Подушка

— Бабушка?! — удивлённо спрашиваю я, открыв дверь. И впрямь — она. Непривычно нарядная, с венком на шее, шаркающей походкой она заходит в квартиру, оставляя за собой вереницу грязных следов.

— Асенька! Я опять заблудилась! С трудом дорогу домой отыскала! Вот ведь! Старая совсем стала! Ничегошеньки уже и не помню, — всплескивает руками она, — даже и не знаю, куда же это я так вырядилась? Не подскажешь мне, внученька?

— Бабушка… Ты же… Ты… — я в ужасе отшатываюсь от нее, вжимаюсь в холодную бетонную стену.

— Что, внученька? — бабушка делает шаг ко мне, улыбается по-детски беспомощно, прям как улыбалась всегда в последние дни, когда не могла припомнить чего-то.

— Бабушка, бабулечка… Ты ж… Ты ж умерла… Месяца не прошло, как мы тебя похоронили, – с трудом выдавливаю из себя я, чувствуя как по щекам текут горячие слезы.

— Вот же напасть, — качает головой бабушка, присаживаясь на стоящую в прихожей кушетку, — может… Может это ошибка? Асенька, солнышко, может я все же жива?!

Бабушка хватает меня за руки, тянет к себе. И тут я вижу выползающего прямиком из ее носа червя. Белого и ужасно жирного. Глаза у бабушки начинают проваливаться, как впрочем и щеки. Плоть стремительно темнеет, тает и рвётся, обнажая белые кости черепа. А потом… Потом я просыпаюсь. Резко сажусь в постели, обхватываю руками колени. Дышу часто и резко. Снова кошмар. И снова — реальный до дрожи. Мне до сих пор чудится холодное прикосновение к моей руке…

Смотрю на мерно тикающие часы — двадцать минут второго. А у меня уже сна ни в одном глазу. Нахожу в темноте тапки, как можно тише ползу на кухню чтобы попить. Родителя спят столь чутко, что я даже свет не включаю. Разбудишь ненароком — скандала не избежать.

В темноте наливаю в кружку из чайника воду. Жадно пью. И — чувствую что-то во рту. Пытаюсь вытащить пальцами. Что-то длинное и ужасно тонкое. Это что — волосы? Да еще судя по всему седые. Прям как…

— Асенька! Внученька! Налей мне тоже водички, — раздаётся над головой бабушкин голос. Я замираю, к горлу подкатывает тошнота. Несусь в туалет, склоняюсь над унитазом, и меня выворачивает наизнанку. Смываю. И слышу приближающие шаги. Неспешные. Шаркающие. По телу разливается холод.

— Асенька, внученька, где ты?

Я накрываю ладонью рот, лишь бы не закричать. Не дышу. Шаги потихонечку отдаляются. Я наконец кладу на ручку мокрую от пота ладонь, все прислушиваюсь. Вроде ушла? Осторожно открываю дверь и на цыпочках выхожу из туалета. По темному коридору возвращаюсь обратно в свою комнату. Прежде чем лечь щиплю себя за предплечье. Больно. Значит… Значит это не сон? Наверное, стоит включить свет, но родители снова будут ругаться. Ложусь на кровать, укрываюсь с головой одеялом. Снова прислушиваюсь — тишина. С облегчением выдыхаю, закрываю глаза и — вдруг чувствую как что-то жесткое и холодное обхватывает мою грудь. Сжимает — крепко-крепко, не вырвешься.

— Внученька, там, куда вы меня положили так холодно! Так страшно! Так жестко! Можно я посплю вместе с тобой? Как тогда, когда ты была совсем маленькой? Помнишь? Я ещё сказки тебе рассказывала…

Я кричу! Что есть мочи кричу! И — просыпаюсь. В ужасе тянусь к выключателю, врубаю свет. В сбрасываю с себя одеяло — никого! Заглядываю под кровать — тоже!

