Полёт на дно

Я, блядь, свою работёнку эту… ух, как же я её ненавижу, хоть она, сука, и простая до безобразия – тащи свою задницу в офис, да тыкай по этим, как их… клавишам. Но, мля, со временем такая херня не то что приедается, она, падла, въедается в мозг и сидит там, как заноза в жопе! И я, канешна, не стал каким-то там, нахрен, исключением. Поэтому, када я уставился на эти… пузыри с бухлишком, что валялись на переднем сиденье, прям рядышком со мной, я так и подумал: «ДА ИДИ ОНО ВСЁ В ПИЗДУ!». Схватил бутылочку пивандрия, этого… крафтового, вскрыл его какой-то там приблудой хитрой, а потом медлееенно так, с чувством, с толком, влил в себя. Могу себе позволить, хуле, я ж на эту каторгу припёрся аж за дваццать минут до звонка! Выжрал её до капли, швырнул небрежно так, нахер, на пол тачки, и зыркнул на две оставшиеся… Ну, думаю, раз уж я квашу давненько, да и женушка с утра все мозги проела, то какого хера бы ещё одну не опрокинуть, а? Взял следующую, и так же неспееешно, как ту, первую, приговорил. Допил, блядь, и её туда же, на пол. И тут чую – подбирается оно, родимое… опьянение это, к моим мозгам подкрадывается, сука. Но нахрена, спрашивается, останавливаться, когда можно идти до победного, до самого, млядь, конца?! И уже было собрался третью распечатывать, как глянул на тикалки – ёб твою мать, опаздываю!

— ОЙ БЛЯЯЯ…

Пробурчал я себе под нос, и остатки времени потратил на то, чтобы слить третий пузырь в здоровенный стакан из-под кофиЯ, чтобы с ним, драгоценным, вылезти из своего бюджетного драндулета и почапать к этой шайтан-машине, лифту, который должен был меня доставить в мой ссаный офис. Когда я ввалился в эту коробку, там меня уже поджидал коллега по несчастью, Коржик. Чёрт облезлый, а не кот, ничем не примечательный, в стандартных этих портках и белой рубашечке офисной.

— О, салют, Феликс.

Я ему нихуя не ответил, просто башкой мотнул, типа «здоровался», и позволил этому шерстяному на кнопку тыкнуть заместо меня. Чё я, сам буду, что ли?

— От тебя сёдня так странно шмонит, ты чё, опять с утра залил шары, да?

— Тебя, мля, это ебать не должно.

Рявкнул я на него так, по-хозяйски, ибо он, сука, ниже меня и по статусу, и по этой… как её… должности. Пусть знает своё место, чмошник.

— Да ладно те, я ж так, по-дружески, поинтересовалс-с-ся. Я ж волнуюсь за тебя, ну.

«Волнуется он, ага, как же, хуй в кармане ночевал», — подумал я, хлебнул пару глотков огненной воды из стакана через трубочку, и продолжил высирать:

— Ты, кстати, сёдня задержишься, понЯл? Потому что я хочу свалить пораньше. Так что придётся тебе, милок, взять часть моей работёнки на себя, уяснил, падла?

Коржик чёт приуныл сразу, аж уши обвисли, мудак.

— Слушай, Феликс, можт, хватит уже работу на меня да на других пацанов спихивать? Я, конечно, всё понимаю, ты там выше нас всех по должности, и правов у тебя дохера, но у нас же тоже свои потребности есть. Мне вот, например, тоже хочется сёдня пораньше смотаться, и…

Я не дал этому пидарасу закончить его высер, и прямым текстом ему обрисовал перспективы, если он, сука, осмелится меня ослушаться.

— Если ты… — Я ткнул его пальцем в его тощую кошачью грудь. — …продолжишь со мной базарить в таком, нахрен, тоне, то я, мля, сделаю так, что твою эту… стажировку хренову здесь отменят к ебеням, и выпиздят тебя отсюда с волчьим билетом! И ещё такую, сука, характеристику на тебя накатаю, что тебя потом ни одна, блядь, шарага помойная не возьмёт! Так что знай своё место, плебей вонючий!

После этих моих пламенных речей, я так, слегонца, отпихнул этого ушастого от себя и вывалился из лифта с таким видом, будто я, блядь, герцог какой-то, а вокруг – одна чернь да быдло портовое. И ведь, сука, отчасти это была чистая правда! Большинство тут – сопляки какие-то, стажёры да джуны желторотые, а я – я, мля, крэпкий такой миддл, можно сказать, становой хребет всей этой конторы, на мне тут всё и держится, нахуй! И хоть личного этого, как его, кабинета у меня пока не завалялось, зато мой закуток был всяко пошикарнее, чем их конуры. Поэтому в своё креслице я плюхнулся, будто сам король на трон взошёл, победоносно так включил свой этот… голографический ящик и типа приступил к «работе». А вот хуюшки! Не шла работёнка, ни в какую, блядь! Не получалось у меня ни строчки этого кода сраного настучать, потому как работать не хотелось от слова «совсем», да и в башке уже изрядно так шумело. Тем более, сука, бесило, что меня, орла вольного, с этой ёбаной удалёнки опять в стойло, в офис этот вонючий, согнали. Так что я не просто не хотел, я, мля, принципиально не желал сегодня и пальцем шевелить, в знак протеста, нахуй! Поэтому я так прикинул: раз уж бухать и хуи пинать, так по-крупному, с размахом! Достал из правого ящика своего стола таблеточки чудодейственные – те самые, что расслабон вызывают и кайф неземной, а если их с синькой замешать, так они, падлы, эффект свой удваивают, а то и утраивают! Замешал их с остатками пойла в стакане, да и махнул всё это дело залпом. И почти сразу, мля, покатило! На меня такое блаженство снизошло, такой расслабон долгожданный, такой кайф и даже, блядь, возбуждение какое-то, что аж яйца зачесались! И всё это по нарастающей, всё сильнее и сильнее, волнами такими, ух!

— АХХХХ…

Я обмяк всем телом в своём офисном кресле, сполз немного, будто не я, а кисель какой-то разлился. В таком-то вот благостном состоянии я и «приступил» к своей «работе» – а именно, к думскроллингу этому ебучему, да видосики тупые втыкал, ржал с них, как конь педальный, и уже нихуя не замечал, что там вокруг творится. Некоторые мои «соседи» по картонным этим застенкам, услыхав мой гогот, начали свои любопытные рыла высовывать, поглядеть, как я тут дурака валяю. Между ними какой-то шёпоток пошёл, шу-шу-шу, блядь, стопудово ничем хорошим это не кончится. Однако, мне в тот момент было глубоко насрать на всё и вся, я просто КАЙФОВАЛ от этой, сука, жизни! Естественно, такая вакханалия не могла остаться незамеченной со стороны начальства. Вскоре мимо меня прошмыгнул этот дроид-контролёр, жестянка ебучая, заметил моё непотребство и давай мне напоминать про мои эти… обязанности должностные.

— Феликс Мурзилкин, напоминаю вам, что до перерыва осталось два часа. Пожалуйста, вернитесь к своим должностным полномочиям и продолжите свою работу, потому что она очень важная для нас. Спасибо за внимание.

И эта консервная банка, сука, дистанционно так, херакс – и закрыла все мои вкладки с видосиками, а вместо них опять этот редактор кода ебучий открыла, на который смотреть было тошно, аж до рвоты.

— ЭЭЭ, БЛЯТЬ!

Пьяным таким, утробным басом заорал я, когда прямо у меня на глазах смешнючий видос схлопнулся. Несколько коллег от моего этого боевого клича аж обратно за свои картонки попрятались, трусы вонючие. А я, опираясь на подлокотники, кое-как, с натугой, но поднялся на ноги. Разумеется, я был зол, как сто тысяч чертей, и возмущён до глубины души, что мой законный, так сказать, «перерыв» был так вероломно прерван! А потому, собрав остатки воздуха в пропитых лёгких, я зарычал:

— ТЫ… ТВАРЬ ЕБАНАЯ! — Мой голос, усиленный алкоголем и таблетками, был похож на рёв раненого медведя. Я пошатнулся, но устоял на ногах, вперив мутный, налитый кровью взгляд в мерцающий оптический сенсор дроида. — Ты, железяка бездушная, РЕШИЛА МНЕ ПОМЕШАТЬ?! ДА Я ТЕБЯ ЩАС НА ЗАПЧАСТИ РАЗБЕРУ, СУКА!

Дроид никак не изменился в «лице», если так можно выразиться о его гладкой металлической поверхности. Из его динамика раздался тот же ровный, синтезированный голос:

— Обнаружено агрессивное поведение и использование ненормативной лексики, протокол 7.3. Феликс Мурзилкин, вам выносится официальное предупреждение. Повторное нарушение приведёт к активации протокола 9.1 – вызов службы безопасности и уведомление вашего прямого руководителя, Мистера Пузика, а также ближайшего менеджера. Пожалуйста, успокойтесь и вернитесь к работе.

В офисе повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь моим тяжёлым, сбивчивым дыханием и тихим жужжанием самого дроида. Из-за перегородок то тут, то там показывались испуганные и любопытные морды коллег. Кто-то уже судорожно тыкал пальцем в свой коммуникатор, видимо, вызывая того самого Пузатика или службу безопасности. Воздух буквально потрескивал от напряжения.

— Кого, нахуй?! Мистер Пузика?! — Я икнул, чуть не срыгнув остатки утреннего пивандрия. — Да у меня, блядь, половина акций этой шараги, ты понял, ведро с гайками ржавое?! Ты хоть, сука, знаешь, кто я такой, а?! Эту, мля, компанию МОЯ СЕМЬЯ построила, козёл ты железный!

Я со всей дури швырнул в эту летающую консервную банку свой уже сиротливо пустой стакан. И, представь себе, ПОПАЛ, нахуй! Стакан звонко так брякнулся о металлический корпус дроида, не причинив ему, конечно, никакого видимого ущерба, лишь оставив на его блестящей заднице пару капель недопитого мною пойла. Однако, этого хватило, чтобы эта тупая железяка поняла – я не в себе, я бухой в говно, и шутки со мной сегодня, блядь, плохи!

— Обнаружено враждебное физическое воздействие. Активирован протокол срочного вызова менеджера для немедленного разрешения конфликтной ситуации. Ожидайте, — пропищал дроид и, поджав свои манипуляторы, трусливо отлетел в сторону, видимо, транслировать сигнал SOS этому самому Пузику. Капитулировал, сучёныш! Это была очередная славная победа живой, горячей плоти над бездушными, холодными машинами! Ура, товарищи!

Я триумфально, как победитель гладиаторских боёв, вернулся за свой комп, хотя сердечко от такого адреналинового всплеска колотилось, как бешеное. Нервишки шалят, надо бы успокоиться. И что у нас лучшее средство от стресса после небольшой стычки с искусственным интеллектом? Правильно, видеоигры! Запустив первую попавшуюся онлайн-стрелялку и коннектнувшись к какой-то там карте, я погрузился в виртуальные баталии.

