаю туда подснежную луковицу.

Вроде бы цветок воспрянул. Но его же надо пересаживать в землю?

Комнатных растений в моей квартирке, конечно же, нет. Тут вообще почти ничего нет – только диван, стол и стул. Ну, ещё шкаф, в котором так мало вещей, что я бы сейчас с радостью поменяла его на цветочный горшок.

Ладно, пока можно приспособить и стакан – всё равно подснежники маленькие – едва-едва смотрят на меня своими головками из-за ободка.

Надо накопать земли. Чем?.. Лопат у меня тоже нет. Но есть ложка! Я хватаю её из ящика и уже готова выскочить в коридор, как вспоминаю, что накопанную землю надо куда-нибудь и собирать. Ладно, блюдечко у меня тоже есть.

Снова одевшись, с сим странным набором, я опять выхожу во двор. Он бережно прикрыт слоем снега, кое-где – льда. Чтобы добраться до клумбы, мне приходится преодолевать препятствие в виде витой оградки. И едва не растянуться на ней же.

Тут сейчас ветвистые кусты. Хоть и голые, но меня всё равно не должно быть видно – на улице уже настоящие сумерки. Так что я безбоязненно начинаю ковырять ложкой снег. Он грязный и спрессованный, но его не так уж много. Очень скоро я докапываюсь до коричневого слоя. И… не могу его расковырять. Будто это не земля, а камень. Но я усердно продолжаю. Пока ложка в моих руках не начинает опасливо гнуться. Остаться ещё и без столовых приборов в мои планы не входит. Так что мне приходится возвратиться, не солоно хлебавши.

В коридоре по привычке щёлкаю выключателем, но света, конечно же, нет. И подснежник я вижу, только поднеся стакан вплотную к окну. Так что не могу оценить его состояние.

Я машинально смотрю в соседские окна, где на подоконниках стоят цветочные горшки. Почти с завистью – вот бы мне один… А потом вспоминаю, что иногда цветы разводят и в подъездах. У нас на этаже нет, но, может, есть на других?

Беря в руки те же орудия, но уже не одеваясь, а только натягивая в темноте ботинки, я выхожу на площадку. Пусто. Подхожу к лестнице и прислушиваюсь. Вроде, никого. Тогда я поднимаюсь на этаж выше. Выглядываю на площадку из-за скрипучей двери.

Пусто. Голый коридор до лифта. И ни одного листика. Что ж, хорошо, что в доме целых двенадцать этажей…

На четвёртом я слышу голоса, так что даже не заглядываю туда, а вот на пятом меня постигает удача – несколько мелких горшков на подъездном подоконнике и даже что-то вроде деревца в кадке на полу. И никого…

Короткими перебежками я добираюсь до кадки. Присаживаюсь. И очень тороплюсь набросать на блюдце горку сухой земли. Руки, будто чужие подрагивают, и часть земли сыплется мимо. Но я очень тороплюсь успеть.

- Ты чего тут делаешь, а? Бесстыжая! – меня как громом поражает прямо между лопаток.

Я оборачиваюсь, пойманная с поличным, и слышу в ушах собственный пульс. В коридорном проёме угрожающе возрастает мой сосед-старичок в клетчатой рубашке и вытянутых синих штанах. Согнутым он сейчас совсем не кажется, только очень строгим. Морщинистое лицо собралось по центру, глаза сузились. Левого глаза почти и нет – его полностью покрыла сизая пленка. Зато второй, мутно-голубой, смотрит на меня с двойным презрением. Резкое презрение выражает и раздвоенный подбородок, и даже лежащие направо тёмные, будто покрытые паутиной волосы.

- Я… подснежник… - начинаю, сама не зная зачем, блеять я. Просто когда на меня так смотрят, я теряю всякую способность к осмысленной человеческой речи.

- Для тебя тут, что ли, люди делали? – заходит на новый вираж сосед. – Вам государство всё на блюдечке даёт, а вы! Паскудники! Всё разворошить лишь бы! Куда ни плюнь – везде дрянь одна.

Он в доказательство, сплёвывает в сторону. А у меня всё горит от стыда. То ли сосед мой крайне хорошо убеждает, то ли так всё и есть, как он говорит. Не знаю… Но я поднимаюсь, не решившись взять награбленной горстки земли – оставляю на холодном полу и блюдце, и ложку.

