Похороненная заживо

Похороненная заживо.

Моя история началась осенним утром. Не было ещё восьми, но солнце к этому времени поднялось над городом, обещая тёплый день. Вообще, осень оказалась очень приятной, как и полагается на юге. Мы всё ещё не носили куртки, предпочитая лёгкую одежду, а некоторые люди до сих пор купались в море… Какие-то моржи.

В тот день воздух был пропитан запахом перезревших фруктов и морской соли, приторно-сладкая смесь, от которой обычно кружится голова. Я помню, как ненадолго задержалась у зеркала в ванной на первом этаже. Мама на кухне гремела посудой, снова разговаривая сама с собой или, возможно, с невидимым собеседником, которого она создала, чтобы заполнить пустоту в нашем огромном, холодном доме.

Я поправила лямку рюкзака, проводя пальцем по запотевшему стеклу, рисуя кривую улыбку, которая тут же потекла слезой конденсата. У меня было странное предчувствие, тяжесть в солнечном сплетении, будто я проглотила ледяной камень. Но я списала это на предстоящую контрольную по алгебре. Как же глупо и наивно это сейчас кажется.

Попращавшись с матерью, я покинула дом, где улица встретила меня обманчивым уютом. Золотые листья платанов шуршали по асфальту, словно шептали предостережения на древнем, забытом языке. Я надела наушники, отгораживаясь от мира ритмичной музыкой, и это стало моей первой фатальной ошибкой. Мир нужно слушать. Мир иногда кричит об опасности, а мы предпочитаем затыкать уши битами популярной попсы.

Я шла по привычному маршруту, мимо гаражей, расписанных граффити, где обычно пахло мазутом и сыростью. Сегодня там пахло иначе, табаком и чем-то кислым, похожим на несвежее мясо. Я заметила белую машину краем глаза, но мой мозг, привыкший к безопасности спокойного района, отказался воспринимать её как угрозу. Просто старый фургон, каких тысячи. Ржавчина на порогах напоминала засохшую кровь, а тонированные стекла казались черными дырами, поглощающими свет.

Рядом резко остановился белый микроавтобус, в который меня и затащили силой, захлопнув дверцу. Нет, всё произошло не так, как в кино. Не было никакой пафосной музыки или замедленной съемки. Был лишь скрежет раздвижной двери, похожий на вопль раненого зверя, и резкий рывок. Чьи-то грубые, пахнущие бензином руки вцепились в мою куртку. Я даже не успела испугаться, только удивилась. Мой рюкзак зацепился за дверной проём, и я услышала треск ткани. Звук, который почему-то врезался в память сильнее, чем боль. Меня грубо швырнули на грязный, ребристый пол салона. Лицо впечаталось в коврик, пропитанный пылью десятилетий. Во рту появился привкус меди. Я прикусила губу.

— Тихо, сука! — прохрипел голос над ухом, и тяжелый ботинок прижал мою шею к полу, перекрывая кислород.

Я барахталась, как рыба на льду, пытаясь вдохнуть, но в нос лез только запах резины и застарелого пота. Кто-то перехватил мои запястья, стягивая их пластиковой стяжкой так сильно, что кожа, казалось, вот-вот лопнет.

— Больно!

— Заткнись.

Мне на голову натянули мешок, а когда я попыталась закричать, то сильно ударили по почкам. Мне оставалось лишь смириться с похищением. И как я узнала позже, свидетелей этому не было, как ни удивительно. Ведь именно в такое время все идут на учёбу и на работу. Но тем не менее, это оказалось именно так.

Мы ехали минут сорок, после чего меня вытащили из салона и запихнули в сырой подвал с ржавой кроватью и ведром, которое служило туалетом. Похитителей оказалось двое. Мужчины лет тридцати с небольшим. Пуля и Лобзик — именно так они обращались друг к другу. Если первый имел вполне нормальный вид, то Лобзик казался садистом.

Да, определённо, Лобзик являлся существом иного порядка, ошибкой эволюции. Он был тощим, жилистым, с желтоватой кожей, туго обтягивающей череп. Его руки постоянно находились в движении: пальцы перебирали невидимые четки, сжимались и разжимались, словно он душил призраков. Но самым жутким оказались его зубы. Мелкие, редкие и острые, как у глубоководной рыбы. Когда он улыбался, обнажая эти серые пеньки, мне казалось, что он уже пробует меня на вкус.

