Пожиратель

Пожиратель

Сегодня ночью, пытаясь унять боль в руках и избавиться от чувства онемения в пальцах, я попробовал выйти в медитацию. «Мои руки теплые и тяжелые», – лежа на спине, пробормотал я.

У меня уже несколько месяца немеют пальцы. А по ночам еще и болят. И с каждой ночью сильнее.

Карпальный или туннельный синдром – поражение срединного нерва.

«Туннель» – что-то, какое-то смутное воспоминание скрывалось за этим словом. Туннель, и еще черная дыра. Ну, в общем, туннель и есть дыра.

– Туннель Черной Дыры, – прошептал я.

– И куда он ведет, этот туннель? – подумал я. – В каком направлении?

Вспомнил! Шесть направлений! Четыре стороны света плюс верх и низ. Шесть направлений, шесть энергий, шесть измерений, шесть граней. Куб! А вокруг куба сфера.

«Черная Дыра ведет в шесть измерений? Нет, больше…» – вспоминал я.

Восемь вершин куба соприкасаются со сферой. Восемь измерений внутри бесконечности?

Восьмерка – сама знак бесконечности. А сфера? Ограничение, отделенность, изоляция, конечность?

«Вот конечности теперь и болят, блин, – подумал я. Зевнул.

– Мои руки теплые и тяжелые. Мои руки теплые и тяжелые.

Болят суки! А душа? Душа не болит. Душа бесконечна. Нет, не бесконечна, она бессмертна. Я снова зевнул. Одно дело пространство, другое – время. Тело это храм души. Нет, тело это тюрьма души!

Я открыл глаза. Я в тюрьме? Услышал, как клацнули грани куба. Куб в сфере – тюрьма для бесконечности? Для бесконечной сущности? Для меня? Для моей души? Моего духа?

Что есмь Дух? А туннель? Туннельный синдром. Вход? Выход? Путь? Черная Дыра – не дотянулся последний раз… восемь измерений.

– Блииин! – я сел на кровати.

Я заперт в кубе.

Это тюрьма! Кубик – рубик. А сфера – это кандалы и цепи. Обруч на бочке, контрфорсы и аркбутаны готического храма, не дающие рухнуть стенам. Стенам моей темницы.

– Блин! – прошептал я, вспомнив.

А когда-то это была лишь одежда.

Одежда ограничивающая мое пространственное протяжение, одежда, в которой так удобно было прыгать от одной гравитационной концентрации к другой, от одной звезды к другой, от одной галактики к другой… прыгать словно с камня на камень перебираясь вброд через речку.

На улице у какой-то тачки сработала сигнализация. Машина, видимо, была древняя, раз на ней стояла такая старая сигнализация. Орала долго, меняя мелодии. Ни уснуть, ни повспоминать. Наконец затихла. А я вспомнил. Вспомнил, как кричали от ужаса звезды, когда я выныривал рядом из пространства. Кричали во всех диапазонах своего излучения.

Я улыбнулся и облизнулся. Рот наполнился слюной. Я вспомнил вкус звезд.

У каждой был свой, неповторимый, от бурого карлика до голубого гиганта. Еще у некоторых бывали планеты – горсть орешков, твердая скорлупа и капелька огня внутри или просто мягкая газовая невнятица, зубы вязли. Или что там у меня было вместо зубов.

Звезды, они же плоские, видят только в плоскости эклиптики, пестуют свои планетки, точно куры. Когда идешь перпендикулярно эклиптике, то тебя замечают в последний момент. И остается только кричать. Звездам. Я улыбнулся. Конечно, высшим пилотажем считалось, вынырнуть внутри звезды, прямо в ядре. Впрочем, подобные трюки я рисковал проделывать с карликами типа нашего Солнца, с которыми справлялся в одиночку.

Голубой гигант мог тебя и задавить, окажись ты внутри. Да и вообще, с таким лучше не связываться, если только с короны слизнуть, пролетая мимо.

На большие звезды мы охотились стаей, кружились вокруг звезды словно стая косаток вокруг перепуганного кита. Звезда понимала, что обречена. Некоторые тихо гасли, и мы объедали их до состояния холодного черного огрызка, другие пытались бороться, вспыхивали сверхновыми.

Мы. Кто были эти «мы»? Цивилизация космических существ питающихся термоядерной энергией звезд и неподверженных гравитационным силам? Что-то похожее. Но были ли мы цивилизацией?

