Пожиратель Грехов

Холод был не просто отсутствием тепла. Он был веществом, плотным и вязким, пропитавшим каменную кладку, воздух и самые кости. Он был первым, что ощутил Элрик, вынырнув из бездны небытия, в котором не было даже снов. Вторым была боль. Она пульсировала в виске ровным, привычным ритмом, словно второе сердце, бьющееся в такт с тысячью старых ран. Он не открывал глаз, не шевелился, позволяя сознанию медленно заполнять склеп, как вода заполняет трюм тонущего корабля.

Пахло сыростью, пылью веков и чем-то еще: сладковатым, приторным запахом тления, что странно контрастировало с каменной сухостью склепа. Он лежал на чем-то твердом, и острые грани давили ему в спину даже сквозь кожаную куртку и стальные пластины. Саркофаг. Он пробудился в собственном саркофаге. Ирония судьбы была столь же густа и неприятна, как воздух в этой гробнице.

С глухим стоном, больше похожим на рычание раненого зверя, Элрик заставил себя сесть. Костяши и суставы скрипели, протестуя против движения после долгой стагнации. Он провел ладонью по лицу, счищая не пыль, а тонкую, похожую на пепел, пленку, что всегда покрывала его кожу после пробуждения. Пленку забытых грехов.

Его пальцы наткнулись на рукоять меча. Он лежал рядом с ним, на каменном ложе, будто возлюбленная, разделившая его неестественный сон. Элрик не глядя обхватил рукоять, и знакомый холод стали пронзил его ладонь, смягченный кожей, столетиями отполировавшей древнюю кость рукояти. "Плачущий Меч". Его крест и его клеймо.

Только тогда он открыл глаза.

Тьма не была абсолютной. Призрачный, фосфоресцирующий свет исходил от мхов, цеплявшихся за сводчатый потолок низкого склепа. В его синевато-зеленом сиянии проступали очертания склепа — грубая каменная кладка, испещренная потрескавшимися фресками, еще один саркофаг в тени и в дальнем конце — массивная дверь, заваленная камнями. Воздух был мертвым и спертым. Его последнее «умирание» явно затянулось.

Он попытался встать, но ноги подкосились, и он тяжело рухнул на колено, уперевшись клинком в пол. В ушах зазвучал нарастающий гул — не звук, а вибрация, исходящая от самых камней. От древних, пропитанных кровью и молитвами камней.

— Проснись, чадо моего проклятия.

Голос был беззвучным. Он родился не снаружи, а внутри его черепа, холодным эхом отозвавшись в самых потаенных уголках сознания. Голос, который он ненавидел больше всего на свете. Голос его кровавого наследия.

Элрик поднял голову. Там, где мгновение назад была лишь пустота, теперь стоял Он. Призрачное сияние окутывало фигуру в доспехах сияющей белизны, от которых исходило почти физическое ощущение святости. Мантия, затканная золотыми нитями, спадала с мощных плеч. Но лицо… лицо было скрыто в глубокой тени капюшона, и лишь глаза пылали в ней двумя углями: не огнем веры, а холодным, безжалостным пламенем фанатизма.

Святой Каэлин. Палач Веры. Праотец, чьи «благие» деяния навеки вплели нить проклятия в генотип их рода.

— Ты спал слишком долго. Скверна в этом мире множится. Ересь пускает корни в сердцах слабых. Твой долг зовет тебя.

— Мой долг?

Голос Элрика был хриплым, будто горло ему забили пеплом

— Это цепь, которой ты сковал меня. А мое пробуждение, еще одно звено в ней.

Призрак парил над полом, не касаясь его. От него исходил запах ладана и горелой плоти.

— Ты по-прежнему неблагодарен. Я даровал тебе шанс! Шанс искупить то, что не могу искупить я. Омыть нашу кровь в крови чудовищ, порожденных той самой Верой, что когда-то благословила мой клинок.

Элрик с силой выпрямился, сжимая рукоять меча до хруста в костяшках пальцев.

—Ты благословил свой клинок на резню! Ты вырезал целые города во имя своего бога! Ты сжигал детей на кострах, утверждая, что видишь в их глазах дьявола! Ты не святой. Ты мясник. А я… я, твое наследие. Палач палача.

Глаза в капюшоне вспыхнули ярче. Сияющая фигура на мгновение дрогнула, и сквозь образ святого воина проступила иная сущность: изможденная, испепеленная собственными злодеяниями, с лицом, искаженным вечным страданием.

— Да! Я — мясник! И мои грехи столь велики, что их тяжесть не могла быть погребена вместе со мной. Они требовали сосуда. Наследника. Им стал ты, последний из нашей крови. Но я дал тебе орудие!