- Извините, - я не смотрю на него, и весь смысл моей жизни сужается до желание проскочить мимо него как можно быстрее.

Мне это удаётся, и я несусь вниз, перепрыгивая через ступеньку. Плевать, если я сейчас упаду. Главное – быстрее…

Только влетая в квартиру, я перевожу дух. Сердце всё ещё стыдливо бьётся в горле, а голову тянет вниз мыслями.

Всё это я уже слышала. Уже знала. И всё равно лишний раз услышать – крайне неприятно. Мне хочется ответить, хотя бы мысленно, но слов нет. Только гудящая пустота.

Я снова подхожу к подоконнику, где стоит многострадальный стакан с подснежником. А у меня больше нет сил думать, что можно с ним сделать.

- Извини, - у меня такой голос, будто я собираюсь плакать. – Я не справилась.

Подснежник мне, конечно же, ничего не отвечает. И я почти на него не смотрю. И в окна тоже не смотрю. Потому что мало что вижу в этой холодной темноте. На меня нещадно сквозит из непрочных рам.

Можно, конечно, снова идти на улицу и пытаться разыскать менее заснеженное место с более мягким грунтом, но… Зачем? У меня внутри уже сидит уверенность, что всё равно ничего не получится. Да и с чего должно быть иначе? У меня нет ни особого ума, ни очарования. Про семью и деньги вообще молчу…

Я, конечно, смотрела много фильмов и читала какие-то жизнеутверждающие книги, где дословно и упорно доказывалось, что всё зависит от нас самих. И я в них верила. Нет, даже и сейчас верю. Просто… Просто это для других. Более смелых и решительных. А я даже соседу не могу доказать, что просто спасаю подснежник посреди зимы.

И мне становится всё равно. Жизнь ползёт дальше, но мимо меня. А я просто сижу на корточках около подоконника и на неё толком и не смотрю. Уже.

Поэтому мне всё равно, когда в прихожей скрипит дверь. Я её не закрыла, что ли? И всё равно, когда шаркающие шаги по полу. Грабить здесь всё равно нечего. А если кому-то приспичило меня прибить… Что ж, возможно, это и не самый плохой вариант.

- Чего без света сидишь? – я узнаю скрипучий голос за спиной.

- А что, нельзя? – без тени эмоций произношу я. – За неуплату отключили.

И мне совершенно, абсолютно всё равно, зачем сосед зашёл ко мне. Продолжить свой монолог? Ладно, пусть… Потерплю.

Невидимой нитью проскальзывает долгая тишина. А потом его тапки начинают шаркать в мою сторону. На подоконник с тихим звяканьем опускается блюдце. На его край – ложка. А потом узловатые пальцы обвивают грани стакана и забирают его с подоконника.

Я встаю.

- Это у тебя откуда? – сосед держит стакан далеко от глаз, так что он периодически звякает в нетвёрдой руке об оконное стекло.

- Украла, - коротко отвечаю я.

Рука соседа замирает – можно понять по исчезнувшему звону стекла. Потом он то ли кашляет, то ли прочищает горло. Голос его после этого звучит куда тише и приятнее:

- А я ведь ботаникой когда-то увлекался… Пойдём!

С этими словами он разворачивается и, семеня, скрывается в коридорном повороте. Я иду следом за ним.

На лестничной площадке меня слепит – лампочка, может, и неяркая, но после практически полной темноты ощущается как свет далёких планет.

Мой сосед, не останавливаясь, уверенно чешет к своей двери вместе со стаканом подснежников. Только тут я замечаю, что цветочки очень даже воспряли и интересом свешиваются головками со своего стеклянного домика. Это меня приободряет.

Старичок скрывается в своей квартире, а я машинально торможу, будто спотыкаюсь, у него на пороге.

- Чего стоишь? Живее давай! – доносится до меня, и на мгновение мне кажется, что голос его стал моложе и лишился скрипучести. Я перешагиваю порог.

Признаться, его квартира антуражем мало чем отличается от моей – много пространства и мало вещей. Разве что мебель и светильники кажутся интересными, будто со своей тихой историей. И на полу лежат паласы, поэтому в прихожей я вылезла из своих ботинок.