Лобзик носил засаленный комбинезон, в карманах которого постоянно что-то звякало. Иногда он доставал оттуда инструменты, плоскогубцы, странные крючки, хирургические зажимы, и начинал любовно протирать их грязной тряпкой, не сводя с меня расфокусированного взгляда.

Подвал был его царством. Стены здесь «плакали» конденсатом, и в этих потёках, при свете тусклой, раскачивающейся лампочки, мне мерещились лица. В углах копошилась жизнь: жирные мокрицы, многоножки, сплетающие свои тела в отвратительные клубки. Запах плесени смешивался с аммиачным смрадом из ведра, создавая удушливую атмосферу безысходности. Казалось, сам воздух здесь был густым и липким, оседая на коже жирной невидимой пленкой.

Похититель всё это время странно смотрел на меня, будто что-то прикидывая, о чём-то мечтая. Я была не совсем тёмной и прекрасно понимала, что некоторые дядьки имеют склонность к несовершеннолетним. Но здесь, наверное, что-то другое.

— Что вам от меня нужно? — спросила я дрожащим голосом, глотая слёзы.

Меня трясло от всего пережитого, а также от мысли о возможных будущих неприятностях. Я съёжилась на скрипучей кровати, на прохудившемся матраце, с ужасом уставившись на своих похитителей.

— Если будешь себя хорошо вести, то ничего не произойдёт, — успокоил меня Пуля. — Всё зависит от твоего отца. Если мы с ним договоримся, то вскоре вернёшься домой.

Они требовали выкуп за меня, а ещё некоторые уступки. Мне на тот момент исполнилось только пятнадцать, и поэтому я никогда не вникала в отцовские дела. Да, он имел крупный бизнес, являясь владельцем отеля недалеко от Ейска. А ещё в Краснодаре у него была сеть супермаркетов, а в Сочи — отели.

— Просто делай то, что мы скажем. Без всяких глупостей.

Но меня терзала одна мысль. Они не скрывали лиц, а это означало, как мне было известно из фильмов и книг, что живой меня никто не собирается отпускать в любом случае.

— Тебе всё понятно? Просто не делай глупостей.

Пуля со мной обращался относительно хорошо: приносил еду и воду, постоянно выносил ведро с нечистотами. Он даже болтал на разные темы, в отличие от Лобзика. Этот меня пугал своим холодным взглядом. Так могла смотреть змея на свою будущую добычу. К счастью, второй спускался сюда не часто, может, только пару раз за три проведённых здесь дня.

— Когда вы меня отпустите? — с надеждой поинтересовалась я, обращаясь к первому похитителю.

Пуля пожал плечами, дымя сигаретой.

— Всё оказалось не так просто. Твой отец не желает идти на уступки. Он согласен выплатить за тебя некоторую сумму, но делиться акциями…

— Мой папа готов отдать всё, чтобы я только вернулась!

Святая наивность. И ведь я в это верила.

— Не веришь? — криво ухмыльнулся Пуля и достал из кармана чёрный диктофон. — Послушай сама. Это полезно для взросления.

Он нажал на кнопку. Сквозь шипение динамика прорвался голос моего отца. Этот голос я прекрасно знала. Деловой, жесткий, не терпящий возражений. Тот самый тон, которым он увольнял сотрудников или заказывал столик в ресторане.

«…Слушайте меня внимательно, — говорил отец.

В его голосе не было паники, только холодное раздражение.

— Пять миллионов — это предел. Я не собираюсь отдавать контрольный пакет акций из-за… из-за семейных неурядиц. Вы хоть понимаете, сколько я потеряю на скачке курса, если эта информация всплывет? Девочка крепкая, она подождет. Мы торгуемся не за её жизнь, а за мои активы. Не путайте приоритеты».

Щелчок. Тишина.

Мир внутри меня рухнул. Не громко, не с грохотом, а просто рассыпался в пыль. «Семейные неурядицы». «Девочка подождет». Я сидела на грязном матрасе, и слёзы даже не текли. Внутри всё выгорело. Я поняла, что для него я была не дочерью, а строкой в бухгалтерском отчете, активом, который временно стал пассивом. Это осознание было страшнее, чем вид ножа в руках Лобзика.