Элрик поднял "Плачущий Меч". В тусклом свете мхов можно было разглядеть сталь. Она не была гладкой. По всей ее длине застыли бегущие струйки, словно клинок вечно плачет. Легенды, которые он слышал от таких же отверженных, как он сам, гласили, что это слезы невинных, запечатанные в сталь в момент их гибели от руки Каэлина. Каждый раз, касаясь меча, Элрик чувствовал их холодную скорбь.

— Орудие?

Он усмехнулся, и в этом звуке не было ничего, кроме горечи.

— Это не орудие. Это памятник. Памятник твоему безумию. Он не жаждет искупления. Он жаждет продолжения. Ему нужна новая кровь, чтобы подпитывать старые слезы.

— Он ведет тебя к искуплению!!!

Голос Каэлина пророкотал, как гром. Стены склепа содрогнулись, с потолка посыпалась пыль.

— Он вскрывает нарывы этого мира! Чудовищ, рожденных не из тьмы, а из света! Из слепой веры, из молитв, обращенных к каменным идолам, из фанатизма, что лепит кошмары из плоти и догмы! Ты, ты — Пожиратель Грехов, Элрик! Твое предназначение: уничтожать порождения этой Веры, пока твоя душа не очистится от скверны, которую я в нее вложил!!!

— Пожиратель Грехов». Это имя, данное ему в страхе, жгло сильнее любого клейма. Он не пожирал ничего. Он был могильщиком. Он закапывал результаты искаженной веры, сам будучи ее результатом.

— А что, если я откажусь?

Тихо спросил Элрик, опуская клинок.

— Что, если я останусь здесь, в этой гробнице, и буду гнить, пока наконец не умру по-настоящему?

Призрак Каэлина вдруг приблизился, заполнив собой все пространство. Холод стал невыносимым.

— Ты не можешь. Проклятие в твоей крови не даст тебе. Голод меча будет жечь твои руки, пока ты не возьмешь его снова. Видения тех, кого ты должен спасти, будут преследовать твой сон, превращая его в ад. Ты — игла на весах, Элрик. И если ты падешь под тяжестью своей ноши, чаша склонится в сторону хаоса, который породил я. Ты будешь сражаться. Потому что ты создан для этого. Это твое единственное «я».

И в этот момент Элрик почувствовал это. Сначала как смутный дискомфорт где-то за гранью склепа. Потом как давление на барабанные перепонки. Затем до него донесся звук. Не гул голоса предка, а реальный, физический звук снаружи. Приглушенный, полный ужаса плач. Его сменили крики. Не яростные, а молящие. И сквозь них — монотонное, гортанное пение. Молитва.

Каэлин медленно отплыл назад, его форма начала мерцать и расплываться.

— Слышишь? Деревня у подножия холма. Они молились старому камню, вырезав ему лицо своего умершего ребенка. Их вера была столь сильна, что камень ожил. Теперь он требует от них большего. Не молитв. Жизни. Твоя первая цель ждет, Пожиратель. Иди. Искупай.

Плач снаружи стал громче. Элрик закрыл глаза, пытаясь заглушить его, но это было бесполезно. Этот крик отзывался эхом внутри него, в той самой части души, что еще не очерствела окончательно. Он ненавидел это. Ненавидел предка, ненавидел меч, ненавидел этот мир и его уродливые верования. Но больше всего он ненавидел ту каплю жалости, что заставляла его подниматься.

С тихим щелчком он вложил меч в ножны за спиной. Сталь тихо вздохнула, и ему почудилось, что по его лезвию скатилась еще одна, новая слеза.

Он подошел к заваленному входу. Камни были огромны, но сила, что текла в его жилах, часть того же проклятия, делала его сильнее смертного. Он уперся плечом в каменную глыбу. Мускулы напряглись, сухожилия натянулись струнами. С глухим скрежетом глыба поддалась, и в склеп ворвался поток ночного воздуха.

Свежий ветер ударил ему в лицо, неся запахи хвои, влажной земли и… страха. Яркого, животного страха. Элрик шагнул через груду камней и выпрямился во весь рост на склоне холма.

Внизу, в долине, тускло светились огни деревни. Оттуда и доносились крики. Над одним из домов, в лунном свете, он увидел это. Массивную, неуклюжую фигуру из темного камня, с искаженным, почти человеческим лицом. Она двигалась, ее каменные пальцы, размером с тело человека, впивались в соломенную крышу, а из ее разверзтой каменной пасти неслось то самое гортанное пение, смешанное с хрустом костей.

Элрик стоял на вершине, и ветер трепал его темные волосы. Он чувствовал, как Плачущий Меч на его спине начинает вибрировать, ощущая близость творения веры. Чудовища. Голод клинка был реальным, он поднимался по его руке, как холодная лихорадка.

Он сделал шаг вперед, затем другой, спускаясь с холма по направлению к деревне, к крикам, к кошмару.

Его путь начинался снова. Путь, усеянный осколками его памяти, осколками его души. Путь Пожирателя Грехов.