Пока не уйдёт Багун

Минская ночь опускалась над городом вязкой пеленой, словно влажная простыня, насквозь пропитанная потом беспокойных снов и тяжёлых, надтреснутых мыслей, от которых не удавалось отмахнуться даже в полусне. Эта тьма не просто укрывала улицы — она проникала в каждую щель, в каждую трещину асфальта и оконной рамы, проникая под кожу, как ледяной дым, что лезет в лёгкие, даже если не дышать. Над головами улиц блеклые фонари дрожали в густом тумане, будто сами боялись своей немощной светимости, а их тусклое, болезненное сияние размывалось, разлетаясь в каплях влажного воздуха, который казался тягучим, почти живым.

На стекле окна клубились дождевые капли, каждая из которых несла в себе искажённое отражение дворового фонаря — неясное, пульсирующее пятно, больше напоминающее выцветший глаз, следящий за происходящим в комнате. Капли медленно скатывались вниз, оставляя за собой бледные, кривые следы, будто кто-то исподтишка царапал стекло ногтем, мягко, но с настойчивостью безумца. В этих потёках было что-то нечеловеческое — в их узоре можно было увидеть образы: перекошенные лица, расплывшиеся силуэты, будто на той стороне стекла кто-то застрял между мирами и, распластавшись, безмолвно скребся внутрь.

Из-за края тяжёлой, не до конца задвинутой шторы пробивался тонкий луч уличного света — не столько свет, сколько напоминание о его прежнем существовании, истончившееся до призрачного замирания. Он полз по полу, медленно, как слизень, растекаясь в направлении кровати и рассеиваясь в пыльных волнах ковра. Там, где этот свет пересекался с тенями от мебели, рождались очертания странные и зыбкие — угловатые, вытянутые, будто кто-то невидимый перемещался по комнате на цыпочках, не оставляя звука, но оставляя ощущение присутствия. Пол, покрытый паркетом, казался чуть вогнутым под этими следами — словно бы нога коснулась его, но телесный вес так и не был приложен до конца.

В воздухе висела влажность, плотная и затхлая, как дыхание погреба, где давно забыли имена мёртвых. Она впитывала каждый шорох, каждое движение, и в этой вязкой тишине любое изменение — вздох, лёгкий скрип, шелест ткани — казались почти оскорблением. Штора, дёрнувшаяся от слабого сквозняка, издала звук, напоминающий тяжёлое, старческое покашливание, словно комната вела разговор сама с собой.

Внутри этой ночи даже звук собственного дыхания казался чужим.

В тесной комнате, где стены дышали теплом и сыростью, будто впитав в себя сотни прошедших вечеров, стоял густой запах кофе — насыщенный, терпкий, с горчинкой прожитого дня и налётом уюта, каким веет от тёплого пледа, небрежно накинутого на плечи в хмурое утро. Он не витал — он обволакивал, полз вдоль пола, поднимался в уголках, оседал на книжных полках и подоконниках, смешиваясь с другим, более хрупким, почти заброшенным ароматом: пыль, вековая, с примесью книжного клея и слежавшихся страниц, шевелилась от малейшего движения воздуха.

К этому запаху примешивался металлический привкус — не яркий, не свежий, как от ржавого ключа, а тусклый, упрямый, будто исходящий от ножей, что прятались в нижнем ящике стола: скрытые, но не забытые, молчаливые, но полные смысла. Время не стер их память — они лишь ждали, стиснутые среди старых бумажников, обломков карандашей и тусклых винтов, прижавшись друг к другу, как свидетели чего-то, что лучше не вспоминать.

На столе — тяжёлая карта Пинских болот, её поверхность потемнела от лет и чужих прикосновений, края подогнуты, надорваны, кое-где пропитаны влагой и копотью, словно болотный воздух, влажный и едкий, сам просочился сквозь границы материи и остался в складках. Чернильные линии троп и урочищ терялись в разводах — не то плесени, не то сажи, а может, и чего-то иного, что не должно было отпечатываться на бумаге. В некоторых местах текст исчезал вовсе, будто болото не хотело, чтобы его тайны были прочитаны.

Сквозь тонкое стекло окна, исчерченное трещинами времени, лился слабый свет — неестественно зелёный, как болотная люминесценция, и этот свет преломлялся на лакированной поверхности стола, отбрасывая пятна, похожие на следы когтей или водорослей, извивавшихся в глубине.