Да, признаться, как я теперь знаю, это было в стиле моего папаши. Бизнес для него — всё. И я сомневалась, что две стороны придут к консенсусу. Отец пожертвует чем угодно, лишь бы его отели и сеть магазинов остались при нём. Да и отношения с ним у нас никогда не складывались. Он вечно в разъездах, а мы с матерью, дома. Отдых за рубежом, деловые поездки, молодые любовницы. Всё это приносили нам знакомые, которые видели другую жизнь отца. Мать же я не понимала: как можно терпеть всё это из-за денег? Впрочем, наверное, её всё устраивало, раз они продолжали существовать бок о бок.

На третий, последний день моего заключения, Пуля отправился куда-то по своим делам, оставив меня с этим садистом. И как только дверь за Пулям закрылась, атмосфера в подвале изменилась. Она стала наэлектризованной. Лобзик перестал скрывать свою натуру. Он спустился вниз не сразу. Сначала я слышала, как он ходит наверху. Тяжелые, шаркающие шаги, туда-сюда, туда-сюда. Он что-то напевал. Это была не песня, а набор звуков, высокое, дребезжащее гудение, от которого ныли зубы.

Потом он спустился. В руках у него был не нож, а старый, ржавый штангенциркуль. Он подошел ко мне вплотную. От него пахло сырой землей и почему-то формалином.

— Пуля слишком мягкий, — прошептал он, и брызги слюны попали мне на щеку. — Он думает о деньгах. А я думаю о искусстве. Ты знаешь, как красиво выглядит человеческая анатомия, если убрать всё лишнее? Кожа… она ведь только мешает.

Он провел холодным металлом штангенциркуля по моей скуле, измеряя её. Его зрачки оказались расширены настолько, что радужки почти не было видно. Две черные голодные бездны.

— Папочка не хочет платить, — захихикал он, и этот смех напоминал кашель гиены. — Значит, товар испорчен. А испорченный товар нужно утилизировать. Или… модернизировать.

Я вжалась в стену, пытаясь слиться с бетоном. В углу подвала тень сгустилась, приняв очертания высокой фигуры. Мой воспаленный от страха мозг начал играть со мной злые шутки. Мне казалось, что за спиной Лобзика стоят другие девочки, бледные, с пустыми глазницами, с землей в спутанных волосах. Они безмолвно кричали, открывая черные рты.

Лобзик резко схватил меня за волосы, заставив запрокинуть голову.

— Пора, — проговорил он. — Земля проголодалась. Ты слышишь, как она урчит?

Я не слышала, но это не имело уже никакого значения.

— Отпусти! — выкрикнула я, пытаясь вывернуться.

— Заткнись, ты, маленькая грязная сучка! — рявкнул он, сильно ударив меня лицом о стену.

Из сломанного носа потекла кровь.

Лобзик вытащил меня из подвала, обошёл ветхий домишко и направился в сторону огорода. Я попыталась вырваться, вскочить на ноги, но дальше пары метров не убежала. Удар под колени, зловонное дыхание на своей щеке, резкая вонь застарелого пота, жилистое тело, которое ёрзало сверху.

— Куда же ты? — поинтересовался он почти ласково. — Мы ещё не закончили.

Потом Лобзик провёл своим мокрым языком мне по уху, по щеке, оставляя липкую дорожку мерзкой слюны.

— Сладенькая.

Меня рывком поставили на ноги и толкнули вперёд. Мы приблизились к огромному ящику, который лежал открытым возле недавно выкопанной ямы. Похититель пихнул меня в спину, указывая подбородком.

— Ложись в него, принцесса.

Я не смогла оказать сопротивление и, избитая, улеглась на дно, дрожа всем телом и предчувствуя нечто нехорошее, нечто ужасное. Впрочем, так и случилось.

— А теперь небольшой сюрприз, — ухмыльнулся Лобзик.

