Пока не проснулся я

Ночь ещё тепла, как ладонь, которую только что убрали с плеча, и дом дышит медленно, будто бережёт воздух, чтобы хватило каждому, кто внутри него доверил себя тишине; где-то на кухне часы смиренно считают темноту, не требуя от неё ответа, окно едва слышно подрагивает - не от ветра, которого нет, а от почти невидимой пульсации мира, что приходит изнутри стен, из старого дерева, из труб, из памяти о дне; и в этой глубокой, густой неподвижности я ещё не здесь, я на той стороне сна, где звуки имеют теплоту, как ухоженные камни в саду после дождя, где лица не требуют имён, где предметы помнят больше, чем мы, и поэтому прощают; у подоконника остался тонкий круг от чашки - не тень, не след влаги, а сам отпечаток тепла, которое давно ушло и всё ещё держит форму своего присутствия, трещинка на стене тянется от угла к полке, как немое письмо горизонту, и мне кажется, что если я приложу к ней щёку, то услышу, как течёт ночь, как её тихий ток проходит через дом, через меня, через то, что ещё не готово называться утром.

Дверной проём наполнен прозрачным мраком, его плотность - как дыхание между вдохом и выдохом, то самое «ма», где ничего не происходит и потому всё возможно; ткань занавески неподвижна, но в складках уже собрано движение, которое ждёт первого едва заметного жеста света, пол хранит теплоту ступней, и эта невидимая память о человеческом весе почему-то делает комнату живой; в темноте слышно, как вода не спит - где-то глубоко в вертикале дома проходит шёпот, может быть, это стекает невостребованный дождь, может быть, просто трубы вспоминают былую реку, в любом случае этот гул не мешает, наоборот, напоминает, что мир никогда не выключается полностью, он просто снижает громкость, чтобы мы не потерялись.

Я лежу на границе сна, и сон светится изнутри, как бумажный фонарь: не жарко, не слепит, лишь обозначает тёплый круг, внутри которого можно быть без объяснений; сюда, на краешек, доходят приглушённые отголоски города - редкая шина по мокрому асфальту, позднее письмо, у которого хватило вежливости не постучать в дверь, позёвывающая собака на соседнем балконе; этот мир не зовёт меня по имени, он просто существует неподалёку, как озеро рядом с тропой, и потому становится тем, к чему можно прислушаться, если появится желание; пока желания нет, есть дыхание, оно ровное, как рисовые террасы на старой фотографии, и такое же простое - линия за линией, слой за слоем, пока где-то внизу не блеснёт первый влажный отблеск света.

Сквозь шторы проходит почти невесомый запах дождя, будто сад вспомнил обо мне и не решился позвонить, и этот запах, смешанный с ночным металлом труб, с книгами на полке, с деревом стола, делает темноту не пустой, а наполненной бесшумным теплообменом; на полу медленно высыхает след от тени - видно, как граница полумрака смещается на толщину дыхания, и от этой незаметности я почему-то успокаиваюсь: если даже тени умеют быть терпеливыми, чему мне спешить; чайник на плите - как старый знакомый, он молчит, но в его тишине есть безупречное обещание: когда ты будешь готов, я тоже проснусь, у меня достаточно времени; и у меня кажется тоже, по крайней мере сейчас так.

Я знаю: скоро лампа у изголовья будет ненужной, свет придёт по полу - снизу вверх, кошачьей походкой, коснётся ножки стула, впитается в деревянную поверхность столешницы, задержится на ребре книги, где вклеена закладка, и там, где на полях карандаш оставил короткую линию, обозначив мысль, которая не успела оформиться, - этот свет прочитает её за меня и не осудит незавершённость; в японской тишине ваби-саби именно незавершённость и дышит: трещинка - как путь будущего, неплотно закрытая дверь - как приглашение, стёртый лак на перилах - как доказательство продолжительной нежности, которой хватило на годы; дом старится со мной, и это странным образом даёт силы - мы оба не обязаны быть новыми, чтобы быть живыми.

Во мне всё ещё ночной снег, белый и медленный, но где-то уже тянет тёплым хлебом, и это не булочная, это память об утрах, в которых всегда находилось место простому: чашке, подоконнику, узкой полоске солнца; сквозняк просачивается буквально на пол-миллиметра, как если бы дверь будущего приоткрыли самую малость - немногословный знак: никто не торопит, но движение началось; на кухне посуда едва задевает друг друга - может быть, дом меня поправляет, может быть, просто деформированная полка дышит вместе с воздухом, в любом случае этот тонкий перезвон укладывает во мне ритм: утро - это не гонка, утро - это согласование частот, когда внутренний метроном совпадает с пульсом мира.

Я сижу, ещё не включив свет, и жду, когда темнота сама меня отпустит; она делает это без обид, как мудрая няня, - гладит по плечу прохладной ладонью, возвращает мне моё имя без счёта, и я слышу, как под языком, в тёплой пустоте рта, складывается первое слово; оно не о делах, не о планах, оно даже не просьба - скорее, тихое «да», адресованное всему сразу, потому что «да» - единственная честная форма пробуждения; можно потом спорить, можно потом менять решения, но утром нужен этот один кивок, который делает видимым путь, и путь сам начинает идти.