— Отдай мне, пожалуйста, бомбу. ОТДАЙ МНЕ ПОЖАЛУЙСТА БОМБУ! — мой голос, и без того не тихий, с каждой фразой набирал децибелы, превращаясь в пьяный рёв раненого бизона. Я обращался к своим этим… тиммейтам, требуя священный артефакт. — Я ПРОШУ ТЕБЯ, СУКА, ОТДАЙ МНЕ ПОЖАЛУЙСТА БОМБУ! ПОЖАЛУЙСТА, ОТДАЙ МНЕ БОМБУ! ДА ОТДАЙ ТЫ МНЕ ЭТУ ЁБАНУЮ БОМБУ, ПИДОР!

Я совершенно не замечал, что мои боевые кличи уже давно привлекли внимание не только моих виртуальных соратников, но и всего, блядь, офиса. Все эти мыши офисные повылазили из своих норок и пялились на меня, как на говорящую гориллу в зоопарке. А мне похуй, я в игре, я в процессе, я, мля, почти что там, на поле боя! И вот, когда какой-то сердобольный ушлёпок наконец-то скинул мне эту чёртову бомбу, и я, как заправский террорист, понёсся с ней к ближайшей точке закладки, я настолько вжился в роль, что звуки выстрелов и взрывов в наушниках казались мне абсолютно реальными. Будто это не в игре стреляют, а прямо тут, в офисе, рядом со мной, началась третья мировая! И я, естественно, заорал во всё горло, командуя своим несуществующим отрядом:

— Э! ЛОЖИСЬ! БЛЯТЬ! ЭЭЭ! ЛЕЖИ, СУКА! ААА! Мама….Мама….Нет! НЕЕЕТ! УБЕГАЙ, ПРИДУРОК! Я тебя сейчас спасу…Подожди….ПОДОЖДИ МЕНЯ, ТВАРЬ! ВОЗЬМИ МОЮ БОМБУ И БЕГИИИИИ! ПЕРВЫЙ! ПЕРВЫЙ! Я ПЕРВЫЙ, ПОНЯЛ?! ПОЖАЛУЙСТА, ДАЙТЕ МНЕ ЦЕЛЬ, У МЕНЯ СОЛДАТЫ УМИРАЮТ! КОРРЕКТИРОВКА, СУКА, МЕНЯ ПОДРАНИЛИ! МЕНЯ ПОДРАНИЛИ, БЛЯДЬ! Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ! ПРИЁМ! Я НЕ ЗНАЮ ЦЕЛИ! Я НЕ ВИЖУ ЦЕЛИ, МЕНЯ РАННИЛИ В ЖОПУ!

Каждая виртуальная пуля, влетавшая в моего игрового аватара, отдавалась во мне почти физической болью, будто это в меня, в Феликса Мурзилкина, стреляют из настоящего калаша! И это, само собой, вызывало у меня самые что ни на есть искренние, неподдельные реакции и эмоции. Стоит ли говорить, что благодаря моему феерическому перфомансу я стал главным объектом внимания как в игре, так и на своём гребаном рабочем месте? В офисе меня обсуждали уже не шёпотом, а вполголоса, многие даже бросили свою работу, чтобы позырить на это цирковое представление с пьяным котом в главной роли. Ну, или просто не могли сосредоточиться из-за моих душераздирающих воплей. В игре же, наоборот, меня то подбадривали, то откровенно троллили, выводя на ещё более бурные эмоции. Из-за этого я всё глубже и глубже погружался в виртуальный мир, уходя всё дальше и дальше от серой офисной реальности. И вот, когда меня в очередной раз какой-то малолетний говнюк особенно цинично затроллил, из-за чего мой персонаж бесславно склеил ласты, я уже не просто орал, я БИЛСЯ В ИСТЕРИКЕ:

— ДА ПОШЁЛ ТЫ НАХУЙ, БЛЯТЬ! ТЫ ТВАРЬ ЁБАНАЯ! ТЫ ТВАРЬ ЁБАНАЯ, БЛЯТЬ! ТЫ ЧЕГО ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ?! ЧЕЕЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ, БЛЯЯЯЯТЬ?! ПОШЁЛ НАХУЙ, УЁБОК МАЛОЛЕТНИЙ, БЛЯТЬ! ПОШЁЛ НАХУЙ, СУКА! ТВАРЬ ВОНЮЧАЯ! ТЕБЕ ЧЁ-ТО НЕ НРАВИТСЯ?! НЕ НРАВИТСЯ, ПИДОР?! ПОШЁЛ НАХУЙ ТОГДА!

В порыве праведного гнева я вознамерился схватить монитор своими мохнатыми лапами и запустить им в ближайшего обидчика, или хотя бы в стену. Но, блядь, я же забыл, что он у меня голографический, этот выродок высоких технологий! Так что всё, что я сумел поймать в свои трясущиеся пьяные руки – это порция тёплого офисного воздуха. Мои лапы сомкнулись на пустоте, отчего я чуть не потерял равновесие и не ёбнулся мордой об стол. В таком вот расшатанном, но донельзя возбуждённом состоянии меня и застал этот пиджак ходячий, Эндер хуев, менджер-зазнайка наш, эмигрант ебучий! Чурка! У него даже имя не наше было! А заморское, пидорское!

— Феликс, отвлекись, пожалуйста, на секундочку, — промямлил он своим противным голоском.

Я, чуть не потеряв равновесие и не впечатавшись мордой в стол, медлееенно так, с ленцой, повернул к нему свою светлую головушку, но изрыгать проклятия не перестал, теперь уже в его адрес:

— АААА… ИДИ НАХУЙ ОТСЮДА, ГНИДА! ТЫ КТО ТАКОЙ-ТО, БЛЯТЬ, ВАЩЕ?! ДА НИКТО ТЫ, И ЗВАТЬ ТЕБЯ НИКАК! ПШОЛ ВОН!

Кое-как оперевшись на столешницу, я выпрямился во весь свой кошачий рост и, походкой бывалого морского волка, изрядно принявшего на грудь, двинулся в сторону этого офисного планктона. В моей хмельной башке уже созрел коварный план – этот хуй в галстуке виноват во всех моих бедах, а значит, должен понести суровое наказание!

— Феликс, пожалуйста, успокойся! Умоляю! Давай просто… поговорим, как цивилизованные коты! — пытался угомонить меня этот Эндер, пятясь назад, как побитая шавка. Но его трусость злила меня ещё сильнее. Я наступал, неотвратимо, как пьяный танк, изрыгая в его сторону тирады, достойные пера какого-нибудь диктатора:

— ПОШЁЛ НАХУЙ! И ТЫ ИДЁШЬ НАХУЙ! — орал я, тыча в него пальцем. — И ТЫ СЧИТАЕШЬ, ЧТО ТЫ НУЖЕН КОМУ-ТО, БЛЯТЬ?! ЭНДЕР МЕНДЕР ХУЕМЕНДЕР! ТЫ ПРОСТО, БЛЯТЬ, НА МНЕ… ЭЭЭ… ИМЯ СЕБЕ ДЕЛАЕШЬ! ГЕНДЕР МЕНДЕР, ТЫ ПОПУЩЕНЕЦ НИЖНЕГО, СУКА, ПРОГРАММИРОВАНИЯ, НАХУЙ! И ПОШЁЛ ТЫ НАХУЙ! И КТО ТЫ ТАКОЙ, И ЗВАТЬ ТЕБЯ НИКАК, ПОНЯЛ, ЧМО?! ЕСЛИ ВАС, БЛЯДЕЙ, ЧТО-ТО НЕ УСТРАИВАЕТ, ТО ТОГДА… ДОСВИДОС, НАХУЙ!

Пока этот очкарик пытался переварить мой пьяный, бессвязный бред, который я нёс без остановки, как заведённый, я сумел подобраться к нему на расстояние вытянутой лапы. А затем, двумя лапами, со всей дури, толкнул его от себя! Да так, что он, бедолага, потерял равновесие и мешком рухнул на пол!

— СТРААААЙК! СТРАЙК! Сука, СТРАЙК! Есть, блядь! — завопил я в пьяном экстазе, искренне радуясь, как ребёнок, падению этого офисного недоразумения. Некоторые из коллег, наблюдавшие за этой сценой, не выдержали и прыснули со смеху, но большинство, конечно, смотрело на меня с осуждением и страхом.

— Неадекват! Псих!

— Больной ублюдок!

— Кто-нибудь, вызовите уже охрану! Или санитаров!

Они уже не шептались, а орали во весь голос, выражая своё «фи». На что я, не оставаясь в долгу, рявкнул им всем:

— КОМУ НЕ НРАВИТСЯ… СПИТЕ НАХУЙ! ИДИТЕ СПАТЬ, Я СКАЗАЛ!

Я гордо развернулся и направился обратно к своему компьютеру, в то время как униженный Эндер, кое-как поднявшись с пола и отряхивая свой пиджачишко, прошипел:

— Так, всё! Мне это окончательно надоело! У вас, мистер Мурзилкин, будут ОЧЕНЬ большие проблемы! Я сейчас вызову НАЧАЛЬСТВО и охрану! Вы у меня попляшете!

Я обернулся к нему, набрал побольше воздуха в пропитые лёгкие и заорал так, что зазвенели стёкла в окнах:

— ПОШЁООООЛ НАААААААХУУУУУУЙ!

И этот трус, то ли от испуга, то ли от неожиданности, а может, просто не желая дальше эскалировать конфликт со мной, великим и ужасным, предпочёл ретироваться. Вероятнее всего, побежал стучать этому самому «начальству». Ну и хуй с ним. А я… я вернулся за свой комп. И был так возбуждён всем произошедшим, таким, блядь, заряженным, что решил – самое время немного расслабиться и… подрочить. От своей собственной ахуенности, от того, как я ловко дал отпор всем этим пидорам и недоброжелателям! Моё обычное возбуждение плавно переросло в сексуальное, подогреваемое наркотой, которая как раз начала оказывать на меня своё полное, всеобъемлющее воздействие. Усевшись в кресло поудобнее и откинув спинку слегка назад, я закрыл все эти игры-хуигры. Не обращая ни малейшего внимания на охуевающие взгляды коллег и общую гнетущую атмосферу в офисе, я открыл первый попавшийся порно сайт и включил видос. Да, со звуком. НА ПОЛНУЮ ГРОМКОСТЬ, БЛЯДЬ! Пусть слушают, суки, как надо правильно кайфовать! Стоны и чмокающие звуки из колонок моего компьютера разнеслись по всему опенспейсу, заглушая испуганный шёпот и стук клавиатур.

— Сделай, Зая… Сделай так, да… Ооо, детка… — бубнил я себе под нос, комментируя телодвижения полуголых девиц на экране, в то время как мои лапы уже активно стягивали с меня брюки и трусы. Мой член, уже давно стоявший колом от смеси алкоголя, таблеток и зашкаливающего адреналина, с нетерпением ждал своего часа. Я вытащил своё готовое к бою «дрочило» на свет божий. Коллеги вокруг замерли. Кто-то пискнул. Кажется, это был Коржик. Кто-то уронил степлер. Слышались панические вскрики и звук отодвигаемых стульев – народ начал разбегаться. А мне было похуй. Я был в своём мире, где существовали только я, мой член и эти прекрасные пушистые дамы на экране.