Он достал из металлической коробки тощую крысу и, держа её за лысый хвост, с хохотом закинул эту мерзкую дрянь прямо ко мне на грудь. И скажу честно, вспоминая произошедшее, тварь казалась огромной, чуть ли не размером с кошку. Её лысый хвост, похожий на жирного дождевого червя, хлестнул меня по шее, на секунду попав в окровавленный рот. Шерсть у неё вылезла клочьями, обнажая покрытую язвами и струпьями розовую кожу. Из пасти капала мутная пена. Глаза-бусинки светились красным бешенством. Это была не просто подвальная крыса, это был монстр, вскормленный человеческими отбросами и, возможно, человеческой плотью. Она зашипела, и этот звук был полон такой ненависти, что я закричала, но крик застрял в горле, превратившись в булькающий всхлип.

Лобзик наклонился над ящиком. Свет заходящего солнца падал сзади, превращая его силуэт в темного демона.

— Познакомься со своей новой подружкой, — ласково проговорил он. — Ей тоже одиноко. Ей тоже хочется тепла. И мяса.

Я увидела, как в его руке сверкнул молоток и длинные гвозди. Он не просто закрывал крышку, а он собирался заколотить её, отрезая мне последний путь к спасению.

— Нет! Не надо!

Темнота окутала меня со всех сторон, а дышать сразу стало нечем. Крыса же, попискивая, принялась бегать по мне. Я дёргалась, ударяясь головой и локтями о стенки. Плечо мгновенно обожгло болью от укуса, а следом и ладонь, когда я попыталась схватить этого серого грызуна.

— Выпусти! Не-е-е-ет!

А тем временем Лобзик бросил ящик со мной в яму и принялся забрасывать его землёй, хороня заживо нас двоих, человека и грызуна. Я слышала, как по крышке моего гроба с грохотом ударяется земля, а звуки постепенно затихали, оставив лишь моё хриплое дыхание да писк мерзкой крысы.

— Ну пожалуйста, — прохныкала я, ощущая, как подступает безумие, а мочевой пузырь ослабевает.

Наконец, спустя неопределённое время, всё исчезло. Вся связь с внешним миром. Первый удар земли о крышку прозвучал как пушечный выстрел. БАМ! Дерево вздрогнуло, и на лицо посыпалась пыль. БАМ! Свет, пробивавшийся сквозь щели, начал исчезать, лоскут за лоскутом. С каждым ударом лопаты мир сжимался. Сначала исчезло небо, потом звуки ветра, потом сама надежда. Осталась только тьма, густая, плотная, абсолютная. Такая темнота давит на глазные яблоки, проникает в поры, заполняет легкие вместо воздуха.

Звуки снаружи стихли, сменившись глухой, ватной тишиной, в которой биение собственного сердца звучало как набат. Я чувствовала, как миллионы тонн почвы нависают надо мной, готовые раздавить этот хлипкий ящик, как спичечный коробок. Доски скрипели, стонали под весом земли, и каждый скрип отзывался в позвоночнике ледяной иглой.

— Господи… Господи… Господи…

Я лежала на глубине пары метров, закопанная, похороненная заживо. А мерзкая крыса продолжала бегать, пока мне не удалось её схватить. Мои пальцы впились ей в шею, ломая кости, и сжимали, ощущая, как мне на живот льётся её кровь, выдавленная через пасть и задний проход из извивающегося тела.

Скажу, это было омерзительное, первобытное убийство. Я чувствовала, как под моими пальцами лопаются хрящи, как пульсирует жилка на шее зверька, прежде чем затихнуть. Но даже мертвая, она продолжала внушать ужас. Тепло её тела быстро уходило, сменяясь трупным окоченением, но запах… Вонь её внутренностей, смешанная с моим потом и запахом сырой доски, создавала коктейль безумия. Я пыталась отшвырнуть её, но в тесноте ящика она просто перекатилась мне на ноги. Я чувствовала её вес, её мертвые когти, зацепившиеся за джинсы. Казалось, она вот-вот оживет, прогрызет мне живот и устроится внутри, в тепле моих внутренностей.

Мне начали мерещиться жуткие картины собственной смерти от удушья. Хуже этого ничего не было, осознавать, что умираешь, и ничего нельзя поделать.

— Помогите! — забилась я в истерике.