Александр сидел за столом, слегка подавшись вперёд, и тусклый, глухой свет от монитора струился на его лицо, вырезая резкие тени, отчего черты казались не живыми, а выточенными — как маска, надетая на что-то, не имеющее плоти. Свет был голубоватым, мертвенным, и в нём кожа приобретала почти серый, каменный оттенок, а глаза отражали экран, как два неподвижных зеркала. Казалось, он не просто смотрел — он высчитывал, просматривал слои за слоем, будто через стекло прицела или глубинный срез рентгена, под которым нельзя ничего утаить.

На плечах плотно сидела чёрная спортивная форма, ткань натягивалась по швам, подчёркивая выучку тела — не показную, не для зала и зеркал, а ту, что нарабатывается в одиночестве, на холодных рассветах, где ошибки больно отдаются в рёбрах. Каждый мускул затаился под материалом, не выпячивая себя, но готовый к движению, которое будет быстрым, точным, выверенным до последнего миллиметра — так двигаются не бойцы, а охотники.

Правая рука обхватывала кружку — крепко, но не напряжённо. Пальцы, с бледными костяшками, чуть побелели от тепла керамики. Узкая полоска пара вилась от края, тонкой, неуверенной струйкой, растворяясь в прохладе комнаты, будто дух чего-то несказанного. Пахло кофе — не свежим, а уже начавшим остывать, с горечью, впитавшей в себя ночь, как влага впитывается в швы между плитками.

Под тканью формы, в районе плеча и предплечья, время от времени пульсировала боль — не резкая, но настойчивая. Шрамы отзывались тянущим зудом, будто кто-то незримо царапал их изнутри. Это были не просто следы — это были отметки, зарубки, которые тело не отпускает. Они саднили, напоминая, что ничто не проходит бесследно, даже если кожа зажила.

– Видел? – Герман, развалившийся на диване, не поднимал взгляда от ноутбука. Его голос звучал лениво, как у человека, которому всё лень — и только чуть ускорившееся дыхание выдавало напряжение. – Опять Мотоль. Лодка, слизь, пропавшие. И этот ник... PolesskyKrik. Какой, к чёрту, крик?

– Детский, – сказал Александр, не отрывая взгляда от экрана. – Так написано.

– Детский... – Герман тихо хмыкнул. – Знаешь, кто пишет такие вещи в октябре в два ночи? Либо пьяный студент, либо тот, кто уже по шею в трясине.

Александр не ответил сразу. Пальцы его всё ещё сжимали кружку, но взгляд — напряжённый, сосредоточенный, будто он пытался не просто читать, а вжиться в строки, вдохнуть воздух между ними — скользнул по открытому документу. Текст был кратким, почти телеграфным, но в нём звенела та самая пустота, в которую хочется заглянуть лишь один раз — и больше никогда.

«Лодка, вся покрыта слизью».

Он прищурился. Перед внутренним взором тут же всплыло — не просто описание, а почти физическое ощущение: деревянные борта, обволоченные тусклой, вязкой массой, серо-зелёной, как кожа больного водяного, с мелкими пузырьками, будто что-то под ней дышит. Та слизь не стекала — она будто прилипла намертво, как слюна, застывшая в середине слова, недосказанного и гнилого.

«На берегу — следы, будто ребёнок босиком шёл по грязи, только вглубь болота».

Здесь он едва заметно напрягся. Не из-за фразы — из-за её пустоты. В этих словах было что-то неправильное, не по-людски составленное: не просто «следы ребёнка», а искажённая имитация. Как будто кто-то видел детей, но сам никогда ими не был. Он вспомнил, как рассказывал старый Адам, сипло, с хрипотцой, будто воздух в его лёгких давно пах плесенью.

«Оно оставляет следы. Как у малыша. Только пятый палец уходит в сторону, вон туда — как у выдры или лягушки. Это чтоб обмануть. Чтобы ты сам себя обманул».

Александр почувствовал, как по спине пробежал холодок — не страх, но память, неотвязная, как запах, который вдруг вернулся.

«И вонь».

Этому слову не требовалось пояснений. Он уже знал, какой именно. Та, о которой говорил Адам, сидя у печки, шепча, будто боялся, что запах может услышать его имя. Затхлая, гниющая, будто вода стояла столетиями, сквозь неё проходили тела и рыбы, и снова тела, и всё это слиплось в одно дыхание — тяжёлое, медленное, как выдох мёртвого болота. Но главное — в этом запахе было что-то ещё. Неуловимое. Не то химическое, не то живое, но такое, что язык не находил слов, а нутро сжималось, узнавая без воспоминаний.