Я обхватил свой набухший, горячий ствол своей лапой, смачно плюнул на него для лучшего скольжения и начал медленно, с наслаждением двигать рукой вверх-вниз. Звуки из колонок становились всё громче, смешиваясь с моими собственными тяжёлыми вздохами и постанываниями.

— Ооооххх… дааа… вот так… вот так, киска… — шептал я, глядя на экран, но чувствуя, как напряжение нарастает в паху. — Сейчас… сейчас я тебе покажу… кто тут главный…

— Позор! Какой ужас! В офисе этим заниматься! Да он сбрендил окончательно!

— Вызовите сюда главную охрану, немедленно! И полицию! И экзорциста!

Вопили какие-то особенно впечатлительные сотрудницы, брызжа слюной, в то время как другие, в основном мужская часть коллектива, откровенно ржали и снимали всё на свои смартфоны, предвкушая хайп в корпоративных чатиках. Всем этим праведникам и любителям дешёвых зрелищ я мог ответить лишь одно, но зато от всей своей широкой кошачьей души:

— ДА ИДИТЕ ВЫ ВСЕ НАХУЙ! Я БУДУ ДРОЧИТЬ! Я ХОЧУ ЕБАТЬСЯ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС! И Я, БЛЯДЬ, БУДУ ЕБАТЬСЯ! ЯСНО ВАМ, СКОТЫ?!

После чего, не откладывая в долгий ящик, я и привёл свои слова в исполнение. Без тени стыда или смущения, я яростно надрачивал свой разгорячённый член, глядя на экран, где потные, мускулистые самцы во все щели драли податливых самочек. От подступающего оргазма я приоткрыл пасть, мой язык похотливо вывалился, а из глотки вырвались первые протяжные стоны, которые смешались со стонами из колонок, создавая неповторимую какофонию разврата. Я был как никогда близок к своей цели, к этой сладкой, всепоглощающей разрядке. И в тот самый момент, когда я был уже на самом пике, готов извергнуть из себя потоки наслаждения, в дверях моего импровизированного «кинозала» нарисовался сам «Хозяин Медной Горы» — наш генеральный директор, мистер Пузик собственной персоной, в сопровождении своей личной охраны, двух амбалов-ротвейлеров с мордами серийных убийц.

— ЧТО ЗДЕСЬ, БЛЯТЬ, ПРОИСХОДИТ?! — громыхнул его бас так, что у меня чуть член не опал от неожиданности. Один из охранников, тот, что поздоровее, метнулся ко мне, как коршун, схватился за спинку моего кресла и рывком развернул меня к начальству. Я предстал перед ними во всей своей красе: со спущенными штанами, блаженным лицом и яростно работающей в паху лапой. Однако, даже в такой пикантной ситуации, я не собирался останавливаться. Я должен был кончить, я был так, сука, БЛИЗОК!

— Что… — не успел договорить директор, как я, издав блаженный, почти поросячий визг наслаждения, заорал на весь офис:

— Я СЕЙЧАС КОНЧУУУУУУУУ! АААААААХХХ! СУКАААА!

И я кончил. Мощно. Обильно. Залив густой, горячей спермой опешивших охранников, которые даже не успели среагировать. Их строгие чёрные костюмы моментально покрылись белыми, липкими кляксами.

— ФУУУУУ! БЛЯДЬ! КАКАЯ МЕРЗОСТЬ! — взвыли оба амбала в унисон, брезгливо отскакивая назад и пытаясь хоть как-то стряхнуть с себя следы моего бурного оргазма. Толпа зевак за их спинами ахнула от ужаса и отвращения, не веря своим глазам. По всему зданию, от цокольного этажа до пентхауса на крыше, пронёсся настоящий цунами из шёпота, криков, возмущённых возгласов, истерического смеха и попыток как-то логически объяснить мои безумные действия. Однако всем было ясно одно – сейчас полетят головы. И моя, скорее всего, первой.

Большой Босс, мистер Пузик, был не просто взбешён. Он был в ярости. Его огромные кошачьи лапы сжались в кулаки так, что побелели костяшки, густая седая шерсть на загривке встала дыбом, а толстый, полосатый хвост выпрямился, как пистолет, направленный мне прямо в лоб. Накопив достаточный заряд праведного гнева и первобытной агрессии, он раззявил свою клыкастую пасть и зарычал так, что задрожали стены:

— В КАБИНЕТ ЕГО! НЕМЕДЛЕННО! СУКУ ЭТУ ПОХАБНУЮ!

После этого оглушительного рёва, который, казалось, был слышен даже на соседней улице, в офисе воцарилась мёртвая тишина. Сам Босс, развернувшись на каблуках своих начищенных до блеска туфель, промаршировал к себе в кабинет, с такой силой хлопнув за собой дверью, что со стен посыпалась штукатурка. И если многие из присутствующих прекрасно понимали, что у меня сейчас начнутся ОЧЕНЬ большие проблемы, то я, наоборот, вообще нихуя не соображал и продолжал вести себя, как последняя скотина. Меня тут же подхватили под мокрые от пота подмышки два охранника (видимо, уже другие, менее брезгливые) и со словами:

— Ну всё, милок, оттрахался на сегодня. Пора и честь знать.

Потащили меня, как мешок с дерьмом, в кабинет к нашему грозному начальнику. Я, разумеется, пытался сопротивляться, брыкался, орал какую-то непотребщину и даже пробовал тормозить пятками, цепляясь за дорогой ковёр в коридоре. Но я уже был не в том состоянии, чтобы оказывать какое-либо вменяемое сопротивление. Моё тело обмякло, силы покинули меня вместе с последней каплей спермы, а в голове шумел пьяный ураган. Из-за чего очень скоро я, полуголый, воняющий перегаром и сексом, оказался в просторном, отделанном тёмным деревом и кожей кабинете своего начальства. Меня грубо швырнули в глубокое кожаное кресло напротив массивного дубового стола Босса. Мистер Пузик сидел в своём кресле-троне, сверля меня своими жёлтыми, хищными глазами. Он даже не потрудился предложить мне снять штаны (которые так и болтались у меня на щиколотках) или хотя бы прикрыться. Несколько секунд он молча разглядывал меня, как энтомолог редкое насекомое, а затем, не меняя выражения лица, ледяным тоном произнёс:

— Ты уволен.

Ясен хуй, эт не то, что я хотел в своём… ик!… алко-трипе услыхать.

— Да ла-а-адно?! С КАКОГО, БЛЯТЬ, ХУИЩА ВЫ МЕНЯ УВОЛЬНЯЕТЕ?! А НУ ПОЯСНИТЕ МНЕ, ПИДОРЫ!

Взвизгнул я, аж с кресла подпрыгнул, пока эти два шкафа охранных, сука, не впечатали мою задницу обратно. Директор, эта гнида очкастая, сдёрнул свои гляделки и заорал на меня в ответку, аж слюной брызжа:

— АХ ТЕБЕ ЕЩЁ ЧЁ-ТО ПОЯСНЯТЬ НАДО, ПАДЛА?! ПОСЛЕ ТОГО, ЧТО ТЫ, СУКА, НАХУЕВЕРТИЛ?! НУ ДАВАЙ, Я ТЕБЕ ТОГДА ПО ФАКТАМ РАЗЛОЖУ, КТО ТЫ ЕСТЬ, МРАЗЬ, И ЧТО ТЫ ИЗ СЕБЯ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, УЁБОК!

Он, блядь, пальцы начал гнуть, как сраный счетовод, и перечислять, падла.

— Давай начнём с того, ты, СКОТИНА АЛКАШНАЯ, что ЗАБУХАЛ не только дома, но ЕЩЁ И НА РАБОТЕ, ТВАРЬ!

— ВРАНЬЁЁЁЁ, БЛЯ-Я-ЯДЬ! Я всегда В МЕРУ… ик!… херачу! Только се-сегодня малёхо… ик!… сорвался, ёпт!

— НЕМНОГО?! ДА ТЫ ОХУЕЛ, ЧТО ЛИ, МУДИЛО?! Ты ВЕСЬ, БЛЯДЬ, ЭТАЖ ОТВЛЁК ОТ РАБОТЫ своими пьяными ВЫЕБОНАМИ, ПАРАЛИЗОВАЛ РАБОТУ ЦЕЛОГО, НАХУЙ, ОТДЕЛА! Ты пиздишь, что в меру квасишь, НО ТЫ ЖЕ ВРЁШЬ, ТВАРЬ, и ты сам это, блядь, знаешь! Думаешь, я не в курсе про твои КОЛЁСИКИ, про то, что ты, БЫВАЛО, УЖРАТЫЙ НА РАБОТУ ПРИПИРАЛСЯ? Ты думаешь, тут ДЕБИЛЫ РАБОТАЮТ, А?! ФЕЛИКС, МАТЬ ТВОЮ, МУРЗИЛКИН?!

— А НЕХУЙ БЫЛО МЕНЯ С УДАЛЁНКИ ЭТОЙ СРАНОЙ БЫЛО ПЕРЕВОДИТЬ ОБРАТНО В ОФИС, ГАНДОНЫ! Сами, блядь, знаете, что НЕ ЛЮБЛЮ в офисе этом вашем вонючем торчать, и ВСЁ РАВНО ПЕРЕВЕЛИ НАЗАД, ПИДОРЫ!

— Да тебя в офис ПЕРЕВЕЛИ ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО ТЫ НИХУЯ НЕ ДЕЛАЕШЬ на удалёнке, ты, БУКВАЛЬНО, ЦЕЛЫМИ ДНЯМИ В ИГРУШКИ РУБИШЬСЯ И ДРОЧИШЬ, УЁБОК! А здесь ты хоть КАКУЮ-ТО, БЛЯДЬ, РАБОТУ ДЕЛАЛ, ПОКА СОВСЕМ С КАТУШЕК НЕ СЛЕТЕЛ, АЛКАШ ТЫ ЕБУЧИЙ!

— ТЕБЯ ЕБАТЬ НЕ ДОЛЖНО, ЧЁ Я ТАМ, НАХУЙ, ДЕЛАЮ У СЕБЯ ДОМА, ПОНЯЛ, ХУЕСОС?! Я РАБОТУ ДЕЛАЛ? ДЕЛАЛ, БЛЯДЬ, НАХУЙ! И НЕ НАДО ТУТ МНЕ ЛЯ-ЛЯ РАЗВОДИТЬ, ЧТО Я НИХУЯ НЕ ДЕЛАЛ ДОМА, ГНИДА!