Я встаю, ногам нужно вспомнить свой вес, напольная доска едва слышно уступает, как если бы признавалась в давней привычке; не включая света, я иду на кухню, прохожу мимо зеркала, и оно ведёт себя хорошо - ловит меня мягко, без охоты, позволяет пройти сквозь отражение, как сквозь тонкую воду; на подоконнике - чашка со вчерашним чаем, в ней покоится малое небо, на которое упал слабый отблеск ранних фонарей, - там ещё ночь, круглая и неглубокая, как блюдце, и всё же в этом блюдце уже дрожит тёплая линия нового дня; я касаюсь фарфора пальцами, и чувствую на них прохладу, и в этой прохладе - память руки, которая вечерами дорисовывает в воздухе недостающие жесты.

Чайник принимает моё намерение без слов; я наливаю воду, и первый звук, как короткое дыхание, сообщает дому, что мы начинаем; на секунду кажется, будто из соседней комнаты отзываются более лёгкие шаги - тихий, почти невидимый вес, который знает, где в коридоре третий скрип, и умеет его обходить; не знаю, откуда это чувство, возможно, его приносит полоска воздуха из-под двери, влага на шторе, песчинка, прилипшая к пятке, - но в этой тонкости уже есть она, не как явление, а как будущая ясность, как слово, которое вот-вот станет звуком, и текст, который уже знает, где его первая точка; я улыбаюсь кому-то, кого ещё нет в комнате, и чайник отвечает паром, будто понял.

Вода собирает голос из отдельных пузырьков, металл терпит, как терпят те, кому можно доверять, пауза перед кипением делает время густым, как мед, - и я ловлю себя на том, что впервые за долгое, слишком долгое время не думаю ни о чём, что короче «сейчас», и мне не стыдно за эту роскошь; я наливаю кипяток в чашку, и поверхность воды на мгновение становится круглым окном, через которое виден день - ещё пустой, но уже мой; пар замирает в проёме окна, и кажется, будто сад напротив, который я вижу только верхушками, кивает мне своей несуществующей головой: мы знакомы давно, у нас согласованные часы.

Подушка на стуле помнит форму сидевшего вчера, и я осторожно не нарушаю эту память, сажусь рядом с ней, и вдруг понимаю: просыпаюсь я не один - со мной вместе просыпаются предметы, и каждый делает это по-своему; ложка в стакане аккуратно касается стекла и не звенит - она придерживает звук, как держат за руку ребёнка, чтобы он не упал; трещинка на стене - мой единственный горизонт, которого достаточно, потому что в масштабе комнаты любая линия - линия судьбы; деревянная рама окна пахнет сыростью, как палуба, и мне почти слышится далёкий, очень далёкий крик чаек, которого здесь быть не может, но разве в утро нужно приносить только то, что возможно.

Я открываю окно на толщину ладони - так, чтобы не расплескать тепло кухни, и ко мне входит не воздух, а его память: запах мокрого железа, запах хлеба, который ещё не вышел из печи, мягкий дым чужого чайника с верхнего этажа, чужая музыка, которой пока стыдно звучать, и она отступает; где-то внизу проходит чья-то ранняя жизнь, шурша пакетами, перекатываясь шагами, и я вдруг понимаю, что утро - это коллективное искусство, его создаёт город всей толпой, и если прислушаться, то можно услышать, что звуки складываются в один, очень простой и достойный напев: «мы есть».

Я возвращаюсь к своей чашке, беру её обеими руками, чтобы согреть пальцы, и чувствую, как ладони становятся домом для кружки, как кружка становится домом для тепла, как тепло становится домом для меня; первый глоток - это не питьё, это кивок, которым я благодарю всё, что трудилось этой ночью: стены, что держали мои сомнения; воду, что не переставала идти; темноту, что не подавляла; и свет, что не обижался на моё промедление; я не тороплю второй глоток, я позволяю ему случиться сам, потому что и он, и я научились за ночь одной вещи - не ускорять неизбежное.

В прихожей висит мой плащ, и я впервые замечаю, как он аккуратно повторяет мой силуэт, не настаивая, будто говорит: «если хочешь - я готов», и в этой готовности нет ни упрёка, ни призыва; ботинки стоят носами к двери - я никогда так их не ставлю сознательно, но утром предметы знают больше меня, и я им доверяю; зеркало ловит меня на полпути, и я не отвожу взгляд, потому что лицо ещё не выучило дневных оборон, оно тише и светлее, чем днём, и в нём уже угадывается она - не чертами, не линией рта, не взглядом, а самой возможностью тепла, которое приходит не изнутри и не снаружи, а из совпадения; возможно, её присутствие началось в ту минуту, когда я услышал мягкие шаги, возможно, задолго до этого, когда сад прислал запах дождя, возможно, всегда - как невидимая нить, вытканная в воздухе между «я» и «ты».