Ящик походил на гроб, и поэтому в нём особо не подвигаешься. Всё очень тесно. Локти упираются в стенки, как и колени, если их приподнять чуть-чуть. Запах стоял невыносимый, но это на тот момент меня меньше всего волновало. Кровь от дохлой крысы по-прежнему лилась по животу, да и сама мёртвая тушка никуда не делась, прилипнув к одежде. Пот стекал ручьями по лицу, попадая в глаза и щипля их. Волосы облепили череп, а тело рвалось прочь из-под земли, но почему-то всё ещё оставалось на глубине двух метров. Ах, как жаль, что нельзя было переместиться силой мысли на поверхность.

«Ты здесь умрёшь, — говорил предвкушающий голос смерти, шепча мне в уши. — Медленно, мучительно, задыхаясь, ловя ртом каждый глоток воздуха. И никто тебя не найдёт никогда».

Виски пульсировали, а разум всё никак не мог смириться со всем происходящим. Кислорода с каждым вдохом становилось всё меньше и меньше, а дышать становилось тяжелее, с хрипом. Не знаю, сколько я провела в этом гробу, пару часов или целую вечность. Но я склоняюсь к последнему, так как время для меня потеряло какой-либо смысл. Я плыла в пустоте, начиная слышать странные звуки, которые не принадлежали этому миру. Это скреблись покойники, чьи кости находились в этой земле с давних пор. Может, это прежние жертвы Лобзика, упокоившиеся в земле, но всё ещё ожидающие отмщения. Они взывали к справедливости, одновременно царапая дерево ящика с другой стороны, желая прорвать преграду, чтобы очутиться внутри, где всё ещё билась жизнь. Она слабо теплилась, и умершим следовало вдохнуть её в свои мёртвые лёгкие, всосать, как курильщик заглатывает в себя табачный дым.

Галлюцинации стали ярче. Темнота перед глазами начала пульсировать фиолетовыми и зелеными кругами. Я слышала шепот. Он шел не снаружи, он шел из-под меня. Из глубины земли.

«Спускайся к нам… — шелестел сухой, ломкий голос. — Здесь корни, здесь покой. Мы все здесь. Твоя бабушка… Твой нерожденный брат… Лобзик присылал к нам и других. Алиса, Марина, та маленькая девочка с красным бантом… Они все ждут тебя. Места хватит».

Я чувствовала, как сквозь дно ящика прорастают невидимые пальцы, холодные и липкие. Они касались моей спины, гладили волосы. Земля дышала. Земля была одним живым организмом, огромным желудком, который медленно переваривал меня. Я начала задыхаться не только от нехватки воздуха, но и от присутствия ЭТОГО нечто.

— Я не хочу к вам! — шептала я пересохшими губами, слизывая с губ соленый пот и кровь. — Я живая! Я теплая!

«Пока что… — хихикнула темнота голосом маленькой девочки с красными бантами. — Тепло уходит. Холод вечен».

Воздух становился раскаленным. Каждый вдох давался с боем. Легкие горели огнем. Я принялась царапать крышку ногтями, срывая их до мяса, оставляя кровавые борозды на дереве. Боль притупилась, уступив место тупой агонии. Я чувствовала, как мой разум отделяется от тела. Я видела себя со стороны, скрюченную, грязную куклу в деревянной коробке под толщей чернозема.

— Оставьте меня в покое! Вы все мертвы! Мертвы! Мертвы! Ну пожалуйста!

У меня случилась новая вспышка истерики, и я забилась вновь, крича, ломая о крышку ногти и не замечая этого, рыдая и ощущая всю тяжесть той земли, которая находилась надо мной. А когда силы окончательно покинули тело, я просто тихо хныкала, уставившись во мрак своей могилы и начиная вспоминать свою недолгую жизнь, сожалея о многом, возвращаясь к ярким моментам.

Седьмой класс, последний звонок перед летом. Я шла домой, сжимая в руке похвальную грамоту. «За отличные успехи в учении». Все пятёрки. Даже по ненавистной физике. Солнце пекло макушку, асфальт плавился. Я не пошла с одноклассниками есть мороженое. Я несла эту грамоту домой, как святыню, выверяя каждый шаг, чтобы не помялся угол. Я представляла, как положу её на кухонный стол перед отцом, который как раз был в городе. Он посмотрит, кивнет, может, даже улыбнётся сухими губами и скажет: «Молодец». Его одобрение было редкой валютой, и я готова была трудиться в шахте своего упрямства, чтобы её добыть.