— Ах ты негодница! — хлопает дверь, и в комнату врывается моя мать, в ночнушке и совершенно растрепанная, — ты чего посреди ночи орешь?! Здоровая кобыла этакая! Не стыдно тебе?! Весь дом на уши подняла! Вот я тебе устрою!

Меня хватают за волосы, выволакивают из постели. Тащат к двери. Замки щелкают, а после меня выталкивают прочь из квартиры.

— Не умеешь себя вести, будешь спать здесь! — дверь захлопывается, снова раздаётся щелканье замков. И я остаюсь одна.

– Мама, прости. Я не хотела, — шепчу я запоздало. Сползаю на холодный бетонный пол прямо у двери. Прячу в ладонях лицо. Плачу. Тихо-тихо, чтобы никто не услышал. Ведь это стыдно — реветь, когда тебе уже целых двенадцать лет.

Вновь щелкает замок. Не в нашей квартире. В соседней. Я ещё сильнее сжимаюсь в комок, надеясь, что меня не заметят. Если… Если мама узнает… То тогда порки точно не избежать.

— Ася? Ты чтоль? — раздаётся голос Марь Иванны, — и что это ты тут делаешь? Из дома выгнали? Ну Зинка и негодница! Дай-ка я с ней поговорю!

— Не надо! — подскакиваю я. Закрываю собою звонок, — это я… Я виновата! Маме и так плохо после смерти бабушки. А тут ещё я…

— Ладно, заходи. Не стесняйся! Блинчиков хочешь?

Дверь соседской квартиры призывно распахивается, я чувствую тепло исходящее из нее. И столь знакомый и родной аромат — и впрямь, блинчики. Бабушка всегда любила готовить их к выходным. Всхлипываю и утираю глаза: как же я все-таки по ней скучаю! Даже не смотря на все эти ночные кошмары!

— Спасибо Марь Иванна, но я не могу. Мама узнает — будет ругаться, — вновь усаживаюсь на пол, обхватываю себя руками, чтобы согреться.

— Жаль, — качает головой Марь Иванна. Уходит. И вскоре возвращается вновь. Протягивает мне какие-то вещи, — на, одевай. Я все вяжу и вяжу, а Олеська то моя — вон какой модницей выросла! Не носит. Совсем ничего.

— Спасибо! — совершенно искренне благодарю ее я. Натягиваю на себя шерстяную кофту и и такие же связанные из толстой шерсти носки. Колются! Но сразу становится гораздо теплее.

— Ну рассказывай, что у вас там творится? — Марь Иванна разворачивает стул, стоящий в прихожей и садится напротив меня. Сухая, в ситцевом платье и с шалью, повязанной вокруг груди, она столь сильно похожа на мою покойную бабушку, что я невольно рассказываю ей все как и есть.

— Мне снятся кошмары. Про бабушку. С тех самых пор как она умерла. Причем снятся каждую ночь. Я… Я спать не могу! Кричу во сне! Вот мама и злится…

— Ты в церковь ходила? Свечу за упокой ставила? Видимо нет. Ладно, завтра схожу туда вместе с тобой. Эх, советская молодежь! Совсем позабыли о Боге!

Я молчу. Мне и правда хочется верить, что есть некая сила, что может помочь мне. Вот было бы хорошо! Помолишься — и все проблемы сразу решатся! Но, так не бывает…

На рассвете мать наконец открывает дверь и впускаем меня обратно. Надо же — я даже умудрилась уснуть прям в тамбуре у квартиры. Прям на бетонном полу. И кошмары мне никакие не снились. Мать громко гремит посудой на кухне, при виде меня обиженно поджимает губы и демонстративно кладет руку на сердце.

— Мама, прости. Я… Я не хотела… — подхожу к ней, пытаюсь обнять. Но та — лишь отталкивает меня.

