Пока ты помнишь

Киев просыпался медленно, словно нехотя.
Город был укутан в плотный, густой туман, в котором растворялись очертания домов, силуэты деревьев, даже шумы казались приглушенными. Улицы будто затаили дыхание, пока редкие прохожие пробирались сквозь утреннюю мглу. Дождь ещё не начался, но воздух был насыщен влагой, как перед грозой.

Где-то вдалеке гудел трамвай — длинно, лениво, как будто и сам он не был уверен, стоит ли начинать новый день. А в маленькой кухне старой квартиры на Лукьяновке заурчала кофеварка, верно отсчитывая очередную чашку чёрного, крепкого, горького кофе.

Ярославна не ставила будильник уже много лет.
Организм поднимал её в семь утра — стабильно, почти безошибочно, как автоматическая программа, прописанная годами рутин. Она вставала, шла босиком на кухню, нажимала кнопку кофемашины, открывала окно, впуская в комнату сырой утренний воздух. Всё — как всегда.

Только привычка больше не грела.
Привычка не утешала.
Привычка теперь лишь напоминала о пустоте, с которой она давно уже не боролась. Просто жила рядом.

Она села у окна с чашкой кофе. На подоконнике лежало кольцо. Тот самый талисман, который она держала при себе долгие годы.
Большое. Массивное. Неудобное. Серебряное с квадратным зеленым камнем, слишком тяжёлое для повседневности и слишком странное для украшения. Оно лежало, как символ её упрямства, её веры, ее последнего бреда.

Когда-то она купила его у случайного фаната. Он уверял — украшение принадлежало T.O.P.
— Настоящее, — твердил парень. — С внутренней гравировкой. Он носил его, пока не потерял на концерте..

Тогда Ярославна усмехнулась. Глупо. Абсурдно. Почти наивно. Но... что-то в этом кольце отзывалось внутри неё. Оно было неровным, немного грубым, но цепляющим. С внутренней стороны — гравировка, стертая, как память. Буквы почти не читались CSH. Словно сам смысл ускользал, но тень оставалась.

Она носила кольцо постоянно.
Иногда — даже ночью. Иногда — нарочно снимала, как будто пыталась себя уговорить: «Отпусти».
Но не могла.
Не хотела.

Телефон завибрировал.
Маша — единственная, кто писала ей так рано.

«Яри, ты читала новости? Снова началось — Юнги и его самокат. Они опять всё мусолят. Люди ужасны.»

Яри прикрыла глаза. Пробежал холодок по спине. В груди сжалось.

«Читала… Пугает. Как тогда, помнишь?..»

«С T.O.P?»

«Да. История повторяется. Я так устала бояться за них.»

Тонкие струйки дождя потянулись по стеклу.
Словно сама природа отзывалась на внутреннюю тревогу.

Ярославна допила кофе, поставила чашку в раковину и отправилась на работу.
Музей был её островом покоя — тишина, выверенные действия, тёплый свет на картинах. Но и он стал нейтральной зоной: безопасной, но не близкой.

Коллеги были вежливы. Профессиональны. Надёжны.
Но не рядом.
С ними можно было говорить о раме, о лаке, о кистях эпохи Чосон. Но не о боли, не о страхе, не о том, что где-то в другой части мира кто-то, кого ты никогда не встречала, но за кого держится твоя душа, снова оказался под прицелом.

У неё почти никого не осталось.
Родители ушли давно. Родственники разошлись по своим мирам.
Из друзей — только Маша, младше, но с таким острым сердцем, что возраст не имел значения. И Аня — ровесница, тихая, усталая, как и она сама. С ней они виделись редко, но каждая встреча была настоящей.

Сегодня был как раз тот день.

Они сидели за старым деревянным столиком. Жёлтый свет ламп падал на их руки, ложился на посуду, преломлялся в каплях соджу.
Кафе пахло рисом, корицей и чем-то далёким, родным — как воспоминание из дорамы. Их маленький ритуал. Их корейский остров посреди Украины.

— Когда Чонгук поёт, — сказала Аня, выдыхая, — мне кажется, будто у меня снова есть сердце. Как будто оно заново начинает биться.

Яри усмехнулась.
Кольцо на пальце было тёплым.

— А я всё ещё надеюсь. Что есть шанс. Хоть самый крошечный. Что он снова вернется. Что я услышу его музыку. Ведь надежда есть. Игра в кальмара. Она показала как он еще дорог фанатам.

— Ты до сих пор держишься за него?

— Да. Но не как за айдола. Как за человека. Он не просто картинка. Он живой. И я это чувствую.

Они замолчали. Дождь снаружи превратился в стену. Молнии, как напоминания, разрезали небо.

— Но ты же понимаешь, что прошлое не изменить? — тихо спросила Аня, будто боясь разрушить иллюзию.

— Понимаю, — так же тихо ответила Яри. — Но если бы тогда кто-то был рядом… Если бы кто то его поддержал, хоть один человек, в этом океане негатива. Я бы всё отдала.

— Я бы поддержала Чонгука. В тот день, когда он чуть не упал. Помнишь? Церемония, сцена, ступеньки. Он с высокой температурой, но мы об этом узнали позже. Я так испугалась тогда.

— А я — T.O.P.а. До всего. До тишины, до боли. Просто сказать: ты не один. Ты всё ещё важен.

Позже, уже дома, Ярославна включила старую документалку.
На экране — 2017 год. Тот, который оставил след. Его глаза — не просто грустные, а пустые. Голос — не слабый, а затихший, но мы тогда не знали, что навсегда.

