Полдень

Я едва ли мог вспомнить прошедшую вечеринку по случаю дня рождения моего лучшего друга, однако отчётливо запомнил, что уже далеко за полночь заказал такси и, едва выдерживая направление, на непослушных ногах вернулся домой. Постыдные казусы, случившиеся со мной в машине и на лестничной клетке, калёным железом отпечатались в памяти. Я совершенно точно уснул в своей квартире, входную дверь которой лишь раза с третьего сумел отпереть. И потому сложно представить степень моего удивления, когда я проснулся не в мягкой уютной постели с ортопедическим матрацем, страдающий от головной боли и похмелья, а на жёсткой деревянной лавке, едва присыпанной соломой. Всё тело моё ныло и болело, словно от побоев; согнутая рука, которую я подложил под голову за место подушки, онемела и почти не отзывалась на команды моего мозга. В пальцах покалывало, словно иглами. Похмелья, как ни странно, не было, головной боли тоже, и я решил оглядеться.

То, что я оказался сейчас не в центре Москвы, а в какой-то деревенской избе, шокировало меня настолько, что я не мог произнести ни слова. Кривой дом из старого ссохшегося сруба удивил меня простотой своего убранства. Такого я не видел даже в документальных передачах про вымирающие поселения коренных народов нашей необъятной Родины. Всё вокруг сквозило бедностью. На лавке, что расходилась из угла избы, слева и справа от меня спали почти дюжина детей самых разных возрастов в льняных бесформенных рубахах до колена. Такая же рубаха была и на мне. Оглядев себя, я внезапно понял, что я и сам – мальчик лет семи-восьми. Зеркала в доме, как я понял, не было, но эти руки и ноги явно не могли принадлежать взрослому мужчине. Что же произошло? Это всё сон? Почему же тогда я чувствую запах плесени, покрывавшей стены, и то, как солома щекочет меня сквозь прорехи в рубахе?

- Очнулся! – Услышал я женский голос со стороны печи. – Марек, во истину, жрица Мелителе свершила чудо! Проснись же!

Послышалось недовольное кряхтение с той же стороны. С печи спустилась женщина, высокая и болезненно худая. Она подбежала ко мне, прижала ладони к моим щекам, затем ко лбу, и я ощутил, насколько груба кожа её мозолистых рук.

- Марек, наш сыночек жив! Жар спал! – Восклицала она, будя своими восторженными возгласами прочих детей.

Из-за спины её показался коренастый мужчина, остриженный под горшок и со всклокоченной бородой. Он одобрительно хмыкнул и кивнул, глядя на меня.

- Где я? – Только и сумел прошептать я. Мужчина, видимо, глава семейства, удивлённо поднял бровь и скрестил руки на груди.

- Ничего-ничего! – Запричитала женщина, словно затылком чувствуя смятение мужа. – Жрица говорила, что после снадобий такое возможно. Мальчику нужно прийти в себя. Ты дома, милый мой Волька, в Темерии, под Завадой, всё хорошо!

Теперь я хотя бы знал, как меня зовут. Мой разум отчаянно перебирал остатки воспоминаний, что сохранились с уроков географии и истории, но такой страны и такого города я припомнить не мог никак. Инстинкт подсказывал мне не задавать лишних вопросов и попытаться разобраться в происходящем самостоятельно, чтобы не вызвать подозрений, и я решил к нему прислушаться.

- Даже румянец на щеках проступил, а, Янка? – Усмехнулся Марек. – Ну, накрывай на стол, как раз светает. А потом на страду выйдем все вместе. Самое время рожь собирать. Ишь, распогодилось!

Остальные дети, видимо, мои братья и сёстры, тоже проснулись. Сквозь слюдяное окно я увидел, как из-за уходящих вдаль колышущихся на ветру золотых полей показался край солнечного диска. Мы вышли из дома, пройдя через заставленные косами, граблями и вилами сени, и на улице умылись из деревянного ведра ледяной водой. В воздухе кругами носились стрижи, сопровождая свой стремительный полёт неуёмным щебетом. Роса блестела на пожелтевшей от солнца траве россыпью бриллиантов. Туман, клубящийся в низине за домом, стремительно растворялся под набирающими силу лучами. Свежий ветер донёс до ноздрей запах конского навоза и сырой земли. Хоть и ошарашенный происходящим, я невольно залюбовался красотой этого края.