Он сидел молча, пока свет от экрана размывался по его лицу. Слова словно растворялись в воздухе.

– Это он, – произнёс наконец. – Опять он.

– Ты про кого? Про нашего любителя водных процедур? – Герман усмехнулся, но уголки его губ не дрогнули. – Слушай, может, это вообще развод? Ну, типа, вброс. Люди любят пугать. Тем более осенью.

– Ты тоже тогда говорил, что в Лельчицах развод. А потом мы вытаскивали тебя из трясины с поломанным ребром, – голос Александра был ровным, но в нём чувствовался нажим. Не злость, нет — скорее, усталость того, кто видел больше, чем хотел бы помнить.

– Ну, это ты меня вытаскивал, – фыркнул Герман. – А я, между прочим, спас твой зад от полусгнившей руки, которая пыталась вытащить тебя под воду. Помнишь? Гниющая, но с кольцом на пальце. Говорю тебе: это всё водяные вдовы. Они любят подтягивать сильных и холодных мужчин, вроде тебя.

– Закрой рот, – отрезал Александр, но не резко — как будто это было условной репликой, привычной, выученной в их странной дружбе.

Он медленно наклонился ближе к экрану, так, что отражение света скользнуло по его лбу и зрачки блеснули, словно стеклянные, не мигающие. Воздух перед монитором казался плотнее — не просто от тепла, исходящего от старого системника, а от чего-то менее объяснимого, будто сам свет экрана густел, уплотнялся, становился вязким, затягивающим, как болотная муть. Он чувствовал это кожей — не ток, не тепло, а напряжение, стянутое вокруг глаз, как невидимая сеть.

Строки текста на экране не были ни длинными, ни особенно страшными — разрозненные фразы, оставленные пользователями под никами, состоящими из чисел, латиницы и кириллицы, написанные без знаков препинания, без лишних слов. Но именно это и тревожило: они были голыми, как свидетельские показания, записанные в спешке, с дрожащей рукой. И при этом — они пульсировали. Не буквально, конечно, но Александр чувствовал это кожей век: слова, как сердца, билось под поверхностью, вызывая спазм где-то в грудине, тот самый, от которого невольно стискиваешь зубы, чтобы не показать, что что-то поползло по нервам.

«болото дышит и шепчет ночью кто идет сзади не оглядывайся»

«вонь началась после звука как будто кто-то рвал воду зубами»

«петя не вернулся но оставил запись в камере посмотрите на отражение»

Он читал и не мог не слышать — внутренним слухом, как слышат падающий в пустой подъезд ключ — слабый отголосок, но с эхом. Форум назывался «Тени СНГ». Он нашёл его ещё месяц назад, случайно, когда искал отчёты по исчезновениям в районе Полесья. Тогда он отмахнулся. Сейчас — не мог.

Между постами, между скобками и строками кода чувствовалось что-то ещё. Нечто, что не писали, а просто присутствовало. Как будто в глубине структуры сайта, среди слоёв старого движка и устаревших CSS, кто-то смотрел. Не текстом, не скриптом, а взглядом — вязким, внимательным, безликим. В этом взгляде не было угрозы напрямую, но было предупреждение, как ощущение, что тебя вот-вот назовут по имени, не зная тебя, не имея права знать.

Экран дрожал, едва заметно, и в этой дрожи таился не баг техники, а отзвук дыхания. Словно монитор — не просто окошко, а стекло, за которым кто-то приблизился слишком близко.

– Он знал, что мы прочитаем, – проговорил Александр. – Этот «крик». Это не просто пост. Это — приманка.

– Ага. А ты как всегда — на крючок. Ну, поехали. Сгоняем, проверим, понюхаем слизь, повоюем с очередной сказкой, – Герман потянулся, захлопнул крышку ноутбука. – Только, чур, в этот раз я не ныряю. Хватит. Моя правая нога до сих пор воняет после прошлого болота. Думаю, она обиделась и хочет отсохнуть.

– Возьми фонарик и нож.

– Я думал, у нас больше технологий. Ты же просил квадрокоптер у знакомого майора.

– Нож – не садится, – коротко ответил Александр и, наконец, встал, отодвигая стул.