— Да ты, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ЧТО-ТО, БЛЯДЬ, ДА ДЕЛАЛ, НО, СУКА, В ПОСЛЕДНИЙ, НАХУЙ, МОМЕНТ И СКИДЫВАЯ ПОЛОВИНУ СВОЕЙ ЕБУЧЕЙ РАБОТЫ НА СВОЮ КОМАНДУ И СТАЖЁРОВ, ЭТИХ СОПЛЯКОВ! ЭТО ЧТО, ПО-ТВОЕМУ, НОРМАЛЬНАЯ, БЛЯДЬ, РАБОТА?! ТЕБЕ ЗА ЧТО ЗАРПЛАТУ ПЛАТЯТ, ЧТОБЫ ТЫ НИХУЯ НЕ ДЕЛАЛ И ПРОЁБЫВАЛСЯ, МРАЗЬ?!

— Имею, блядь, ПРАВО! Я МИДДЛ, НАХУЙ, и вообще, эта ШАРАГА ЕБУЧАЯ – МОЕГО БАТИ!

— ТЫ НИКТО, ЗАПОМНИ, НОЛЬ БЕЗ ПАЛОЧКИ! ТВОЙ ОТЕЦ СДОХ, КАК СОБАКА, А КЛЮЧЕВОЙ ПАКЕТ АКЦИЙ У МЕНЯ, УЁБИЩЕ! ТВОЁ ВЛИЯНИЕ ЗДЕСЬ – НУЛЕВОЕ, НИЧТОЖЕСТВО! ТЫ ПУСТОЕ МЕСТО!

— ДА НЕУЖЕЛИ, БЛЯДЬ?! ТОГДА СЕГОДНЯ ЖЕ ВСЕ СВОИ ЕБУЧИЕ АКЦИИ РАСПРОДАМ НАХУЙ ВСЕМ ТВОИМ КОНКУРЕНТАМ, ЧТОБ ТЕБЯ ВЫЕБАЛИ, УРОД!

— ФЛАГ ТЕБЕ В ЖОПУ И БАРАБАН НА ШЕЮ, ПРИДУРОК! У ТЕБЯ ИХ ТАМ ДЕСЯТЬ ПРОЦЕНТОВ ОТ СИЛЫ, НАСРАТЬ НА НИХ! ПОДПИШИ УВОЛЬНИТЕЛЬНУЮ, ТВАРЬ, И КАТИСЬ ОТСЮДА НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ, ПОКА ЦЕЛЫЙ!

Он подвинул ко мне какую-то сраную бумажку, которую я даже, блядь, читать не стал, а просто НАХУЙ РАЗОРВАЛ В КЛОЧЬЯ и кинул эти ошмётки ему в ХАРЮ ОБНАГЛЕВШУЮ, этому боссу ёбаному.

— ВОТ ТЕБЕ, СУКА, УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ! ВОТ, БЛЯДЬ! УВОЛИШЬ МЕНЯ ЧЕРЕЗ СУД, ГАНДОН ШТОПАНЫЙ! ХУЙ ТЕБЕ, А НЕ ПОДПИСЬ!

Это, видать, стало последней каплей для моего ебучего босса. Он аж побагровел весь, пидор.

— ВЫШВЫРНИТЕ ЭТУ ТВАРЬ ВОН ОТСЮДА, БЛЯДЬ! ПУСТЬ СВОИ СРАНЫЕ ВЕЩИЧКИ ЗАБИРАЕТ И ПРОВАЛИВАЕТ НАХУЙ ИЗ МОЕГО ЗДАНИЯ! И ЧТОБЫ ДУХУ ЕГО БЛИЗКО К ЗДАНИЮ НЕ БЫЛО, ИНАЧЕ НОГИ ПЕРЕЛОМАЮ!

Заорал он так, что аж стёкла задрожали, и его цепные псы охранные тут же, блядь, сцапали меня за руки и потащили к выходу, как мешок с дерьмом.

— ВЫ ВСЕ, СУКИ, ПОЖАЛЕЕТЕ ЗА ТО, ЧТО ВЗДУМАЛИ МЕНЯ УВОЛИТЬ, ПИДОРЫ! Я ВАС ВСЕХ ТАК ВЗЪЕБУ, ЧТО МАЛО, БЛЯДЬ, НЕ ПОКАЖЕТСЯ! ВЫ ОБОСРЁТЕСЬ, ТВАР-Р-РИ!

Орал я им вслед, хуесося всех благим матом на чём свет стоит, пока меня, как скотину, не выволокли из кабинета этого хуепутала-директора.

— РУКИ! РУЧОНКИ СВОИ ГРЯЗНЫЕ УБРАЛ ОТ МЕНЯ НАХУЙ!

Орал я, как резаный порось, и, сука, даже вывернулся из ихних лапищ охранных! Но недолго музыка играла, блядь, скрутили меня, пидорасы, снова, и повели, как будто я, нахуй, главный террорист всея Коточана!

— ТВАРЮГИ! ПРОШМАНДОВКИ ВОНЮЧИЕ! ТВАРЬ ЕБАНАЯ! ЕЩЁ РАЗ ТВАРЬ ЕБАНАЯ! ОТПУСТИ, СУЧАРА, МЕНЯ! НЕ ИМЕЕШЬ, БЛЯДЬ, ПРАВА!

От моих матерных рулад, ебать мой хуй, в конторе этой сраной опять все на уши встали. Все, как один, ебальники свои от мониторов оторвали, пялятся, как меня, блядь, к моему же, сука, корыту рабочему тащат. И когда приволокли, пидоры, то со словами, мол:

— Собирай манатки и уёбывай.

Толкнули меня к столу моему, и две коробки пустые, блядь, на стол швырнули. Ждут, ублюдки, что я туда свои пожитки сложу и съебусь по-тихому. Но хуй там плавал, я ж, блядь, не пальцем деланный, упёрся рогом, как бык на бойне!

— А ХУЙЦА У ПЬЯНОЙ ОБЕЗЬЯНЫ ВАМ НЕ ПОСОСАТЬ, УРОДЫ?! НИКУДА Я, БЛЯДЬ, НЕ ПОЙДУ! НЕ ПОЙДУ, И ХУЙ СОСИТЕ ВСЕ!

Наотрез, нахуй, отказался я чё-то делать и плюхнулся обратно в своё креслице сраное, руки, блядь, на груди скрестив, как крутой. Охранник, мразь, враждебно так зыркнул, но, сука, нихуя не сделал, в отличие от его напарничка, пидора похотливого, который, блядь, начал мои шмотки за меня собирать.

— НЕ ИМЕЕЕТЕ ПРААААВА, ПАДЛЫ!

Взвизгнул я, блядь, когда увидел, как этот хмырь охранный небрежно так, по-пидорски, все мои, сука, вещички в коробку сваливает. Я, блядь, как ошпаренный, с кресла вскочил и попытался его, уебана, оттолкнуть, но тут, сука, вмешался тот охранник, который до этого, как статуя, стоял и хуи пинал. Он, блядь, со словами:

— СЯДЬ УЖЕ, УЁБОК!

Кинул меня, как собаку паршивую, обратно в кресло, а потом, сука, ещё и пару лещей «оздоровительных» мне выписал, для тонуса, блядь!

— В СЕБЯ ПРИДИ, ТВАРЬ!

Но от такого «лечения», ебать его в рот, я не то что в себя не пришёл, я, блядь, взбесился ещё сильнее, как бычара на красную тряпку!

— Ты меня, сука, ударил… Ты, блядь, меня ударил! ТЫ МЕНЯ, ПИДОРАС, УДАРИЛ! ТВАРЬ ЕБУЧАЯ, ЧТОБ ТЫ СДОХ!

Я, как берсерк, на него с кулачищами набросился, и завязалась у нас, блядь, драчка коротенькая, но ядрёная! Пару раз я ему, хуесосу, по тыкве его тупой всё-таки заехал, но тут, сука, его напарничек вписался, и они меня, гады, вдвоём на пол уложили, как свинью на убой.

— УСПОКОЙСЯ, БЛЯДЬ!

Орал один из этих мудаков охранных, заламывая меня, как будто я, сука, кукла тряпичная.

— Тишка, ёбаный твой рот! Притащи какую-нибудь хуйню, чем мы его, падлу, связать сможем! Я его пока, блядь, подержу!

— ЩА, БЛЯ!

Один из этих ублюдков свалил куда-то, а второй, сука, продолжал меня к полу прижимать своей тушей вонючей. Мне всё это, ебать мой лысый череп, очень сильно не нравилось, поэтому я, блядь, начал буянить и брыкаться по полной программе, пытаясь из-под него, козла, выбраться.

— СУКИ! БЛЯДИ ВЫ ПОДЗАБОРНЫЕ! ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ, ГАНДОНЫ, СЕЙЧАС ЖЕ! Я ВАМ ВСЕМ ЕБАЛЬНИКИ НА НОЛЬ ПОСНОШУ, ТВАРЮГИ!

— ПРЕКРАТИ, БЛЯДЬ, ДЁРГАТЬСЯ! ТЫ СЕБЕ ЖЕ, ДОЛБОЁБ, ХУЖЕ ДЕЛАЕШЬ!

Орал охранник, но я, хуй ему в рыло, не унимался и продолжал свою линию гнуть, как тот удав. Не оставил, короче, этому пидору выбора, кроме как позу сменить и своим коленом, сука, мне на шею надавить, чтоб я, блядь, угомонился.

— Я, БЛЯДЬ, ДЫШАТЬ НЕ МОГУ, СУКА!

Задыхаясь, хрипел я, на кашель срываясь, как туберкулёзник сраный.

— ТЫ, БЛЯДЬ, УСПОКОИЛСЯ, УРОД?!

Пытал меня этот садист охранный.

— Д-да, бля! Я, нахуй, успокоился! Агххх! Воздуха, сука, дайте! Я ж, блядь, не могу дышать, ёбаный насос!

К этому моменту, блядь, его напарничек припиздил, и охранник, наконец-то, своё колено с моей шеи многострадальной убрал, дав мне, сука, хоть немного отдышаться. И пока я, блядь, как рыба на берегу, хватал ртом воздух, эти пидорасы охранные оперативно так мне руки мои связали, а потом, суки, в кресло усадили.

— А ну-ка, блть, совесть поимей за выкрутасы свои! — рявкнул один из этих хмырей в форме, пока мои манатки в коробки пихал, падла.

— Да пошёл ты нахй, — кашлянул я ему в ответ, аж лёгкие выплюнуть хотел. Скоро он, значит, всё моё барахлишко по ящикам рассовал, а потом этот козёл, который главный, мычит:

— Поднимай свою тушу, чмо.

Схватил меня, значит, за шкирку с кресла этого ихнего вонючего и попёрли меня с напарничком своим к этой… как её… к лифту, во! А меня, прикинь, как зэчару какого-то ведут, по бокам, блядь, толпень эта собралась, пялятся, суки, и ещё комментят, чтоб им пусто было!

— Нихуя себе, Феликс, докатился твою мать! — это одна там кудахчет.

— Позорище ходячее! — вторая поддакивает.