Я-то думала, что обычные люди живут как-то особенно… А тут всё очень даже обыденно.

Квартира планировкой такая же, как моя. И тут мы тоже оказываемся на кухне.

Сосед начинает бурную деятельность:

- Бери стул, ставь туда и лезь в верхний шкаф.

Я тороплюсь выполнить заданное. Ощущение общего дела накатывает на меня волной энтузиазма.

В нужном шкафу стоят пакеты с крупами, пачка самого дешёвого печенья – знаю, потому что оно из магазина, где я работаю - и горка бумажных салфеток.

- Выше смотри, - велят мне, и я задираю голову.

У самого потолка рядком стоят коричневые горшки, и я на автомате цепляю один за отогнутое горлышко.

Уцепила-то я один, но соскочил вниз другой – тот, который упирался выпуклым бочком в соседний. Неожиданно легко он соскочил с насиженного места и молнией ринулся вниз – b я не успела его перехватить, хоть изо всех сил старалась.

Горшок бухнулся соседу на плечо, круто развернулся и с грохотом упал на пол. Там по инерции начал кружиться и подскакивать, пока, наконец, не откатился подальше.

Я замираю. Готовлюсь к решительному прыжку и, без перерыва, сигануть в коридор, а там на лестничную клетку. Но меня останавливает клокотание.

Оказывается, это смех. Сосед смотрит на одиноко улегшийся горшок, потом поднимает глаза на меня. Кажется, я впервые вижу его улыбку.

Лицо его становится ещё более сморщенным, подбородок смягчается. И даже единственный зрячий глаз будто наливается небесным цветом.

- Чего, бомбить меня решила? – сквозь смех вопрошает он. – Да токмо я и не такое видал – не боюсь.

Он неожиданно ловко наклоняется, поднимает горшок и ставит его на стол. Тот не пострадал, потому что сделан из какого-то пластика – я знаю, потому что всё ещё держусь за второй такой же. И решаю его отпустить – он уже, вроде как, и не нужен.

Спрыгиваю со стула, ставлю его на место и наблюдаю, как сосед проворно орудует с более низкими ящиками: достаёт пакет с какими-то серыми катышками и сыпет их в горшок. Потом откуда-то из-под мойки выгребает полуполный полиэтиленовый пакет. А параллельно с этим рассказывает:

- Михал Иванычем меня зовут. Биолог я… На кафедре Университета Московского работал… А потом, - Михал Иваныч махнул рукой с совочком, окропив меня чёрной рассыпчатой землёй. Перевёл на меня внимательный взгляд. – Алкоголь употребляешь?

Я честно помотала головой.

- Вот и правильно, - одобряет Михал Иваныч. – Я свою первую бутылку после первой сессии купил. Отметить, так сказать… Знал бы, прям у магазина её и бухнул… А потом это дело такое…

Я слушаю, глядя, как узловатые руки Михал Иваныча ловко укладывают в горшок слои земли.

- Я ж с отличием закончил… В аспирантуру за меня преподаватели ругались… Я и женился потом, и с квартирой мне подсобили. Да не шла работа без неё, родимой… Нет, шла вроде… Да не весело как-то. Я ж движения хотел, чтоб всё сразу было… А тут… Каждый день приходи, вымарывай чего-то да читай. На собраниях этих их сиди… Пердунов старых слушай… Вот скажи, жизнь это разве?

Михал Иваныч разворачивается ко мне и явно ждёт ответа. Я задумываюсь. Учиться в университете, участвовать во всяких научных делах, быть умной и образованной.

Я киваю – да, это жизнь.

- Пра-авильно, - протягивает Михал Иваныч и снова возвращается к горшку. – Вот малая, а уже понимаешь. А я, лоб здоровый… Чтоб, значит, жить веселее было, и начал выпивать. Людка от меня ушла. Гришку забрала… Я его с тех пор и не видел. У него, поди, и самого уж дети… С кафедры меня попросили… Чуть бомжом не стал – веришь? Так и живу с тех пор… Доживаю…

- А что, до сих пор пьёте? – подаю я голос. И ловлю насмешливый взгляд.