В тот день я чувствовала себя не девочкой, а победительницей, покорившей маленькую, но важную вершину. Воздух пах акацией и бесконечной свободой грядущих каникул.

Адыгея, три года назад. Горный воздух, такой резкий и чистый, что им словно резало легкие. Мы с мамой шли по тропе к водопаду. Вокруг стена зелени, пение невидимых птиц, гулкая тишина, нарушаемая только нашим дыханием и скрипом рюкзаков. Потом я увидела его: белую пенящуюся ленту, срывающуюся с серой скалы. Водопад был не огромным, но яростным. Брызги долетали до нас, холодные и живые. Мама молчала, но ее лицо было спокойным, почти счастливым.

Мы сидели на мокром камне, ели бутерброды с колбасой и сыром, и я думала, что где-то здесь, в этих древних горах, спрятан секрет настоящего, несломленного мира. Мира, который не имеет ничего общего с отелями, счетами и холодными взглядами через обеденный стол. Тогда мне казалось, что этот мир можно унести в себе. Навсегда.

Эти кадры плыли, сменяя друг друга, как спасительные острова в океане черной земли. Они были реальнее, чем скрежет когтей по дереву. Они были моими. И пока я могла их вспоминать, я была не только жертвой в гробу. Я была отличницей с грамотой, путешественницей у водопада. Они боролись со тьмой изнутри. Пока была память была и я.

«Это всё. Это конец».

Находясь в полуобморочном состоянии, я не сразу услышала некие посторонние звуки, которые вторглись в мой замкнутый мёртвый мирок. Некий шелест. Он с каждым хриплым вздохом становился всё громче, всё яснее.

Сперва возник звук. Глухой удар металла о дерево, совсем рядом с моим лицом. Щелчок, треск разламываемой доски. Я зажмурилась, ожидая, что лопата сейчас пробьет мне череп. Резкий поток холодного ночного воздуха ударил в лицо, обжигая легкие, отвыкшие от кислорода. Этот воздух был сладким, невероятно вкусным, но он причинял боль. Я закашлялась, выплевывая слизь и грязь.

Чьи-то руки, грубые, но сейчас странно бережные, подхватили меня под мышки. Меня рванули вверх, из могильного плена. Я висела в руках Пули, как тряпичная кукла, ноги не держали. Мир кружился безумной каруселью. Звезды на небе казались сверкающими гвоздями, вбитыми в черный бархат.

Надо мной склонилось лицо похитителя. Пуля вытащил меня из тесного пространства, грязную от крови и мочи, всю искусанную крысиными зубами, дрожащую от наслаждения тем, что я снова могу вдыхать такой прекрасный, свежий воздух.

— Жива, — выдохнул он облегчённо.

Пуля отнёс меня с огорода и уложил на лавку под деревом. Краем глаза я увидела ноги, обутые в тяжёлые ботинки, что торчали из-за угла дома. Это был Лобзик.

Я не сразу поняла, что смотрю на труп. Он лежал в неестественной позе, словно сломанный манекен. Его голова была повернута под углом, несовместимым с жизнью. Вместо лица оказалось кровавое месиво. Пуля не просто убил его, он уничтожил его. В груди Лобзика, прямо в центре грязного комбинезона, зияла огромная дыра от выстрела в упор, края которой еще дымились. Вокруг в траве растекалась темная, густая лужа, в которой отражалась луна. Но самое страшное, одна его рука, скрюченная в предсмертной судороге, все еще сжимала тот самый штангенциркуль.

Я смотрела на это мясо и не чувствовала ничего. Ни жалости, ни радости. Только пустоту. Моя душа, кажется, осталась там, в ящике, вместе с дохлой крысой.

— У него окончательно поехала крыша, — проговорил похититель, будто оправдываясь, передавая мне бутылку с водой. — Мне пришлось его…

Он замолчал, выдыхая медленно табачный дым и прикасаясь к пистолету под рубашкой.