«Я не хотел, чтобы всё вышло так. Я просто хотел тишины…»

Она провела пальцами по экрану.
Потом — сняла кольцо. Положила его перед собой.
Посмотрела.
Задержала дыхание.
Снова молния.
Яркая. Одинокая. Удар.

Кольцо само оказалось на пальце.
Пальцы сжались. Сердце кольнуло. И — провал.

Она открыла глаза.
Острая тишина. Чужой потолок. Чужой воздух.
Лёгкий запах кондиционера и мыла. Белые простыни. Окно с видом на город. Сеул.

На тумбочке — газета.
25 апреля 2012 года.

Она замерла. Подбежала к зеркалу.
И увидела себя. Молодую.
Двадцатичетырёхлетнюю.
С тем взглядом, который давно исчез.
С лицом, в котором нет следов прожитых лет. Ещё нет.

Губы дрожали. Внутри — паника. И покой.

— Ты хотела шанс, — прошептала она. — Вот он.

Следующие дни стали для неё туманными, как утро в том киевском апреле, откуда она исчезла.
Сеул встретил её одновременно шумом и одиночеством. Толпы людей, машин, яркие огни и бегущие экраны — всё это захлестнуло её волной, заставляя лавировать между улицами, остановками и непривычными ритмами.
Но несмотря на страх, она чувствовала — она на своём месте.

Корейский, выученный годами на шоу, песнях и интервью, вдруг обрёл плоть и голос. Она могла объясниться, могла понять, пусть с ошибками, пусть с акцентом.
Она шла по улицам Хондэ, среди уличных музыкантов, запаха токпокки и жареного мяса, под звуки городского хаоса. Подавала документы — в кафе, букинистические лавки, галереи, детские кружки. Искала глазами возможность, а руками — поручни, чтобы не упасть в отчаяние.

Через неделю, когда сил почти не осталось, случилось чудо.
Маленькая частная галерея на окраине Хондэ, заваленная холстами, с облупленным фасадом, но с живыми глазами хозяйки, — открыла ей дверь.

— У вас странное произношение, — сказала та. — Но вы смотрите на картины так, будто слышите их. Мне этого достаточно.

Так Ярославна стала помощницей куратора.

Это были непростые дни.

Она возвращалась домой поздно. Ноги гудели, руки пахли лаком и пылью, язык путался. Она забывала слова, путала окончания, извинялась за каждую ошибку и плакала по ночам в тонкую корейскую подушку.
Но ни разу не подумала уйти.

Потому что знала — ради чего она здесь.

Потому что где-то в этом городе был он.
Живой. Настоящий. Не «легенда», не «больной мальчик с заголовков», не «звезда, совершившая преступление». А человек, которому было больно. И если она здесь, то, возможно, судьба готовит что-то большее, чем просто совпадение.

Через два месяца она смогла снять себе маленькую квартиру.
Один балкон, одно окно, деревянный пол и утренний свет, который, казалось, умел гладить. Вид на маленький рынок.
По вечерам она сидела на полу с чашкой дешёвой арабики, слушала шум улицы и думала: «А что, если всё правда? Что если это шанс?»

Хозяйка галереи была женщиной с интуицией. Она часто говорила странные вещи в момент, когда Яри сама об этом думала.

Однажды, наблюдая за тем, как Ярославна расставляет работы на экспозиции, она вдруг сказала:

— Ты не просто любишь картины. Ты ими разговариваешь. А может, ты сама соберёшь выставку? От и до.
Выбери тему. Будет твоей.

Ярославна замерла, держа в руках картину.
Где-то внутри щёлкнуло: словно пазл встал на место.

— Назову её «Маска и молчание», — ответила она. — О том, что чувствуется, но не произносится. О голосе, которого не слышно. О тишине, которая оглушает.

Хозяйка только кивнула.
— Это ты и есть, правда?

Работы были разными — фотографии, абстракции, портреты.
Она собирала их, как письма. Подбирала так, будто искала отражения чужих страданий в своей душе. Каждая деталь — как намёк. Каждый экспонат — как признание.

Первый день прошёл спокойно.
Посетители приходили, шептались, задавали вежливые вопросы. Но что-то в Яри напряжённо ожидало. Она не знала — чего именно. Или кого.

На второй день, ближе к вечеру, дверь открылась беззвучно.
Он вошёл.

Высокий. В чёрных очках, длинном плаще, без сопровождения. Движения точные, сдержанные.
Он не смотрел по сторонам, словно знал, куда идти.
Прошёл вдоль стены и остановился у одной картины — той, что Яри выбрала первой. Самой личной. Самой… о нём.

Это была тёмная фотография, почти монохромная: силуэт человека на фоне окна, в полоборота, в тени. Лишь светлый блик на линии скулы. Всё остальное — тишина. Покой, граничащий с болью.

Он долго молчал. Потом слегка наклонился, будто прислушиваясь.
Яри стояла в другом конце зала, но сердце билось так, что её почти качнуло.

Она подошла. Осторожно, словно боялась спугнуть.

— Эта работа… — голос предательски дрожал. — Не многие обращают на неё внимание. Не многие видят суть.

Он повернул голову, медленно снял очки.
Их взгляды встретились.

В его глазах была усталость. И что-то… знакомое.

— Молчание, знаете… — сказал он тихо. — Иногда кричит громче слов.

Она кивнула.
Но в этот момент всё внутри неё сжалось.
Это был не просто момент.
Это было начало. Не фанатской мечты. Не признания кумира. А встречи с человеком. С ним. Настоящим.