Скорее всего, нет. Мы ничего не строили, у нас не было того, что называют культурой, правда, при этом мы обладали определенным интеллектом и были способны общаться друг с другом. Мы были чем-то вроде стаи хищников, летали по космосу и жрали звезды. Впрочем, с этим тоже было не просто, не на каждую звезду мы могли напасть. Санитары космоса, подъедали больные и ослабленные организмы? Деталей той жизни я не помнил. Помнил только, что мы охотились, и на нас тоже охотились. Охотники.

Когда звезда вспыхивала сверхновой, это могло быть опасным, потому что привлекало Охотников.

Если они появлялись поблизости, мы обычно успевали прыснуть в стороны. И здесь было уже не до прыжков по камушкам. Единственный шанс уцелеть – нырнуть в туннель черной дыры и вылететь где-нибудь на другом конце вселенной, а лучше, в другом измерении. Благо, их у меня восемь на выбор.

Еще мы умели прятаться во времени. Как бы тонуть в нем, скользя между его слоями или частицами (время имеет сложную структуру, и это вовсе не поток из прошлого в будущее). И таким образом, исчезать из пространства. В общем, поймать нас было непросто.

Но каждый из нас был обречен. В бесконечности обязательно найдется момент, когда ты попадешь в лапы Охотника.

Я попал. До черной дыры было слишком далеко, и он взял меня у соседней галактики. Начался процесс сжатия. В свободном состоянии мы могли расширяться до размера парсека, теряя плотность, переставая представать препятствие для материальных объектов и даже излучений. И вот теперь, что называется, ни вздохнуть, ни охнуть. Охотник сжал меня до планетарной плотности. Я с ненавистью смотрел со дна атмосферы на желтый карлик, который мог бы проглотить за один присест, будь я свободен.

Клацнули камни моей тюрьмы. И я не мог преодолеть даже жалкую гравитацию вшивой планетки. Все же попытался дернуться. Планетарная скорлупа треснула, сама планета чуть не слетела с орбиты. Но Охотник поджал меня еще, и все ограничилось извержениями и цунами.

А планета действительно оказалась завшивленной. По ее поверхности скакали блохи, и я с непреодолимой неизбежностью сделался одной из этих блох. Ну, может, чуть побольше и пошустрее остальных. И то ненадолго.

Сначала я был богом для блох. С отвращением нацепил маску желтого карлика:

«Ра в небесах, Амон на земле», – тьфу!

Потом меня сжали до царя. Я стал называть карлика отцом, придумывать молитвы и песнопения к нему. Эхнатон, блин!

Щурясь и мысленно матерясь я протягивал на восходе руки к Солнцу:

«Ты даруешь миру свет, тепло, дыханье.

Как разнообразны твои творенья,

Ты - единый бог, значит нет иного,

Как же благодатно твоё горенье»

Это вместо того, чтобы сожрать на восходе. Но действительно, податель жизни, не поспоришь.

Убили меня тогда, правда, довольно быстро.

И с каждым следующим воплощением я только терял силу и качества и быстренько пробежал путь от эпического героя до статского советника. При этом я вообще забыл, кем когда-то был, и стал тем, кем стал. Лузером даже по их блошиным меркам.

Руки горели и болели нестерпимо. Я тряхнул кистями, мне хотелось сбросить их, чтобы они повисли как варежки на резинке, продетой в рукава детской шубки. И мое истинное огненное естество пробилось бы, наконец, сквозь долбанные многогранники и сферы.

Хрена, только простыня затрещала под ногтями.

Умереть? Неоднократно моя жизнь заканчивался суицидом. Но толку? Смерть давала лишь краткое облегчение, даже не облегчение, а только видимость оного. Иллюзию возможности вырваться за пределы сферы. Потому что в посмертии меня ограничивала не сфера, а огненное яйцо. А чем яйцо лучше шара? Правильно, ничем. И приходилось опять воплощаться, и с очередными потерями. И барка жизни, которую я как бурлак тащил за бечеву, становилась тяжелее, а колесо сансары проворачивалось медленнее и с отвратительным скрипом.

Мои измерения где? Правильно, там. А при мне оставались только три: рост, вес и IQ, который давно уже не превышал ста.

Я встал, прошел в туалет, потом на кухню попить воды. Руки болели уже до локтей. Черт! Противовоспалительные давно не помогали, иглоукалывание тоже. От тибетских порошков как мертвому от припарок. Медитации, самогипноз тоже мимо. Наркотики? Пора?

– Что скажешь? – спросил я у изображения Охотника висевшего над холодильником. На картинке он был совсем не страшным, милый юноша с характерными еврейскими чертами.