— Так тебе и надо, урод! — орут мне в спину, пока мы в эту железяку не залезли. Двери как блысь за нами, и поехали мы вниз, на парковку эту их сраную. Я смотрю в дырку эту стеклянную, как этажи мелькают, всё ниже, блядь, и ниже, как будто я с трона своего на самое днище лечу, нахуй. И вот когда мы на самый, блядь, низ приехали, и лифт нас выплюнул, прошёл я пару шагов, а с меня эти верёвки самопальные сняли, а потом как уебали в спину, так я и растянулся на асфальте.

— И чтоб, падла, больше тут не отсвечивал, отброс херов, — прошипел один из этих сторожей помойных. А второй потом коробки мои рядом шваркнул, небрежно так, они, конечно, на землю попадали, и всё моё добро по асфальту раскатилось. Ушли, значит, эти ублюдки, а мне оставили жизнь мою прошлую, вдребезги, блядь, разбитую, и новую подарили – полную проблем, как блох на шавке, и хуй пойми чего дальше. Только вот тогда, когда я с манатками на улице оказался, до меня допёрло, чё я, дебил, натворил-то. И тут я как зарыдаю, сука, стыдно стало, пздец, и за себя, и за то, что учудил.

— Господи, ну что ж я наделал-то, а?! — заорал я, да поздно уже пить маржоми, когда почки отказали. Оставалось только реветь, как девка сопливая, и себя, уёбка, жалеть. Так бы, наверное, и хлюпал носом дальше, если б не услышал голоса какие-то знакомые и шаги… Всё ближе, блядь, и ближе ко мне подбираются…

— Па-папаня!

Голосина сыночки моего, Симы, аж ухи резанул. Я, как побитая собака, морду свою заплаканную поднял, а там он… Сынуля… Ко мне рванул, а потом тормознул, как вкопанный. Видать, рожа моя ему не понравилась… Совсем… хреновая рожа.

— Па-ап?

Уже так… с сомнением, гаденыш мелкий. А потом опять как заорет:

— Папка!

И полетел ко мне, шкет, аж пятки засверкали! Подскочил к туше моей раздавленной, тянуть меня принялся, пыхтит, старается.

— Папка! Папулечка! Ты как, а?! Целый?!

Дергал меня, сопляк, а силенок-то нетути… Тушу мою с асфальтовой этой… дряни… не поднять ему. Но словечки его, попытки эти… аж прям силы влили! Я как напрягся, как подскочил… ну, почти подскочил. На карачках поднялся.

— Спасиб… сынка… — промычал я ему и по башке трепанул. А он прижался, как котенок, обнял, аж кости затрещали. Любит, значит… дурака такого.

— Папка, папуля! Не пугай ты меня так больше, слышь! Нормально все? Мамка-то… Мамка прям вся извелась, когда ей эта… ну, эта… знакомая ее позвонила, натрепала про тебя всякого! Неправда ж, да? Что ты там… пьяный на работе валялся? И что выпереть тебя хотят?

Слова его… как обухом по башке. Застыл я, как столб… Стыдоба-то какая… аж глаза отвёл, чтоб не видеть его взгляд этот… разочарованный. Реакция моя… она ж, падла, громче всяких слов.

— Значит… правда? Опять напился? Зачем?!

Выскользнул из обнимашек моих, смотрит… как на… на дерьмо какое-то. И ждет, чтоб я ответил.

— Сынк… Я… эт самое…

И тут, на тебе! Не успел я и слова выдавить, как Туська моя, жена… подошла. И ка-а-ак даст мне по роже! Аж искры из глаз! И заголосила…

— Ну, падла, допился?! Скока я те, гнида, талдычила — хорош бухать да ширяться, а ты, сука, чо сделал, а?! А?! ВСЁ просрал, как обычно! ВСЁ НАХУЙ!

Симка, малец мой, аж заревел, как углядел, шо мы опять срёмся да лупимся. Он, бедолага, сунуться попытался.

— Мам! Пап! Не деритесь, пожалуйста!

А Туська-то, стерва, тока отпихнула его, он аж на жопу сел да пуще прежнего в рёв. У меня аж, блядь, шерсть дыбом, кулачищи сами сжались.

— ТЫ ЧО ТВОРИШЬ, ДУРА?!

Заорал я, как резаный, и к сынуле своему единственному кинулся, шоб поднять его, а эта курва старая всё нудит да нудит.

— Я ж на тя, козла, лучшие годы проебала! И РАДИ ЧЕГО, БЛЯДЬ?! Шоб ты всё в один момент профукал, да?! Где ты, урод, терь пахать будешь?! Как ты МЕНЯ, блядь, и семью нашу обеспечивать собрался?! Ты ваще слышишь, говно?! Я ж с тобой, бляд, говорю!

Она меня, сука, за шкирку схватила, развернуть силой пытается, я чуть Симку не выронил, пока его на карачки ставил. Устоял, бля. Как сынулю на ноги поставил, сам к ней развернулся, да ка-а-ак въебу ей с кулака по харе её наглой! Она аж взвизгнула, покачнулась, лапищами за свой пятак расквашенный схватилась, а оттуда юшка красная так и хлещет, асфальт под копытами её пачкает.

— ЗАТКНИ ЕБАЛЬНИК СВОЙ, БЛЯДЬ, НАХУЙ! И НЕ СМЕЙ БОЛЬШЕ НИКОГДА, ПАДЛА, СЫНА НАШЕГО ПИХАТЬ! ТЫ ПОНЯЛА МЕНЯ, ШЛЮХА?!

— Папка! Перестань мамку лупить!

Сёмка заблажил, за мамку свою, ик, впрягается. А я, как пьяный бык, на сына ноль внимания, иду на эту тварь, шоб со всей дури ей за всё отсыпать.

— Айхх… Т-ты… ты меня ударил!

Пролепетала она, вся в соплях и страхе, от меня пятится, а я её, бля, быренько так догнал, за шмотки цап, к себе притянул, а потом как трепану её, шоб мозги ей на место встали!

— ХУЛИ ТЫ МЕНЯ, СУКА, ПОСТОЯННО ДОВОДИШЬ, А?! ХУЛИ ТЫ МЕНЯ, БЛЯДЬ, ЗАСТАВЛЯЕШЬ НА ТЕБЯ ОРАТЬ И РУКИ РАСПУСКАТЬ?!

Орал я ей прямо в морду, тряс её так, будто душу из неё вытрясти хотел.

— Хватит! Ты меня пугаешь!

У неё аж слёзы градом, в зенках ужас плещется. А меня уже, блядь, хуй остановишь, она ж моей кровушки, ик, слишком много выпила. Лапы мои ей глотку сжали, и я её душить начал, нахуй.

— СДОХНИ, ТВАРЬ! СДОХНИ, СУКА! НЕНАВИЖУ ТЕБЯ, БЛЯДЬ! ЭТО ВСЁ ИЗ-ЗА ТЕБЯ, ПАДЛА!

Орал я ей в харю со всей злостью, что за годы, блядь, скопилась.

— Агх… Хххх…. Кхххх…

Хрипела она, синела. Пыталась, падла, воздуха хапнуть, хоть крошку, а руки мои, как тиски, блядь, шею её давят, хуй там. Из-за этого губёшки её быстро неметь стали, а сама она обмякла, как тряпка. Жизнь из неё, блядь, уходила, прям на моих глазах, ик, и тока в последний момент я, мудак, понял, что хуйню творю. Когда она уже почти коньки отбросила, я её резко отпустил, а потом отпихнул от себя, она аж на асфальт рухнула, как кукла. Выжила, сука, и давай на земле корчиться, воздух хапает полными лёгкими, кашляет, падла, шею свою трёт. Сын сразу к ней, мамочке своей помогать, а на меня, как на упыря, смотрит, который его мамку чуть на тот свет не отправил.

— Мама! Мам! Ты… ты чего с ней сделал?! Ты её убил, да?! Мам, ну скажи хоть слово, а!

Взгляд Симкин, полный разочарования и, блядь, презрения такого, аж меня из колеи выбил, вся дурь моя пьяная разом слетела.

— Сынок… ик… я ж тебя хотел… от неё… того… защитить! Мамка твоя, она ж… не в себе, сынок!

Сынуля только башкой мотнул, не верит, сучонок, ещё сильнее заревел.

— Ты всё врёшь! Вечно ты врёшь, алкаш! Мамка правду говорила!

Сама эта стерва в себя приходить начала, и вскоре смогла сынуле своему ответить.

— Со мной всё… всё в норме, малыш… Мамочка просто… чутка устала после папкиной пьянки… Не плачь, всё будет хорошо…

Она ему, блядь, улыбнулась через силу, а потом по щеке его гладит, типа успокаивает. Сёмка ещё громче завыл и к сиське её прижался, защиты ищет у мамаши, потому что папка теперь для него — хер с горы, боится он меня, падлёныш. На моих глазах, блядь, всё рухнуло к хуям собачьим. Я из-за своих привычек ебучих и нрава говённого не только работу проебал, но и семью, и даже сына, блядь, Симку моего! Слёзы уже не только у малого, но и у меня, старого хрыча, потекли. Сначала я просто всхлипывал, глядя на эту картину маслом, потом заревел, а потом меня, блядь, как прорвало, и я зарыдал громче Симы. Я обеими лапами за харю свою схватился, чтоб и слёзы свои блядские скрыть, и не видеть этого мира уёбищного, который сам себе, мудак, и наворотил. Я на колени рухнул и сквозь сопли и слёзы взвыл:

— ЗА ЧТО МНЕ ЭТО ВСЁ, А?!

Пришлось мне их умолять о прощении, ибо понял что хуйню сделал какую-то. И вот я, значицца, на карачках там ползал, мокрый асфальт башкой своей тупой полировал, и ревел, ревел, сука, как баба!

— Простите, ну простите меня, родненькие! Умоляю, блядь, вас! Вы ж всё, что у меня, ик, осталось! Не кидайте меня, ублюдка!

Я харей своей в асфальт этот, слезами уже политый, уткнулся и ещё громче завыл, башку лапами закрыл, чтоб никто, падла, не видел моего позора. Так и выл, пока один там не остался, как хуй на блюде. Слёзы, блядь, кончились, я башку свою поднимаю — а там хуй! Упиздили… Оставили меня тут, одного, горемыку, и прощения своего сраного не дали. Пришлось мне, значит, с асфальта этого холодного, как собака, подниматься и к тачке своей ковылять, сесть в неё, колымагу, и ухуярить оттуда домой, в берлогу свою. Думал, мож, встретит кто дома, ик, ага, хуй там плавал. Квартира пустая, как башка моя после вчерашнего. Тока записка, блядь, на столе валяется, а в ней, сука, нацарапано:

— Мне очень жаль, Феликс, но между нами всё кончено, иди ты на хуй. Я ухожу от тебя, и на развод подаю, козёл. Сына я с собой забрала, потому что тебе, алкашу, я не доверяю. Надеюсь, мы больше не увидимся, чмо.