Его движения оставались тихими, почти медитативными, но в них чувствовалась выверенная решимость — не та, что возникает наспех, в панике, а старая, выстраданная, как походный шаг солдата, идущего не в первый раз. Он не спешил, но и не замедлялся: каждый жест, будь то застёгнутая молния, проверка ножа в чехле или щелчок фонаря, имел вес, будто за ним стояла история. Не привычка — память.

Куртка, висевшая на спинке стула, легла на плечи, как броня, впитавшая в себя не один вечер в тумане. Ремень затягивался чуть туже, чем требовалось. Фонарик проверялся дважды. Зарядка телефона — ещё раз. Всё было готово, но он продолжал двигаться, будто в тишине комнаты слышал отсчёт — невидимый, внутренний, такой, что не ускоряет, а сужает внимание до предела.

Он не просто собирался в путь — он возвращался. И в этом возвращении было нечто личное, глубоко спрятанное под слоями логики, расчёта и ночной тишины. Возвращение не к маршрутам, не к точкам GPS, а туда, где однажды остался взгляд, оставшийся без ответа. Или чей-то голос, оборвавшийся в треске динамика. Или шаги, которые он слышал за спиной, но не успел обернуться.

Что-то было там — в зыбкой тени между тростниками, в отблеске света на воде, в пятнах плесени, похожих на следы рук. Что-то, что принадлежало ему. Или кто-то. Кто ещё ждал.

На мгновение повисла тишина — глухая, напряжённая, как в комнате перед тем, как зазвонит телефон с плохими новостями. Даже лампа на потолке, тускло жёлтая, словно замерла в мерцании, как будто свет в ней колебался не от скачка напряжения, а от чего-то иного, невидимого.

Ветер за окном внезапно взвыл — резко, хищно, ударившись в стекло с такой силой, что тонкая рама дрогнула, издав короткий, почти болезненный скрежет. За этим воем, будто в ответ, раздался ржавый скрип — качели во дворе, забытые с лета, задвигались. Они не раскачивались, как от ветра, — нет, их движение было точным, ритмичным, словно кто-то сел, лёгкий настолько, что не оставил даже тени на снегу, но достаточно реальный, чтобы воздух под ним сжался, а гравий под ногами сдвинулся едва слышно.

Герман поёжился, плечи его вздрогнули, и он, не оборачиваясь, бросил взгляд в сторону окна, где стекло уже запотело, будто кто-то дышал снаружи, оставляя вуаль на поверхности. Голос его прозвучал глухо, сдавленно, как будто воздух стал плотным, и слова приходилось выталкивать:

— Пахнет как тогда. Перед тем, как мы нашли того мальчика. Помнишь?

Александр ничего не сказал — только медленно кивнул. Его взгляд оставался прикован к монитору, но мысли были уже там, за окном, на заболоченном берегу, где жухлая трава хрустит даже под ногами призраков.

«Да, – подумал он, – запах всегда один. Металлический, сырой, будто мёртвую воду долго кипятили. Там, где начинается охота».

Воздух в комнате изменился почти незаметно, как меняется давление перед грозой, — не сразу, не явственно, а в ощущениях: в лёгком звоне в ушах, в том, как по позвоночнику прокатывается дрожь, будто кто-то только что прошёл рядом, не коснувшись тела, но задев что-то глубже. Казалось, сама структура воздуха стала плотнее, тяжелее, вязкой, как если бы кислород перемешался с дымом — не пахнущим, не видимым, но ощутимым на вдохе.

Тени на стенах, ещё недавно безобидные, отбрасываемые мебелью и лампой, начали меняться. Не двигаться — сгущаться. Они больше не напоминали простые силуэты предметов: линии становились толще, края — расплывчатыми, как будто кто-то подмешивал в темноту чернила, щедро, без меры. Свет от лампы тускнел не в своей силе, а в своей воле — будто не хотел больше бороться, не мог. Он отступал медленно, с неохотой, и в этом отступлении было нечто позорное, как капитуляция без боя.

В каждом углу, где сходились стены, темнота слипалась в комки, в нечто, что уже нельзя было назвать просто отсутствием света. Она начинала жить — дышать медленно, глубоко, почти неслышно. И это дыхание не нарушало тишину — оно было частью её, как затаившийся зверь в зарослях, что выжидает, не шевелясь, но наполняет всё пространство своим присутствием.

Где-то под потолком хрустнула старая доска, и этот звук прозвучал слишком отчётливо, слишком точно, будто не дерево издало его, а кто-то стоял там, в темноте, и делал шаг.