Охотник промолчал, я вздохнул.

– Стоп! А почему я вдруг вспомнил себя? И почему у меня горят и болят руки? Он, что, приоткрывает крышку?

Я замер с кружкой в руке.

– Он, что, отпускает меня? И я сейчас вырвусь, разорву планетку, черной кляксой расползусь по системе, услышу предсмертный крик Солнца? «Крокодил наше Солнце проглотил»?

Я сел, вытер вспотевший лоб. Снова взглянул на Охотника. Он подмигивал мне с иконы.

Я прислушался к себе. Каменные грани явно становились подвижными, почувствовал, как сфера медленно начала расширяться. Внутри меня стало нарастать давление.

– Он с ума сошел, мне же не удержать! – подумал я.

Посмотрел на потолок.

Выйти в космос?

Посмотрел в окно. Конец Москве. Да, что Москва, конец Земле.

– Закрываешь проект? – спросил я у парня над холодильником. Он не ответил.

Узким лучом медленно выйти в космос, пролезть в игольное ушко? Снова поднял глаза к потолку. Надо мной еще четыре этажа, на ближайшем семья с двумя мальчиками. Четыре блошки, две совсем маленькие. Черт!

Руки начали светиться.

Я скатился по лестнице, прыгнул в тачку, машина завелась без ключа.

«Ночь, хоть пробок нет», – подумал, вылетая из двора.

За МКАДом за мной увязались менты. Я поднял машину над дорогой, менты отстали. Я светился уже весь, воняло горелым, тлела обивка.

Свернул с дороги, поднялся над лесом, впереди пустым пятном лежало поле. Остатки тачки слетели с меня, провыли сбитым истребителем. Я закрутился спиралью.

Вышел ювелирно, даже атмосферу сильно не пожег. Выдохнул, блохи целы. Вышел из эклиптики, расслабился, раскинулся от Меркурия до Сатурна, посмеялся над визжащим от страха Солнцем.

Тут, рядом вынырнула тень. Я покосился в ее сторону.

– Привет. Твоя звездочка, поделишься? – спросила тень.

Солнце перестало визжать, пошло пятнами и начало путаться в протуберанцах. Я заржал.

– Чем тут делиться? Желтый карлик, «лосенок совсем маленький, на всех не хватит». Вали, подруга, отсюда.

– Да ладно, не жадничай, – тень потянулась к звезде, слизнула поток плазмы с короны.

– Вали, я сказал! – грубо крикнул я и показал зубы, или что там у меня вместо зубов.

– Фу, какой жадный, – сморщилась тень.

– Вали, вали, бог подаст, – я расширился еще, закрывая собой звезду.

– Ну и хрен с тобой, – выругалась тень.

– Всегда со мной, – засмеялся я вслед, свернувшийся в шар и прыгнувшей в подпространство, тени.

– Ну что, папаша, поменялись местами? Теперь я податель жизни? – подмигнул я Солнцу. Оно перевело дух, откашлялось и спросило: «Ты кто?»

– Конь в пальто, – ответил я. – Сам еще не понял, но тебя вроде не сожру. Не боись. – я по привычке пожал плечами, хотя, какие теперь плечи?

Я недоуменно оглянулся вокруг. Охотника не было.

– Господи! Теперь я за него?

Тысячи планетарных циклов проведенные в блошиных телах научили меня различать этот вид жизни копошившийся на планете.

Не копошившийся – кипевший. Я улыбнулся. Расширился еще, заполнив собой гелиосферу. В плоскости эклиптики слегка щекотались планеты. Я вдохнул солнечный ветер. А обедать? Что, теперь только вегетарианское меню?

Вернулось ощущение многомерности, услышал, как пропели струны мироздания, увидел каналы червоточин, прогрызенных в пространстве моими соплеменниками – волками свободного космоса.

Упс. А я теперь кто такой? Звездный, сторожевой пес? Хранитель блох?

Лязгнула, натянувшись цепь, не пускавшая меня за пределы гелиосферы.

Ах, ты…! – подумал я об Охотнике. Потом вспомнил блох.

Москва, спальный район, девятиэтажка, девочка только что вернулась из школы, насыпала корма кошке. Вдруг ветром распахивается окно, кошка прыгает в сторону и выгибает спину, девочка, спеша закрыть створку, путается в занавеске. Я смотрю, она чувствует взгляд, не пугается «и улыбается она, веселья детского полна». Кошка молнией улетает из кухни.

– Ладно, – думаю я, – поводок-то оборвать успею всегда. Если захочу.