Я от злости эту писульку блядскую на клочки разорвал, а потом опять в рёв, да так, сука, что стены дрожали, пока в холодильнике бухло своё спасительное не надыбал, его там, блядь, цистерна целая. И давай я его в себя заливать, как воду из-под крана, думал, спасёт оно меня от этой ебучей реальности. Но синька эта только сильнее огонь моих страданий раздула, пока он меня всего, нахуй, не охватил. В порыве, блядь, чувств-с, я начал хату свою расхуяривать, мебель ломать, табуретки да стулья эти ёбаные в стены да окна швырять, шкафы ронять, фурнитуру эту сраную отламывать, а потом полками этими оставшуюся мебель добивать. Скоро от дома моего, блядь, нихуя не осталось, что о прошлом бы напоминало, одни, сука, горы мебели битой да завалы из досок, пластика и стекла ебучего. И посреди всего этого говна — я, на коленях, блядь, посреди квартиры разъёбанной, и реву, реву, сука, пока слёзы не кончились. Тогда я на матрас голый ёбнулся, посреди кровати развороченной, ножки под себя поджал, как эмбрион, нахуй, и так и отрубился. А потом, блядь, суды эти ёбаные начались, и мне от стресса пришлось бухать да ширяться вдвойне, а то и втройне, что, в конечном итоге, ик, в запой настоящий вылилось, а запой, сука, привёл меня к тому, что однажды на один из этих важных судов я припёрся синий, как изолента.

— Феликс Мурзилкин, — бубнит этот хер в мантии, — вы обвиняетесь в причинении тяжких телесных гражданке Тусе Мурзилкиной, причинении вреда и уничтожении совместно нажитого, имущества, а также в нетрезвом вождении и употреблении запрещённых веществ в общественных местах. Что вы можете сказать в своё оправдание?

Мой этот, как его, адвокатишка нанятый, тут же с места своего вскочил, очкарик хуев, и орёт:

— Протестую, ваша честь!

Но я его, пидора, назад на скамейку усадил и решил сам, блядь, во всём разобраться, сегодня я, сука, чувствовал себя немного храбрым и, ик, уверенным таким.

— Эта сука, — говорю, — ничо, блядь, не нажила со мной, она просто на всё готовое пришла, нах… ИК! И ваще, где хочу, там и шабашу, законом, блядь, не запрещено это дело. Пусть она нахуй идёт, вооот так вот.

Видать, красноречия мне, ик, не хватило, или перебрал я лишка, но эти, присяжные, блядь, и сам этот, судья хренов, после такого базара моего полностью на сторону моей бывшей козы встали.

— Виновен.

Сказал судья и молотком своим ёбнул по подставке этой деревянной.

— Ну ты и долбоёб, Феликс…

Сказал мне адвокатишка мой и башкой так покачал, типа, «пиздец тебе, дружок», и съёбывать начал вместе со всеми остальными пиджаками.

— Э… Вы куда, бля?! ЭЙ! Я к вам, суки, обращаюсь!

Тут ко мне два верзилы подваливают, охранники, блядь, или кто они там, и один из них меня так по-свойски по плечу хлопает.

— Пора, родной, пора…

И силой, сука, меня из зала этого судебного выводить начал. Я, разумеется, так просто сдаваться не собирался, нахуй оно мне надо, и начал брыкаться, как сидорово коза!

— Никуда я, блядь, не пойду! ИК! Требую, сука, пересмотра дела! Дайте опохмелиться, изверги!

Я упирался ногами в пол, пытаясь вырвать локти из мёртвой хватки амбалов в форме. Один из них был уже немолод, с сединой на висках и усталыми глазами, которые, казалось, видели подобных мне пьяных дебоширов тысячу раз. Второй был моложе, мордастый, с бычьей шеей – этот просто делал свою работу, беззлобно, но эффективно.

— Гражданин, прекратите сопротивление! — пробасил тот, что постарше, его голос был спокоен, но не предвещал ничего хорошего. — Усугубляете только.

— Да пошли вы на хуй, усугублятели! — рычал я, мотая башкой. — Я трезвый, как стекло… почти! Ик! Это всё подстава! Моя бывшая – ведьма, она всех опоила!

Но в ответтишки, мля, меня лишь скрутили, как бараний рог, суки, и силком, понимешь, сил-ком! — выволокли из этой их… ик… конторы. Притащили, черти, в какую-то… бюро-хрен-знает-что-тическое отделение, и поставили, как истукана, возле окошка. А за окошком — хмырь какой-то сидел, клерк, мать его за ногу!

— Куды вы меня, падлы, приволокли?! — заорал я так, что аж, наверно, стёкла в том гадюшнике задребезжали. Всё помещение, мля, на меня уставилось, как на… ну, на придурка, короче. За это мне тут же пинка под зад отвесили и шикнули, мол:

— Стой смирно и не отсвечивай, алкаш! Жди!

А этот клерк хренов, он на меня так, зырк, мельком, будто я таракан какой, и давай там строчить на своей этой… шайтан-машине. Клац-клац-клац, и через пару минуток, бля буду, вылез из дырки под окном такой… талмуд! Бумаженция, здоровенная, как моя головная боль с утра.

— Штраф, — говорит, падла, монотонно так, будто колыбельную поёт, — необходимо выплатить в течении нескольких недель. В противном случае, будут начисляться пени, а неуплата пени…К аресту имущества приведёт. Всего вам доброго, — и тут же, гнида, — Следующий!

Я эту хреновину взял, эту грамоту филькину, и прям там, не отходя от кассы, так сказать, начал вслух зачитывать. Читал и… ик… охреневал помаленьку.

— Оплата, блэт, лечения… Компенсация морального, сука, ущерба… Выплата за испорченное имущество… Штраф за нетрезвое, видите ли, вождение и превышение, мать его, скорости…

Я, короче, бубнил эти их каракули, как пономарь на похоронах, пока до итоговой суммы не добрался. И тут, братан, у меня глаза не то что на лоб полезли, они, кажется, чуть из орбит не выскочили и по полу не покатились! Шестизначные, мля, цифры! ШЕСТИ-СУКА-ЗНАЧНЫЕ!

— СКОЛЬКО?! ДА ТЫ ЧО, ОХУ… ОХРЕНЕЛ, ЧТО ЛИ, ПИСАКА?!

Праведный гнев, мля, он такой, он как… как глодка без закуски — бьёт сразу и наповал! И я давай кулачищем по этому их стеклу бронированному дубасить, справедливости требовать! Но справедливость, она, сука, сегодня явно не на моей стороне бухала. Эти верзилы-охранники, что по бокам стояли, как два шкафа дубовых, тут же меня под микитки сцапали и так ласково, почти с любовью:

— С тебя на сегодня хватит приключений.

И выволокли меня из этого ихнего… ик… вертепа. Дверь за мной — хлоп! — и закрыли.

— СУКИ! ПИДОРАСЫ! — заорал я им вслед, уже собираясь развернуться и показать им, где раки зимуют и почём фунт лиха. Хотел им всем там задницы-то надрать по-взрослому! Но дверь, зараза, уже на замке была, хрен пробьёшься.

Тогда я отступил от этой двери проклятой, попятился так… неловко, и ещё раз на эту бумажку глянул. И тут, братан, ноги у меня подкосились, как у… как у только что родившегося зверёнка. Ик. Сел я прям на ступеньки, как бомжара последний, за голову схватился и так жалобно, почти вою:

— Б-боже… Ч-что ж теперь-то делать, а-а-а?.. Мать моя женщина… Жопа… Полная, беспросветная жопа… ик… Может, ещё по одной?..

Долго думать не пришлось мля…Надо мне было шари залить после такого, а потому решил, значит, устроить своим последним кровным знатный такой фейерверк, чтоб аж чертям в аду икалось! Прямиком из этого вертепа правосудия — рысью в алкомаркет. Телега? Да на кой ляд мне корзинка, я ж не за кефиром пришёл! Сгрёб всё, что горело, пенилось и обещало забвение. Горкой навалил, с верхом, чтоб аж трещало! Покатил к кассе, распугивая праведных граждан. Одни шарахались, как от чумного, другие, самые умные, сваливали на другие кассы — скатертью дорога, мне больше достанется! Вываливаю, значит, своё добро на ленту, неспешно так, с чувством, с толком. Кассирша, молодух-салабон, глаза вылупил, будто призрака увидел. А я ему ещё сюрприз! Курить, говорю, хочу — сил нет! И ну давай его тыкать носом в полки с жижами для этой электронной соски.

— И во-о-он те шесть пузырьков для вейпа, ага, — мычу ему, покачиваясь, аки тростинка на ветру. Рука сама по себе живёт, куда-то в сторону указывает, фиг пойми куда.

— Э-эти? — он, бедолага, хлопает ресницами, не вдупляет, чего от него хотят. Киваю ему, мол, давай-давай, шевели поршнями.

— Д-да, эти самые, родимые!

Пробил он, значит, эту дрянь новомодную и давай дальше мои батареи бутылочные сканировать. Видно было, пацан к такому размаху не привык. Обычно, поди, на корпоративы да свадьбы так затариваются, а тут я — один, как перст, но с размахом Великого Комбинатора.

— Ух ты… — выдавил он, не отрывая взгляда от горы стеклотары, — А у вас что, праздник какой-то намечается?

А я ему по-свойски, от души:

— Да неее, братан… Жизнь меня поимела… Ну, ты понял, да? Всю душу вынула, стерва!

— Понимаю… — буркнул он, не поднимая глаз, ковыряясь в моих сокровищах.

А меня чё-то это задело. Прям взбрыкнул я!

— Э, слышь, ты! Ты чо глаза опустил, а? Ты меня чо… не уважаешь, что ли? Думаешь, я тут пустое место, алкаш какой, да?!

Он аж подпрыгнул, бедолага. Сканер свой чуть не выронил. Наконец-то удостоил меня своим царственным вниманием. Рожу скривил, будто лимон съел.

— Что вы! Что вы! Я вас очень даже уважаю! И премного благодарен, что вы выбрали именно наш, э-э-э, гипермаркет! С негодованием истинного аристократа я уставился на него, да так, что он, кажется, на полтона ниже стал.

Пропикал он последнюю бутылку, и на экране высветилась сумма, от которой у меня аж глаз задергался — 10235 кредитов.

— С вас десять тысяч двести тридцать пять кредитов, — пробубнил он, всё так же не глядя мне в лицо. Голос у него дрожал, как осиновый лист.

— СКОЛЬКО-СКОЛЬКО?! — взревел я так, что, наверное, в соседнем районе стёкла задрожали. — Ты чо, охренел вконец, коммерсант недоделанный?! Обсчитать меня решил, да?! Все жилы из меня вытянуть?! Скидку мне давай, быстро! Я, между прочим, ветеран боевых действий, кровь за родину проливал, пока ты тут под мамкиной юбкой прятался!

— У-у вас есть скидочная карта нашего магазина? — залепетал он, пятясь от прилавка.

— Какая, нахрен, карта?! Нет у меня ничего! Ты мне скидку давай, по-хорошему прошу! А то я тут щас такой вам праздник устрою, похлеще Мартовских песнопений будет! Все витрины разнесу к такой-то матери!