- Щас-то? Нет… Уж пятнадцать лет как отшибло. Даже на работу обратно взяли – озеленителем. У меня оттуда и осталось всё. Да разорился НИИ. Всё и разорилося.

- А сын?..

- А что сын… - Михал Иваныч растерянно вздыхает. – У него отца толком не было… Вот и у меня сына толком нет… А ты-то как в детдоме оказалась?

- Родители погибли.

- Непьющие хоть?

Я мотаю головой.

- А чего, родственников других нет что ли?

Я снова мотаю головой, но потом всё-таки говорю правду:

- У мамы два брата были. А у папы – мама молодая. Только…

- Лишний рот брат не захотели? – угадал Михал Иваныч. – Ироды… И как там – в детдоме?

Я задумываюсь.

- Одиноко. И страшно.

Михал Иваныч кивает, будто ничего другого и не собирался услышать.

- Ты не думай, - говорит он, разравнивая землю около пересаженного цветка. – Я не против вашего брата. Просто жизнь уж кончается… А в конце жизни все злые становятся. Потому что не исправить уж ничего…

Потом Михал Иваныч отдаёт мне бодро стоящий в новом горшке цветок. Спрашивает, не хочу ли я чаю. Я отказываюсь, потому что у Михал Иваныча и так одна полупустая пачка печений.

- Ты это… заходи там. Про цветок рассказывай. Кстати, где зимой нашла-то?

- В лесу, - улыбаюсь я. – У костра Двенадцати Месяцев.

Михал Иваныч растерянно смотрит на меня с минуту. Потом благодушно хмыкает. И я ухожу к себе.

Дома я первым делом запираю дверь. Потом ставлю горшок на подоконник. Не на кухне, а в комнате – чтобы его очертания было видно с дивана.

Засыпая, я думаю о Михал Иваныче. У него было всё то, чего хотелось мне. И это не помешало ему оказаться там же, где и я теперь. С одной стороны, это пугает. С другой – немного и успокаивает.

Не знаю, какой вывод я должна была из всего этого сделать. Так что засыпаю я крепко и безо всякого вывода.

***

Белый луч резанул пространство комнаты и сразу исчез. Сторонний наблюдатель мог бы принять его за разряд молнии. Если бы не знал, что зимой, при минусовой температуре, а тем более в квартире, молний быть не может.

Впрочем, и огромной белой фигуры там быть не могло. А она была.

Обладателю этой фигуры никогда не нравился этот явий образ. Тем более теперь, когда образ его стал чем-то приятным, обещающим дармовые дары и лишившийся тёмной мистической силы.

От того и ворожбу творить находилось всё менее желания. И менее искуса – весело, что ли, прикидываться цветком?

Он шагнул к одиноко свернувшейся фигуре.

Когда-то жертву оставляли в лесу. Среди холода и диких зверей. Безо всякой защиты и надежды. Теперь всё так же – только жертву больше не надо тащить на санях в чащобу. Достаточно просто бросить и забыть.

У девушки замедлилось дыхание. На неспокойных ресницах проступил белый иней. Выдыхаемый воздух приобрёл дымной оттенок. Куцее одеяльце не могло спасти от всепоглощающего холода.

Он задумался.

Жертву выбирают люди. А принимать её или нет – не их это дело.

Девушка рывком, не просыпаясь, перевернулась на спину. Одеяло с её тела соскользнуло вниз, к его ногам. А сама девушка раскинула руки в стороны, словно принимая свой незримый крест.

Ох, уж эти человеческие замашки… Кто и как вбил им в головы, что жертва должна страдать и страданием своим нечто искупать?

Мелькнуло в нём что-то залихвацки-молодецкое. Что б – рраз! – и одним движением.

Он напрягся. Втянул себя обратно в тело цветка. И снова мелькнул искрой всепоглощающего света, на этот раз исчезнув без следа и разбив в дребезги гранёный стакан.

Она снова не проснулась. Только повернулась на бок, зябко сбиваюсь в клубочек. Иней с её ресниц исчез, а дыхание снова стало невидимым.

Жертва осталась жива. И даже не обделена древней, нехристианской магией.

***

Просыпаться мне не хотелось, но навязчивый скрипучий звук очень уж сильно резал по ушам. Такой плач издаёт мокрое, но ни в чём не повинное стекло, когда его безжалостно пытаются оттереть.