Пока мы умывались, Янка накрывала на стол. Она длинным прихватом достала из печи чёрный от копоти чугунок с кашей и разложила её по глиняным мискам, положив заметно больше, чем остальным, Мареку и мне. Одна девочка лет пяти попыталась возмутиться, но получила от отца звонкую затрещину и умолкла. Каша оказалась отвратительной на вкус: сваренной на воде, не сладкой и не солёной, хрустящей на зубах от пыли, но я стойко глотал ложку за ложкой под одобрительные комментарии Янки.

- Вон, как налегает, глядишь, и правда поправляться стал. Ох и напугал ты нас, Волька. Третьего дня как слёг с жаром – так и всё. Лишь бредил, своих не узнавал, пот градом катил, а лоб не шибко холоднее печки…

- Ну-ну, полно тебе. – Прервал жену Марек. – Что поправился – хорошо. На жатве все нужны. Сегодня ещё дам тебе полодырничать, но завтра с нами со всеми рожь собирать начнёшь. А пока посиди дома.

- Я лучше на улицу. – Сказал я, и тут же осёкся, увидев, как уставились на меня все мои братья и сёстры, и как грозно нахмурился Марек. – Ведь на свежем воздухе силы быстрее ко мне вернутся… папа…

Мужчина хмыкнул и кивнул, признавая мою правоту. Все снова принялись за кашу, а я напряжённо выдохнул. Конечно, дело было не в свежем воздухе: раз я оказался запертым в теле крестьянского мальчика, то хотел хотя бы посмотреть, как надо собирать рожь и орудовать сельскохозяйственными инструментами, которых я в жизни в руках не держал.

Мы быстро позавтракали и вышли на работы. Марек раздал детям помладше и жене кривые серпы; сам же хозяин дома вместе с двумя старшими сыновьями вооружились косами с гребнями на древках. Все вместе пошли к полю, что колосилось и шумело совсем рядом с домом. Рожь была ещё сырой от росы, и Марек сказал, что они с Данилой и Верноном пойдут первыми, а остальные пусть пока снопы за ними вяжут, а уж как подсохнет маленько – то и сами за серпы пущай берутся. Встав в одну шеренгу в паре метров друг от друга, Марек с сыновьями запели песню и, действуя почти так же слаженно, как синхронные пловцы, принялись косить, делая размашистые и плавные взмахи. Лезвия срезали рожь почти у самой земли, а насадки на древках, как я понял, не давали колосьям спутаться и укладывали стебли в ровные рядки. Подождав, пока косари уйдут достаточно далеко, Янка ловким движением рук связала два небольших снопа, сложила их крест-накрест и положила сверху краюху хлеба с солью.

- Зачем это делается? – Тихо спросил я девочку, примерно мою ровесницу.

- Подношение Мелитэле, благодарность за урожай. – Ответила та.

- А кто такая Мелитэле?

Моя сестра посмотрела на меня, как на идиота.

- Богиня урожая, плодородия и природы, глупенький. – Рассмеялась она и побежала вместе с матерью, другими сёстрами и братьями, что помладше, вязать снопы.

Когда солнце пригрело, и роса перестала сверкать на тяжёлых колосьях, рожь принялись косить серпами. Янка и её дети подхватили песню, которую пели уже идущие в обратную сторону косари. Не участвовали в страде лишь самые маленькие. Я внимательно следил за своей новообретённой семьёй, запоминая их движения и проговаривая про себя последовательность действий, чтобы не дай бог не упасть в грязь лицом на завтрашней жатве. Мы всё дальше и дальше уходили в поле. В какой-то момент я перестал видеть покрытую кровельной дранью кривую крышу нашего дома с коньком и кирпичной печной трубой: вокруг было лишь жёлтое море, шумящее на ветру. Солнце поднялось выше и начало нещадно жарить, так что покрытые бусинами пота крестьяне надели на головы косынки. Двое младших побежали в дом за крынками с холодной водой. О том, что хлеб исстари получали таким тяжёлым трудом, я и представить не мог. А ведь это только жатва! Зерно ещё следовало отделить от колосьев, промыть, просеять, размолоть… а я в своей прошлой жизни с такой лёгкостью выкидывал едва зачерствевшие корки!