— Если бы я только знал, что он так поступит, то не уехал бы…

Спустя ещё минут тридцать Пуля отвёз меня обратно в город и высадил на тихой улочке. Больше я его никогда не видела. По крайней мере, живым. И, как я узнала из следствия, этого похитителя так и не поймали. Он просто растворился во времени. И забегая вперёд в будущее, я увидела его только однажды, спустя несколько недель. Его лицо смотрело на меня с экрана телевизора. Там говорилось, что в лесополосе был обнаружен труп неизвестного мужчины, который оказался застрелен. Убийц конечно не нашли. Но вот я, нашла кое-что в интернете…

Псевдоним: «Пуля».

Настоящее имя: Марк Сергеевич Власов.

Известен в криминальных кругах ЮФО как «решала» среднего звена, исполнитель, отличавшийся не столько жестокостью, сколько холодной прагматичностью и умением не оставлять следов. Специализировался на силовом давлении, похищениях людей с целью выкупа, «вымогательстве долгов». Дважды судим: первый раз в юности за разбойное нападение (получил условный срок), второй, уже как взрослый, за соучастие в умышленном убийстве в ходе разбоя. Отсидел семь лет из девяти назначенных в колонии строгого режима под Новороссийском. По данным оперативников, после освобождения быстро восстановил связи и был взят «в работу» более крупными фигурами.

Ключевая связка: Работал преимущественно в паре с Антоном Носовым, известным как «Лобзик». Носов был фигурой иного, патологического порядка. Бывший таксидермист (работал в краеведческом музее, откуда был уволен за «неадекватное поведение с экспонатами»), позже, неофициальный «санитар» на нелегальной скотобойне. Его профессиональные навыки и психическое состояние (диагностированная параноидная шизофрения, более двадцати лет в периодических стационарах психиатрических клиник) делали его идеальным инструментом для запугивания и «утилизации». Власов выступал вторым звеном в этой опасной паре.

Обстоятельства гибели: Антон Носов («Лобзик») был обнаружен мертвым на месте, где содержалась похищенная, от огнестрельного ранения в голову и грудь. Предположительно, убийство совершил его напарник, Марк Власов («Пуля»), что косвенно подтверждается показаниями потерпевшей. Сам Власов был найден спустя две недели в лесополосе под Тимашевском с пулевым ранением в затылок. Убийство носило явные признаки заказного, «чистого» исполнения. При нем не обнаружено документов, оружия, следов борьбы.

Версия следствия (закрытая часть): Оба преступника предположительно действовали по поручению или прикрытию высокопоставленного чиновника из администрации Краснодарского края, чья личность в интересах следствия не разглашается. Заказ, вероятно, был связан с давлением на отца похищенной, владельца крупного сетевого бизнеса, в рамках корпоративного конфликта или передела собственности. Ликвидация исполнителей после провала операции (смерть одного, непредсказуемость другого и внимание к делу), стандартная практика для подобных схем. Дело формально осталось нераскрытым по статье «убийство двух и более лиц».

Когда-то мне довелось читать об одной женщине, жившей давно и в другой стране. На её могильной плите было начертано: «Жила однажды, умерла дважды». Нечто подобное случилось и со мной. Вот только я считаю, что моих рождений было тоже два. Возможно, и у меня будет начертано что-то подобное, хотя думать об этом не хочется.

Отец так и не извинился. Он заплатил за лечение, за психологов, отправил меня в элитный пансионат в Швейцарии. Но он никогда не смотрел мне в глаза. Он боялся того, что может там увидеть. И правильно делал. Потому что иногда, глядя в зеркало, я вижу там не себя. Я вижу отблеск безумия Лобзика. Или, может быть, ту тьму, что впиталась в меня под землей.

Врачи говорят, что у меня ПТСР. Они дают мне таблетки, чтобы я спала без сновидений. Но таблетки не помогают от голосов. Иногда, в полной тишине, я слышу скрежет. Скрежет когтей по дереву. И шепот: «Мы ждем…».

Я знаю, что Лобзик мертв. Я видела его труп. Но зло не умирает от пули. Оно просто меняет форму. Оно перетекает. И часть этого зла теперь живет во мне, свернувшись клубком там, где раньше было сердце. Я — живой ковчег для мертвой крысы и похороненных воспоминаний. И я боюсь того дня, когда этот ковчег откроется.