Я завернулась головой в подушку на манер рулона.

- Не спишь ведь уже! – насмешливо-стыдящий голос, искаженный толстым перовым слоем, достиг моего сознания.

Я приоткрыла один глаз. На него сразу же бросилось буйство красок и света – это мама цветным метеором кружила на моём подоконнике. На ней было платье, собравшее, казалось, все цвета радуги продольными и поперечными полосками. Скромный передник и не думал перебить их ряби. На руках у мамы были ярко-жёлтые резиновые перчатки, которыми она быстро-быстро растирала оконное стекло.

- Мало того, что разбила что-то на самом подоконнике, так ещё и окна грязные! – продолжала журить меня мама. – С такими окнами Новый год не встречают.

- Я бы помыла… Сегодня, - вяло отбиваюсь я, со стыдом понимая, что, скорее всего, нет.

- Ладно уж, - мама меняет тон, махнув на меня салатовой тряпкой – от неё мне на нас прыгает мелкая холодная капелька. – Отдыхай – каникулы на то и нужны. Тем более в пятом классе.

Получив разрешение, я окончательно теряю всякое желание лениться – когда можно, то не очень-то и хочется. Так что я поднимаюсь и выхожу в коридор. Там как раз папа, стоя на самой верхней ступени стремянки и всё равно отчаянно не доставая до потолка, приделывает гирлянду.

- Позавтракаешь – сходи за хлебом, а то скоро один прошлогодний будет! – доносится до меня из комнаты мамин голос.

Я по привычке отдаю честь приставленной к голове ладонью, но поняв, что она меня не слышит торопливо отзываюсь:

- Ладно!

Если этого не сделать, то получить рискую и я, и папа и даже бессловесный кот Фурзик.

Так что с завтраком не затягиваю, а как можно скорее одеваюсь и спешу на улицу. Там холодно и низкие, свинцовые тучи. Скоро, наверное, пойдёт снег, так что я ускоряю шаг. Мимо меня несутся украшенные к Новому году витрины и плакатные призывы весело встретить праздник.

- Куда несёшься, мелкая? – накрывает меня сверху дядь Мишин голос. Я задираю голову и вижу улыбчивое лицо.

- Никуда, - фыркаю я. И продолжаю смотреть – мне нравятся светло-голубые дядь Мишины глаза – как будто их рисовали акварелью. А вот ямку на подбородке как будто рубили топором. Мне не нравится.

Дядя Миша осенью поступил в университет и очень этим гордится. А меня и всех соседских школьников называет мелкими. Это мне тоже не очень нравится.

Я собираюсь обойти его, но обильная наледь на тёмном асфальте безжалостно мешает мне. Мои ноги теряют управление, и я только понимаю, что лечу вперёд, навстречу неминуемой земле. Раздаётся стеклянный звон.

- Тихо ты! – меня резко дёргает на месте, и я чувствую боль под мышками. Но больше никуда не лечу. И вижу осколки разбитой бутылки. В воздухе распадается запах спирта. Для меня на самом деле – ерунда. Но вот многие взрослые весьма трепетно относятся к своим бутылкам.

Я опасливо смотрю на дядь Мишу. Тот выпускает меня и смотрит на свою недавнюю алкогольную тару. Потом на меня. Потом снова на бутылку. А потом широко замахивается рукой и описывает в воздухе большой полукруг.

- Ну и… лошадь с ней! – говорит он. – Значит, не судьба.

Он ногой оттесняет бутылочные осколки ближе к мусорке и, не оборачиваясь, уходит к подъезду. А я, тщательно обходя скользкие участки, захожу в магазин.

А перед этим смотрю дядь Мише вслед. У меня странное ощущение, что я уже видела его старым, а теперь он вдруг помолодел. И сделал что-то не совсем правильное. Вернее, не то, что нужно было. Но я не знаю, что и как ему помочь, так что приходится просто идти за хлебом.

Ощупывая через пакеты хлебные бочка, я думаю, что же мне в этом году подарит Дед Мороз. Нет, я, конечно, взрослая, и уже давно нашла ту игровую приставку. Но что-то мне подсказывает, что это не всё.

Скорее бы Новый год.