Косари почти поравнялись с остальными членами семьи, что орудовали серпами и тут же вязали снопы. И внезапно песня оборвалась. Это вырвало меня из моих дум. Отец семейства поднял вверх руку, посмотрел, прикрывши глаза ладонью, на солнце, прислушался.

- Муж мой?.. – Женщина несмело подошла к сырому от пота Мареку. – Пора?

- Да. Полдень скоро. Переждать надо. Айда к дому.

Лица Марека с Янкой, как и их детей, хоть и раскрасневшиеся от тяжёлого полевого труда, явно побледнели. Крестьяне выглядели обеспокоенными, но я, как ни вслушивался, не мог понять, что же вызвало страх у этого семейства. Дело было явно не в нещадном солнце, что изводило людей, глядя на них с безоблачного неба. Нечто неуловимо тревожное произошло или должно было произойти. «Дети, помните, что я вам говорил?» - Спросил внезапно Марек. «Не работать в поле в полдень!» - Почти хором ответили его сыновья и дочери, ещё больше распаляя моё любопытство.

И тут слева от нашей группы я услышал топот копыт. Марек жестом остановил свою семью, после чего сделал низкий поклон. Янка, мои братья и сёстры также раболепно склонились к самой земле; немного замешкавшись, последним склонился и я. Когда глава семейства разогнул спину, я выпрямился и увидел трёх всадников, что приближались к нам по дороге, идущей через поля. Первый, одетый явно в шёлк, был, как я понял, местным высокородным землевладельцем, а двое его спутников в стальных кирасах – личной охраной дворянина.

- Та-а-акс, и куда это мы собрались? – Спросил барин, брезгливо оглядывая крестьянское семейство из седла. – Разве солнце склонилось к закату?

- Так полдень ведь, милостивый господин! – Взмолился Марек.

- Я знаю, что полдень, сам вижу. И что это значит? Что можно не работать? А ежели град пойдет, и всю рожь поколотит – как ты со мной расплатишься? А ну, бегом обратно в поле!

- Смилуйся, добрый господин, не погуби! Не пристало в поле этом в полдень на жатве работать.

- Ах ты собака! – Взревел дворянин и достал из-за луки седла кнут. Его спутники, предвидя веселье, гнусно улыбнулись щербатыми ртами и обнажили увесистые дубинки. – Вздумал меня бабкиными сказками стращать? Я тебе покажу, как лодырничать, сукин сын! А ну, ребята! Отходить их как следует, да не заиграйтесь: им ещё мою рожь собирать!

Присвистнув, дворянин ударил шпорами, и его конь, легко перепрыгнув низенький кривой заборчик, что огораживал тракт, понёс своего грозного седока прямо на нас. Жутко щёлкнул в воздухе кнут. Крестьяне бросились врассыпную, все – в сторону дома. А меня ноги понесли в поле. «Стой, Волька! Только не туда, бога ради!» - Крикнула Янка. То, что для женщины преследующие её оголтелые головорезы были не так страшны, как то, что я побежал не в ту сторону, испугало меня до дрожи в коленях, но я не смог повернуть обратно. Ужас нёс меня вперёд, а мозг отказывался верить, что там, во ржи, есть нечто более страшное, чем опьяневшие от власти, безнаказанности и предстоящего насилия ублюдки.

Дворянин, пару раз хлестнув старшего ребёнка по спине кнутом, повернул коня и, заметив меня, бросился в погоню. «Гоните этих кметов к дому! – Прокричал он своим подручным. – А я за малым! Морда у него совсем не красная, видать, и не работал вовсе! Ну так я его проучу!» Когда я услышал за спиной эту фразу, само собой открылось второе дыхание. Маленькие детские ножки несли меня вперёд быстрее, чем я когда-либо бегал в своей прошлой жизни. Сердце бешено билось в груди, гулко отстукивая в висках. Топот копыт позади приближался, вновь угрожающе щёлкнул кнут.

И тут, за шумом крови в голове, за шелестом колосьев, за лошадиным ржанием и криками местного землевладельца я услышал то, что, по всей видимости, и заставило Марека срочно закончить жатву. Это был не рык зверя и не раскат грома, но нечто другое. Я услышал тихую печальную песню, которую пела женщина, и было в этой тоскливой мелодии что-то настолько чужеродное и пугающее, что я остановился, как вкопанный, и бросился к одинокому кусту малины в тщетной попытке спрятаться. Разгорячённый погоней дворянин не услышал ничего, но конь под ним начал волноваться, фыркать и нервно переступать с ноги на ногу, отказываясь идти дальше. Удары шпорами и кнутом не смогли сдвинуть животное с места. В конце концов, скакун поднялся на дыбы и, сбросив своего наездника, с диким ржанием умчался прочь. Дворянин, удачно упав, почти сразу же поднялся, и, отряхивая с шёлкового дублета пыль, принялся выискивать меня, всё ещё сжимая кнут в руке, а я, не смея дышать от ужаса, следил за ним из-за колючих веток.

