Пожиратели времени

Пожиратели времени

Глава 1

Незримые берега времени

Время. Что в сущности мы знаем о нём? Куда оно уходит? Куда исчезает?

Вопрос слишком прост, чтобы задавать его вслух. Почти детская загадка — вроде той: “куда падает упавшая вещь?” Но стоит вслушаться в то, как люди говорят о днях, и ответ уже проскальзывает в их словах: время утекает сквозь пальцы, растворяется в щелях разговоров, тает в застывших взглядах. Мы говорим: “потерянный год”, “подаренное время”, “невернувшиеся часы” — говорим это чаще всего машинально, не вкладывая ничего в эти слова, просто констатируя факт того, что время ушло и ничего уже не вернёшь. Но что, если “ушедшее время” не пропадает, не растворяется в небытие? Что, если кто-то его подбирает?

Задолго до появления первых умных телефонов и телевизоров, задолго до соцсетей и безумных скоростей, люди теряли время иначе. Оно утекало в ритуалы, в ожидания, в пустые жесты и времяпровождение. И каждое такое “убегание” оставляло после себя не только сожаление, но и тонкую, почти незаметную трещину в ткани мира.

Палеолит. Ночь. Костёр. Дышащая тьма.

Охотник возвращается с добычей. Женщина сидит у огня, её пальцы переплетают верёвку — узор, который со временем будут звать ремеслом. Рядом ребёнок слушает сказ. Рассказ идёт долго: вечер тянется, слова ложатся неторопливо, паузы становятся частью повествования. И вдруг — нить теряется. Голос замолкает, слушатель отвлекается на шорох, потом подбрасывает ещё дров в огонь, глаза уплывают в языки пламени, она забывает о том, что делала недавно. Минуты, наполненные ожиданием, проваливаются в огонь. Человеческий день сокращается без звука — и наутро оказывается, что один из часов будто вырван из жизни, как ветка из корней.

Никто не видит, кто взял ветку. Остаётся лишь след. Пустое место. Шумерские храмы. Ранние клинописи.

В городах первые бюрократы вводят счёт. Время начинают измерять, ломтиками распределять: ритуалы, сборы, праздники, смены на полях. Люди учатся брать время в долг, отламывать его под уставы. На гранитных ступенях жрецы ведут длинные разговоры, торгуют вниманием. Здесь, среди гравированных знаков и оков канонов, появляются первые “ожидания”, которые длятся и длятся — походы, подготовки к празднествам, очереди к колодцу. Часы, отданные за формальность и показ, исчезают так же тихо, как песчинки просятся через пальцы. И первые истории — про “прошлое, которое где-то утеряно в храме” — становятся не шуткой, а тревогой: как будто кто-то бережно собирает эти острые отбросы и складывает их в тёмные ниши.

Средние века. Очереди, монастыри, праздности.

В монастырях слово — святое. Монахи считают часы молитвы, но у них же — часы без смысла: бесконечные дискуты, паломничества, собрания, во время которых мысли блуждают и тело живёт без души. За стенами — городские ярмарки: толпы теряют дни, торгуясь и радуясь, заполняя вечера бездельем. Здесь появляется новый тип утраты: время, отданное под представление. Люди тратят дни на праздники, где храм и торговля сливаются, и никто больше не помнит, с какими надеждами пришёл. То, что теряется в празднике, как будто не пропадает — оно продолжает складываться в тени, там, где никто его не ищет.

Эпоха мореплавания и открытий. Порты, карты, ожидания.

Моряки уходят на месяцы; письма плывут дольше, чем надежды. В припортовых тавернах люди пьют, едят и смотрят на горизонт: ждать — новая профессия. Время, растянутое на ожидание, становится текучим и бесплотным. Переходы между берегами и обещаниями — в них теряются куски жизни. Тот, кто присматривает за длинными паузами, учится складывать их в структуры: долгие праздники, бессмысленные ритуалы прощаний, бесконечные застолья. Эти паузы — сырьё. Никто не замечает, как они собираются и упаковываются в невидимые чемоданы.

Индустриальная эпоха. Шум станков, чёткий ход времени.

Счёт времени становится механическим. Заводской свисток делит день на крошки; люди покупают часы, чтобы идти с ним в ногу и не терять его понапрасну. Потеря приобретает форму: она — горстка минут, украденных в пути между домом и сменой; это — часы, просаженные на бессмысленных планёрках у начальства и собраниях. В коридорах фабрик, кто-то тихо собирает эти механические остатки, превращая человеческую утомлённость в стройные ряды чужой силы.

Радио и телевидение. Вечерние программы, которые съедают ночь.

Телефон ещё не ворвётся в каждый карман, но светящиеся коробки телевизоров практически уже в каждой квартире вполне справляются со своей задачей и вытягивают из людей их время. Передача начинается с обещания, — а кончается временем, которое уже нельзя вернуть. Люди сидят, иронически полузакрытые, и внезапно понимают, что ночь прошла, а воспоминаний нет. Время тут исчезает публично: целые поколения теряют часы в эфирах, в однообразных сериалах и в рекламных паузах. А где-то за кулисами индустрии набирают массу те, кто кормится на таком исчезновении: они учатся делать паузы ещё длиннее, наполнять их блеском и ничего не дающим содержанием.

Конец XX — начало XXI века. Интернета ещё нет, а уже есть первые сети внимания.

Кто-то сходу сделал работу из человеческой рассеянности: журналы, игры, бесконечные выпуски. В витринах мира — завлекающий блеск. Люди перестали читать продуманно; они начали быстро проглатывать кусочки смыслов. И чем мельче эти кусочки, тем больше их нужно. Здесь потеря времени становится системной: она не зависит от случая, она встроена. Если раньше оно уходило в ожидание и праздники, то теперь — в поток. Поток, который не оставляет следов.

Наше время. Скролл, экран, лайк.

Сейчас — эпоха, где потеря времени видна как никогда: миллионы смотрят миллионы минут одинаковых клипов; пальцы шумят по стеклу; ночь уходит под ту же музыку, но каждый раз с новой визуальной начинкой. Люди обмениваются вниманием, которое оплачивается нулём внимания, и в этой пустоте образуется кропотливый сбор. Куда уходит всё это — в пустоту? Может, в кладовки человеческой скуки? Или в что-то, что присматривает за пустотами и складывает их в свои сундуки?

Итак: столетия прошли, и каждая эпоха оставила после себя свои остатки — маленькие чёрточки, где и когда человек добровольно отдал свои часы. Ничего громкого, никакой катастрофы; всё тихо, почти благородно: ожидание ради привычки, разговор ради формы, ритуал ради принадлежности. Но собранное складывалось.

Если присмотреться, можно заметить, как по ночам, когда экран гаснет и улицы становятся зеркалами, в отражениях появляется то, что умеет подбирать упавшие куски. Оно не кричит, не вырывает; оно бережно собирает одинокие минуты и словно пылесос подчищает. И в тот самый момент, когда ты в очередной раз решаешь “ещё одно видео” — у тебя уходит не просто час. Уходит частица твоей жизни, которую ты не достанешь назад.

Куда уходит время? Может, туда, где собранные часы становятся домами, а забытые вечера — валютой. А может, оно уходит туда, где уже давно живут те, кто умеют жить за счёт чужой невнимательности. И в этот самый миг, когда мир думает, что он просто прожил очередную бессмысленную ночь, кто-то тихо закрывает за собой дверь и складывает ключи новой сборки в карман.