— Извините, — он уже чуть не плакал, — но без карты я никак не могу вам сделать скидку. Может быть, мы тогда что-нибудь из корзины выложим? Чтобы сумма поменьше стала?

И эта гнида мелкая, без спроса, без объявления войны, тянет свою лапу к МОИМ бутылкам! К моей прелести! Чтобы выложить их! Кровь ударила мне в голову, перед глазами всё поплыло красным туманом.

— КУ-У-УДАААААААААА! — зарычал я, как раненый зверь, и мёртвой хваткой вцепился в его тощую ручонку, сжимая её так, что, казалось, кости хрустнули.

Его пальцы, тонкие, как спички, побелели под моим железным захватом. Лицо кассира исказилось от боли и ужаса, он пискнул, как придавленный мышонок, и попытался выдернуть руку, но куда там! Я держал крепко, мстительно, вкладывая в эту хватку всю свою злость на несправедливый суд, на паршивую жизнь, на этого сопляка, посмевшего посягнуть на святое.

— Ай! Что вы творите?! Я сейчас охрану вызову! — взвизгнул сопляк-кассир, когда моя железная хватка сомкнулась на его запястье. Глаза его чуть из орбит не вылезли от ужаса.

— ТЫ ЧО, БЛЯ, НАРЫВАЕШЬСЯ, ЧТО ЛИ?! — рыкнул я, чувствуя, как горячая волна ярости захлестывает меня. — ТЕБЕ ВЪЕБАТЬ, ДА? ВЪЕБАТЬ?!

Мой кулак уже занесся над его смазливой мордашкой, готовый размазать её по прилавку, как вдруг грубый окрик заставил меня замереть:

— Эй, алкашня.

Не выпуская из тисков руку кассира, который уже обмочился от страха, я медленно повернул башку в сторону голоса. Там, в нескольких шагах, стоял амбал в форме охранника, размером с хороший шкаф, и смотрел на меня так, будто я был кучей дерьма, прилипшей к его ботинку. Морда кирпичом, кулаки — что твои кувалды. Видок у него был такой, будто он только что позавтракал гвоздями и запил их серной кислотой.

— Ты ещё, бля, кто такой?! — прохрипел я, стараясь придать голосу как можно больше угрозы. — Не лезь не в своё дело, верзила! А то и тебе перепадёт!

— Я тот, кто тебе сейчас надерёт задницу, если ты немедленно не отпустишь этого парня и не успокоишься! — ровным, без тени эмоций голосом отчеканил он и сделал шаг в мою сторону.

Этот шаг, сука, решил всё. Я инстинктивно разжал пальцы, и кассир, всхлипывая, отскочил от прилавка, как ошпаренный. Я тоже сделал шаг навстречу этому бугаю. Теперь между нами оставалось не больше метра. Адреналин бурлил в крови, заглушая остатки разума.

— Ты хоть знаешь, с кем разговариваешь?!.. — выдавил я из себя, пытаясь напустить на себя как можно больше важности. Пусть думает, что связался не с простым забулдыгой, а с кем-то посерьёзнее.

Охранник лишь криво усмехнулся, обнажив ряд крепких желтоватых зубов.

— И с кем же это я имею честь? Неужто с самим министром пивных дел?

— С вор-р-ром! Я вор! — гордо заявил я, расправив плечи. — Я самый известный вор в этом городе! Меня все боятся!

От моего заявления охранник сначала опешил, а потом… потом он заржал. Да так, что у него чуть кепка с головы не слетела. Его примеру последовали и некоторые особо смелые покупатели, до этого с опаской наблюдавшие за нашей перепалкой. Даже кассир, всё ещё дрожащий, как осиновый лист, позволил себе слабую ухмылку.

— Ты?! Вор?! — давясь от смеха, переспросил охранник. — Ха-ха-ха! Ой, не могу! А я тогда Император Великогерданский! Ваше Высочество, не велите казнить, велите слово молвить! Ха-ха-ха!

Кровь ударила мне в голову. Эти насмешки, это откровенное издевательство над моим, пусть и вымышленным, авторитетом, взбесили меня окончательно.

— СМЕЕШЬ СОМНЕВАТЬСЯ ВО МНЕ, СКОТИНА?! ДА Я ТЕБЯ ЩАС!..

Я с боевым кличем замахнулся, целясь амбалу прямо в его ржущую харю. Но то ли годы пьянства сказались, то ли этот верзила был не так прост, как показался на первый взгляд, но мой удар ушел в молоко. Охранник легко увернулся, и в следующее мгновение я почувствовал резкую боль в заломленной за спину руке, а потом мир перевернулся, и я уже лежал мордой в грязный пол супермаркета, ощущая на себе тяжесть его колена.

— Вот это ты зря сделал, приятель, — пропыхтел он мне прямо в ухо, скручивая мои запястья пластиковыми стяжками так, что они впились в кожу до крови. — Теперь точно посидишь, остынешь.

Я извивался, как уж на сковородке, пытался вырваться, брыкался ногами, но всё было тщетно. Хватка у него была железная.

— СУКИ! БЛЯДИ! ТВАРРИ! — орал я во всю глотку, чувствуя, как слёзы ярости и бессилия застилают мне глаза. — СНИМИ С МЕНЯ ЭТО ДЕРЬМО! ДАВАЙ ПОДЕРЁМСЯ КАК МУЖИКИ! ОДИН НА ОДИН, БЕЗ ВСЕГО ЭТОЙ ХУЙНИ! А-А-А-А-А! ПОМОГИТЕ! БЕСПРЕДЕЛ! МЕНТОВ! ВЫЗОВИТЕ ПОЛИЦИЮ! УБИВАЮТ!

Но мой голос тонул в гуле магазина, который потихоньку возвращался к своей обычной жизни. Покупатели, уже оправившиеся от шока, с любопытством разглядывали меня, кто-то даже снимал происходящее на телефон. После драки кулаками не машут, и я, обездвиженный и униженный, мог только изрыгать проклятия.

— Ты не беспокойся, — охранник поднялся, отряхивая колени, — полиция уже едет. Так что сиди тихо и жди. Может, ещё и автограф у них попросишь, "знаменитый вор".

Он отошел к кассиру, который, бледный как смерть, что-то быстро ему рассказывал, активно жестикулируя. Холодный линолеум неприятно холодил щеку. Запах дешёвого алкоголя, которым я успел надышаться, смешивался с запахом пыли и чего-то пролитого. Во рту стоял мерзкий привкус желчи и отчаяния. Ну вот и всё, — мелькнула в голове пьяная мысль. — Отгулял. Отпраздновал. Вместо пьянки — ментовка. Классика жанра, твою мать!

Двери магазина со скрипом открылись, впуская внутрь двух рослых парней в полицейской форме. Лица у них были такие, будто они всю жизнь только и делали, что ловили таких вот алкашей, как я.

— А вот и они, голубчики, — хмыкнул охранник, бесцеремонно поднимая меня с холодного пола и толкая в сторону служителей закона. Мои ноги заплетались, голова гудела, но я всё ещё пытался брыкаться, вырваться из его стальной хватки, лягнуть его побольнее. Но куда там! Держал он меня крепко, как клещ.

— ТВАРЬ ЕБАНАЯ! — вопил я, захлёбываясь собственной слюной и злобой. — ХУЕСОСЫ ВЫ ВСЕ! ПИДАРАСЫ! ЧМОШНИКИ! ССЫКУНЫ! Я ВАШИХ МАТЕРЕЙ ЕБАЛ ВО ВСЕ ЩЕЛИ!

— Потише, герой, — буркнул охранник и с силой пихнул меня прямо в объятия правосудия. Те двое подхватили меня под руки, словно ценный трофей.

— Спасибо, что сделали всю грязную работу за нас, — усмехнулся один из копов, кивая охраннику. — Дальше мы уж как-нибудь сами разберёмся с этим… экземпляром.

И они, не обращая внимания на мои истошные вопли, поволокли меня к выходу из магазина. Солнечный свет резанул по глазам, привыкшим к тусклому освещению торгового зала.

— НЕ-Е-Е-ЕТ! — орал я, извиваясь всем телом. — СУКИ! НЕ ХОЧУ В ТЮРЬМУ! ПУСТИТЕ! Я НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ! ЭТО ВСЁ ОНИ! ПОМОГИТЕ МНЕ КТО-НИБУДЬ! МЕНТОВСКОЙ БЕСПРЕДЕЛ! КАРАУЛ! ПРЕССА! ГДЕ ГРЁБАНАЯ ПРЕССА?! Я ОППОЗИЦИОНЕР! Я ПОЛИТИЧЕСКИЙ! СВОБОДУ СЛОВА УНИЧТОЖАЮТ В ЭТОЙ СТРАНЕ! А-А-А-А-А! МЕНЯ ЩАС УБЬЮТ И ЗАКОПАЮТ! ПОМОГИТЕ КТО-НИБУДЬ! ВЫЗОВИТЕ МЕЖДУНАРОДНЫХ НАБЛЮДАТЕЛЕЙ! КРАСНЫЙ КРЕСТ! ЛИГУ СЕКСУАЛЬНЫХ РЕФОРМ!

— Да помолчи ты уже, артист погорелого театра, — прошипел один из полицейских, тот, что был повыше и поздоровее (назовём его офицером Снежком), и с силой запихнул меня на заднее сиденье патрульной машины. Дверь с противным лязгом захлопнулась, отрезая меня от внешнего мира. Решётка перед носом недвусмысленно намекала на ближайшие перспективы.

— КАК ЭТО МОГЛО ПРОИЗОЙТИ?! — простонал я, ударяясь лбом о холодное стекло. — НЕТ! НЕ ХОЧУ! НЕ НАДО! Я НЕ ВИНОВАТ!

Машина тронулась. За окном замелькали унылые городские пейзажи: серые дома разукрашенные неоном, спешащие по своим делам прохожие, другие летающие ховеркары. Постепенно гражданские машины сменились на служебные, а серые кварталы уступили место монументальным зданиям силового сектора. Сердце ухнуло куда-то в район пяток. Я судорожно зашарил руками по двери, пытаясь нащупать ручку, чтобы выскочить на ходу, но тщетно. В полицейских машинах ручек для пассажиров не предусмотрено. От этого осознания стало ещё тошнее.

— ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА! НЕМЕДЛЕННО! — забился я в истерике. — ВЫПУСТИТЕ! У МЕНЯ КЛАУСТРОФОБИЯ! МНЕ ТЕСНО! Я ЗАДЫХАЮСЬ! Я СЕЙЧАС ОБДРИЩУСЬ ПРЯМО ЗДЕСЬ!

Полицейские, сидевшие впереди, лишь обменялись ехидными усмешками.

— Ничего-ничего, потерпи, — бросил через плечо второй, более флегматичный коп (пусть будет Абрикосик). — Скоро приедем, там тебя в изолятор посадят. Места хватит, чтобы ты там хоть джигу плясал. Ещё и компания найдётся, такие же "клаустрофобы".