— Любишь?! Да?! А мне кажется, пытаешься свести со свету! Вот же неблагодарная! Все для нее делаю! И готовлю, и убираюсь! И туфли купила недавно новые! А она?! Только и делает, что пытается довести мать до инфаркта!

Завтракать я не иду — все равно не смогу проглотить ни кусочка. Возвращаюсь в комнату, ложусь на кровать. Устало прикрываю глаза. Подушка под головой невероятно мягкая, не то что прежде. И где только мама ее взяла? Она же вечно жалуется, что нет денег. Главное — не спать… Не спать… Не…

— Асенька, милая, — бабушка сидит у меня в ногах. Шамкает беззубым ртом, — а мне комнату хорошую дали. Просторную. Не хочешь зайти ко мне в гости?

— Бабуль, у меня дела. Учеба. Как-нибудь позже, — я изо всех сил стараюсь ей улыбаться, не смотря на вспотевшие руки и бешено стучащее в груди сердце.

— Ну как скажешь. Как скажешь. Эх, вечно молодежь занята! Я лучше тогда соседку нашу, Марию Ивановну позову! Ей как раз комнату по соседству выделить обещали!

Раздаётся звонок — и я просыпаюсь. Слышу голос нашей соседки:

— Привет, Зиночка! Я украду вашу Асеньку ненадолго? На рынок нужно, а мне тяжелое совсем-совсем нельзя поднимать. Врачи запретили…

До церкви мы добираемся буквально за двадцать минут. Какое-то время я мнусь у входа, не решаясь зайти. Ну как же это: я же пионер! И не должна верить в подобное! Но любопытство берет верх, и я оказываюсь внутри.

Полутьма, горящие свечи, иконы. Словно совсем иной мир. Со странным чувством благоговении я смотрю на все это. В груди щемит. А по лицу текут слезы. Меня накрывает странное чувство, будто я после бесконечно долгих лет странствий наконец возвратилась домой.

— Ну как ты крестишься?! Вот как надо! — учит меня Марь Иванна. Дает в руки тоненькую свечу. Показывает куда и как надо ставить. Я выхожу из церкви опустошенной. Словно меня отмыли прям изнутри. Забрали всю боль, всю грусть, всю тоску – все то, что прежде мешало мне жить и дышать.

— Ничего, все наладится, внученька. Все наладится. Вот увидишь, — говорит мне напоследок Марь Иванна. Обнимает, целует в щеку, — Бог тебя не оставит.

Когда я захожу в свою комнату, мама меняет постельное белье. Насвистывая, сбивает подушку — пушистую и с желтоватыми пятнами. Совсем не такую, что была у меня прежде.

— Мама, а откуда эта подушка? Раньше была же другая?

— А, эта бабушкина! Смотри какая мягкая и пуховая! Как ее не стало, тебе решила отдать! Я же всегда для тебя стараюсь, хоть ты и не ценишь!

— Бабушкина?! — я замираю. К горлу подкатывает ком, — это на ней… На ней она умирала?

— Ну да! — мать смотрит на меня с подозрением. Вновь обиженно поджимает губы, — а что такого?!

Что такого?! Что такого?! Я ведь уже месяц жалуюсь на кошмары! Спать не могу! Кричу на весь дом! И — что такого?!

— Спасибо, мама, — стараюсь говорить как можно ровнее, — но я лучше посплю на старой. Эта для меня слишком мягкая.

— Неблагодарная! — губы у матери начинают трястись. В глазах — злые слезы, — раз так?! Спи совсем без подушки!

И, громко хлопнув дверью, уходит, и впрямь забрав подушку с собой. Я устало ложусь на постель. Кладу под голову руку. И засыпаю. Глубоко-глубоко и без каких-либо снов. Бог, если он есть, и впрямь меня не оставил. С тех самых пор кошмары более мне не снятся. А через неделю уходит на тот свет Марь Иванна. Не зря моя бабушка говорила про комнату по соседству.