«Любимый?» - Услышал вдруг я, и по тому, как дворянин начал нервно озираться, я понял, что и он тоже это услышал. Несмотря на полуденный жар, стало холодно, как в октябре. Стремительный порыв ветра принёс запах гнили и сырости. Вдруг потемнело, хотя на небе до сих пор не было ни облачка.

И тут из-за небольшого пригорка появилось чудовище. Как заворожённый, я смотрел из-за кустов малины на то, что никак не могло существовать в том мире, о котором я когда-то знал. Давным-давно ЭТО было женщиной, но те времена бесследно прошли. ОНО проплыло над золотой рожью, едва касаясь полами своего сгнившего платья тяжёлых колосьев. Ссохшиеся костлявые руки, покрытые гнилыми кусками плоти, протянулись к барину, истлевшие пальцы связались в узел. Она манила его нахальным жестом, а дворянин, застывший от ужаса, не мог даже шелохнуться. Выронив кнут, он лишь безропотно смотрел, как живой труп, облачённый в некогда белый саван невесты, неумолимо приближается к нему. Чудовище всё завывало свою грустную песню. Приблизившись к землевладельцу, оно стальной хваткой схватило его за запястья, и я увидел, как в месте прикосновения этих костлявых пальцев кожа дворянина покраснела и пошла пузырями, как при сильном ожоге. Мужчина с ужасом смотрел в скрытые фатой пустые глазницы чудища, пока вырвавшийся из-за стиснутых челюстей трупа неестественно длинный лиловый язык облизывал его лицо и губы. Ужас застыл в глазах того, кто ещё недавно был господином здешних земель, отчаянный крик так и не смог сорваться с его уст. «Потанцуй со мной, любимый!» - Заверещала монстрица и принялась кружить дворянина в жутком танце. Она терзала его, заставляя плясать на солнцепёке так, как редко какой танцор сможет выступить на сцене театра, и жуткий смех мёртвой невесты, полный дьявольского веселья, пронёсся по полю. Руки чудовища выкручивали суставы барина, а ноги мужчины, совсем отказавшиеся слушаться своего хозяина, подпрыгивали, дрыгались и исходили узлами. Искажённое ужасом лицо дворянина покрылось крупными бусинами пота, но он всё продолжал свой последний танец с полуденной невестой, который, как ни пытался, всё никак не мог прервать. Грудь его тяжело вздымалась, голова безвольно склонилась, но ноги всё продолжали дьявольскую пляску. Некогда властитель местных земель был похож на хаотично дёргающуюся куклу, управляемую неумелым кукловодом.

И вскоре я понял, что дворянин уже мёртв. Гримаса страха и отвращения навеки застыла на его лице, глаза закатились. Жуткая невеста выдавила из мужчины жизнь крупицу за крупицей. Ещё какое-то время она продолжала свой адский танец с обмякшим податливым телом, после чего бережно уложила труп на землю, сама легла рядом и вновь запела. Поднялся ветер, и тело чудища начало рассыпаться на моих глазах, словно было сделано из кукурузных хлопьев и ваты. Не прошло и минуты, как монстрица испарилась во вспышке света, оставив на поле лишь выжженный силуэт и череп, прикрытый истлевшей фатой. Как заворожённый смотрел я в его пустые глазницы, пытаясь осмыслить то, чему стал невольным свидетелем. Я не знал, как я оказался в этом мире. Может быть, после той вечеринки моё сердце не выдержало, и я умер? Или магия жрицы, о которой обмолвилась Янка, как-то вытащила душу из моего тела и поместила её в умирающего крестьянского мальчика? У меня не было ответов. Знал я лишь одно: в том мире, что окружал меня сейчас, чудовища бывают не только в человеческом обличии. И, как ни странно, от осознания этого факта мне стало легче. Впереди меня ждала новая жизнь.