Я выхожу на площадку и слушаю лестницу: она поёт один и тот же мотив, но сегодня он звучит яснее, потому что у меня есть уши; лифт выдыхает, как стесняющийся великан, и это смешит меня, я почти отвечаю ему «спасибо», хотя нам обоим неудобно от этой вежливости; в стекле кабины город набирает фокус, и я замечаю, как он стареет красиво: облетевшая краска на перилах, трещины вокруг решёток, золотая патина на вывеске булочной - всё это ваби-саби всего квартала, ничто не идеализировано и потому всё на месте, и я в том числе.

Снаружи ещё прохладно, но прохлада уже не хозяйка - она провожающий родственник, который держит за локоть пару шагов и отпускает; первые голоса не спорят между собой, потому что им рано; машины не шумят, они дышат, и это дыхание крупнее человеческого, но добрее, чем кажется; пешеходный светофор моргает зелёным, как будто в мире есть тайный юмор - подмигнуть тем, кто и так пойдёт; я ловлю в витрине своё отражение и вижу не себя, а место для себя, контур, который можно заполнить тем, что случится сегодня, и в этот простой миг понимаю: проснуться - значит согласиться на неизбежность собственной формы, а не на её идеал.

Я иду недалеко, просто чтобы ноги вспомнили улицу, и в эту минуту город отвечает мне так, как он умеет: жирный голубь уступает дорогу, как уважаемый старик; дворник ведёт метлу, будто дирижёр тегучей тишины; из окна второго этажа выскальзывает мягкий смех - как тёплая шарфовая нить; на остановке женщина поправляет волосы, и этот жест такой домашний, что мне кажется, будто на секунду улица стала комнатой; я понимаю - она не здесь, где я, и в то же время здесь, как обещание формы, как мысль, которая ещё не стала словом, но уже изменяет воздух; «ты» пока не предмет и не цель, это направление моего внимания, и это достаточно.

Возвращаясь, я впервые за утро думаю о будущем, и это меня не пугает: будущее, как и настоящее, сложено из дыхания, и если не пытаться его ускорить, оно не сломается; я поднимаюсь наверх тем же лифтом - он шепчет уже привычное «да»; в квартире меня встречает тёплый остаток пара, он садится на плечи, как кошка, и я благодарю дом за его тихое искусство не вмешиваться и при этом быть соучастником; на столе - кружка, в которой дневной круг уже сменил ночное небо, и я вижу в этом крохотном круге всю логику мира: внутри - я, вокруг - день, между - тонкая линия, на которой можно жить без падения.

Ночью, когда все в этом доме заснут, тишина снова будет дышать глубже, но уже с моей мерой, выровненной за сегодняшнее утро; комната проверит пульс без драматизма, окна примут на себя часть моего ветра, трубы споют коротким металлическим басом, чтобы я не забыл, как звучит вода; и где-то между двумя вдохами, на полпути к полуночи, я услышу шаги, которые знаю хуже своих, и не испугаюсь, и не удивлюсь, потому что мир давно готовит меня к их ритму; этот звук не будет требовать от меня ничего, он будет только означать - время вышло встречаться с другим дыханием.

Под утро снова приоткроется дверь будущего - на толщину ладони, и в эту щель войдёт не свет и не воздух, а её тёплый запах - едва уловимая смесь полотенца, чая и дороги; я не назову это предчувствием, потому что предчувствиями злоупотребляют, - назову это совпадением: я на своей линии, день на своей, и где-то впереди они схлопнутся в одну; пока не проснулся я, мир терпеливо репетировал эту встречу; теперь я проснулся, и мир может перестать ждать.

Пока не проснулся я, ночь держала меня на весу, как вода держит камешек, который ещё не решил - тонуть ему или светиться; теперь я держусь сам - не крепко, но достаточно, чтобы заметить: из окна напротив падает на стену моей комнаты тонкая, почти невидимая улыбка света, и она куда-то спешит - туда же, куда я; когда-то я думал, что мир начинается с больших дверей и громких шагов, теперь мне достаточно щели, через которую можно дышать вместе.

И я дышу, и в этом дыхании уже слышится другое, которое не моё, но рядом, и я понимаю - следующая история напишется о тебе, потому что утро любит продолжения.

Послесловие

Мы часто думаем, что «проснуться» - это решить, собрать волю, заставить тело повиноваться и день - сложиться как надо; но мир тоньше: он не требует рывков, он просит согласия, и это согласие не громче щелчка чайника, не ярче тонкой полоски света на подоконнике, не важнее трещинки, похожей на горизонт - всё это знаки одной тайной работы, которая идёт без нас и ради нас, чтобы в нужный миг наши дыхания совпали; сегодня я проснулся - не потому, что сумел, а потому, что мир терпеливо оставался рядом, сохраняя мою форму, пока я отсутствовал; завтра проснёшься ты - и тогда всё, что было подготовлено, оживёт в твоём тембре: те же ступени, то же окно, та же чашка, но другой рисунок пара над водой; я - это способ мира сказать «да» самому себе изнутри, а ты - способ этому «да» стать голосом; и когда мы сойдёмся в одном утре, оно не станет громче, просто станет нашим.

От автора