Но мне было совсем не до смеха. Меня охватила липкая, холодная паника. Страх перед неотвратимым наказанием, перед судом, который, несомненно, упечёт меня за решётку надолго, парализовал волю.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! — закричал я, уже не контролируя себя. — ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА СЕЙЧАС ЖЕ! Я НЕ ХОЧУ С ВАМИ НИКУДА ЕХАТЬ! Я НИКУДА НЕ ПОЕДУ! Я СУМАСШЕДШИЙ, БЛЯТЬ! У МЕНЯ БЕЛКА! У МЕНЯ СПРАВКА ЕСТЬ! А-А-А-А-А!

Я начал метаться по заднему сиденью, как раненый зверь в клетке, пинать ногами окна и решётку, колотить кулаками в спинки передних сидений, делать всё возможное, чтобы выбраться из этой душегубки. Но всё было безрезультатно. Мои действия лишь раззадоривали полицейских.

— Ну вот мы и на месте… Почти как в санаторий приехали, — с издевательской улыбкой произнёс Снежок, когда машина, резко затормозив, въехала на территорию полицейского участка. Огороженная высоким забором с колючей проволокой, она выглядела мрачно и неприветливо.

От вида этого казённого дома я окончательно слетел с катушек. Начал орать и визжать как умалишённый, биться в настоящей истерике, пуская слюни и сопли.

— А-А-А-А-А-А! Я НЕ ВИНОВЕН! ВЫ ВСЁ ВРЁТЕ! Я ДЕЙСТВОВАЛ В СОСТОЯНИИ АФФЕКТА! ВЫЗВАННОГО НАРКОТИЧЕСКИМ И АЛКОГОЛЬНЫМ ОПЬЯНЕНИЕМ! Я НЕ ОТДАВАЛ СЕБЕ ОТЧЁТА В СВОИХ ДЕЙСТВИЯХ! ВЫ НЕ МОЖЕТЕ СО МНОЙ ТАК ПОСТУПИТЬ! НЕ ИМЕЕТЕ ПРАВА! ЭТО ПРОТИВОЗАКОННО!

Но полицейские, похоже, были глухи к моим мольбам и угрозам. Они спокойно припарковали машину, вышли из неё и, не торопясь, направились к задней двери.

— Ну, сейчас ты у нас попляшешь, пьянь подзаборная, — злорадно прошипел Снежок, открывая дверь. — Посмотрим, как ты в камере будешь свои права качать.

Не успел он договорить, как я, собрав остатки сил, с диким воплем попытался ударить его ногой в пах. И, о чудо, мне это почти удалось! Точнее, удар пришёлся не совсем в цель, а чуть выше, по бедру, но всё равно достаточно чувствительно.

— Ах ты ж сука! Падла! — взвыл Снежок, отшатываясь назад и хватаясь за ушибленное место. Глаза его метали молнии.

Пока он приходил в себя, я, воспользовавшись моментом, попытался выпрыгнуть из машины и дать дёру. И мне даже удалось вывалиться из салона на асфальт! Я вскочил на ноги и уже было рванул к воротам, но не тут-то было. Абрикосик, напарник Снежка, оказался проворнее. Он в два прыжка настиг меня и, сделав подсечку, свалил на землю. В следующую секунду он уже сидел на мне верхом.

— НЕ-Е-ЕТ! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ! СВОЛОЧИ! — закричал я, отчаянно дёргаясь всем телом и конечностями, пытаясь хоть как-то помешать своему неминуемому аресту. Земля была холодной и пыльной, мелкие камешки больно впивались в кожу, пока меня не подняли обратно на ноги.

— Ха! От судьбы не убежишь, сучоныш! — насмешливо сказал Абрикосик, крепко удерживая меня и не давая пошевелиться. — Дёргайся, не дёргайся, а всё равно в клетке окажешься.

Тем временем его коллега, Снежок, хромая и матерясь сквозь зубы, подошёл к нам. Он поднял с земли свою фуражку, отряхнул её и водрузил обратно на голову. Лицо его было перекошено от злости.

— Завали хлебало, урод, — прорычал он и, недолго думая, со всей дури хорошенько двинул мне кулаком под дых.

Воздух со свистом вылетел из моих лёгких, в глазах потемнело, и я безвольной куклой обвис в руках Абрикосика. Дышать было нечем, в животе разлилась тупая, ноющая боль.

— Суки… — прохрипел я, выдавливая слова сквозь стиснутые зубы. Кажется, одно ребро точно треснуло.

— Понесли его, этого героя, — скомандовал Снежок, потирая ушибленный кулак.

Они подхватили меня подмышки и поволокли внутрь полицейского участка. Холодный, неуютный холл, тусклый свет люминесцентных ламп, запах хлорки и казёнщины – всё это действовало угнетающе. От вида решёток на окнах и суровых лиц дежурных мне стало совсем не по себе. Я снова начал дёргаться и пытаться вырваться, но силы были уже не те. Меня тащили по длинному коридору, мимо обшарпанных дверей с табличками, и каждый шаг отдавался болью во всём теле.

— Отпусти меня, дрянь! — хрипел я, пытаясь собрать остатки воли в кулак, хотя кулаки мои были крепко стянуты за спиной. — Сними с меня эти сраные стяжки, чтобы я мог тебе, сука, навалять пиздов! Мрази вы, блядь! Вы все тут хуесосы! Чмошники конченые!

Мои отчаянные вопли, полные боли и бессильной ярости, эхом разносились по коридорам полицейского участка, привлекая внимание всех, кто там находился. Из открытых дверей кабинетов высовывались любопытные рожи, некоторые сотрудники откровенно потешались над моим плачевным состоянием, обмениваясь едкими комментариями.

— Воу, Снежок, Абрикосик, это что за чудо-юдо вы такое поймали? — раздался чей-то насмешливый голос. — Выглядит как полный фрик! Наверное, сбежал из местного цирка уродов?

Подобные комментарии, как масло в огонь, подхлестнули мою и без того расшатанную психику. Я задергался в руках конвоиров еще сильнее, пытаясь вырваться.

— СУКИ ВЫ! — закричал я, поворачивая голову в сторону говорившего. — ВЫ САМИ ВСЕ ФРИКИ ЕБАНЫЕ, В ПОГОНАХ! А Я НОРМАЛЬНЫЙ! СЛЫШИТЕ?! НОР-МАЛЬ-НЫЙ! ЭТО ВЫ МЕНЯ ЗАСТАВИЛИ ТАК СЕБЯ ВЕСТИ! Я НЕ ВИНОВАТ НИ В ЧЁМ! ЭТО ПОДСТАВА!

Я продолжал орать, как резаный, пока один из конвоиров, Снежок, не выдержал и с размаху снова ткнул меня кулаком под дых. Воздух со свистом вылетел из лёгких, тело обмякло, и я повис на руках ментов, как тряпичная кукла. Голова закружилась, перед глазами поплыли чёрные точки.

— Фрик и есть, — констатировал Снежок. — Обыскать его. Проверьте документы и телефон на наличие прописки и запрещёнки. Кто знает, что у этого психа может быть при себе.

Абрикосик, стоявший рядом, недолго думая, сунул свою лапу в мой карман и беззастенчиво вытащил мой мобильник. Повертев его в руках, он отдал его полицейскому заинтересованному моей персоной и продолжил шманать мои карманы, достав оттуда всё, вплоть до фантиков.

— Держи, посмотришь, что там у него интересного. Может, компромат какой на него найдешь, — усмехнулся он.

Тот без всяких проблем взял мой телефон себе.

— Да без проблем, шеф, — кивнул он, собираясь уйти с моей законной собственностью. — Сейчас пробьём по базам, посмотрим, что это за птица.

Такая откровенная наглость взорвала мой мозг. Это был МОЙ телефон! Я заплатил за него свои кровные! Это было уже слишком! Праведный гнев захлестнул меня с новой силой.

— ВЫ ЧО, ОХУЕЛИ СОВСЕМ, СУКИ?! — взревел я, забыв о боли. — ЭТО, БЛЯТЬ, ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ! Я ВАМ НЕ РАЗРЕШАЛ ЕЁ ТРОГАТЬ! ВЫ ЧТО ТВОРИТЕ, БЛЯДИ?! ВЕРНИТЕ МОЙ ТЕЛЕФОН СЕЙЧАС ЖЕ, УБЛЮДКИ! ЭТО, СУКА, ПОДАРОК МОЕЙ БЫВШЕЙ ЖЕНЫ, ХУЕСОСЫ ВЫ ПОГАНЫЕ! У ВАС ЧТО, ВООБЩЕ НИЧЕГО СВЯТОГО НЕТУ?! БЛЯДИ ВЫ КОНЧЕНЫЕ! СУКИ ПОЗОРНЫЕ! ТВАРРРРИ! А-А-А-А-А-А!

Я разозлился настолько сильно, что, собрав последние силы, рванулся так, что полицейские не удержали меня, и я рухнул на грязный пол. Стяжки больно впились в запястья, но мне было уже всё равно.

— Ну ты, сука, напросился! — прорычал Снежок, лицо его исказилось от ярости. Он выхватил из-за пояса электрошоковую дубинку и с характерным треском активировал её. Голубоватые искры зловеще заплясали на её конце. — Сейчас ты у меня взвоешь!

И он, не говоря больше ни слова, обрушил на меня град ударов. Остальные полицейские, столпившиеся в коридоре, лишь громче засмеялись, некоторые даже стали подбадривать своих коллег, выкрикивая одобрительные возгласы и похабные шуточки.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А! — закричал я нечеловеческим голосом, извиваясь на полу от невыносимой боли. Каждый удар электрошокера пронзал тело тысячей иголок, мышцы сводило судорогой. — ХВАТИТ! НЕ НАДО! СУКИ! ПИДАРАСЫ, БЛЯТЬ! УБИЙЦЫ! А-А-А-А-А-А-А-А!

Абрикосик тоже достал свою дубинку, и теперь они уже вдвоём, с каким-то садистским наслаждением, выбивали из меня всё дерьмо. Я попытался снова встать, подняться на ноги, но под градом ударов лишь беспомощно катался по полу, как червяк.

— В закрытку его! Хватит тут цирк устраивать! — рявкнул Снежок своему напарнику, когда я уже почти перестал подавать признаки активного сопротивления, лишь тихо постанывая и дёргаясь.

Абрикосик, тяжело дыша, кивнул. Они снова подхватили меня под руки и, волоча по полу, потащили в конец одного из коридоров. Там находилась неприметная дверь без таблички. Когда её открыли, мы оказались в тёмном, сыром помещении. Единственным источником света была тусклая лампочка на потолке, бросавшая скудные блики на голый бетонный пол, на котором тут и там виднелись тёмные, бурые пятна, подозрительно похожие на засохшую кровь. Меня швырнули в центр этой пыточной камеры, как мешок с мусором. Не дав мне даже опомниться или что-либо сказать, они с остервенением набросились на меня, от всей души хуяча дубинками по всему телу. Они прижимали электрические головки шокеров к самым чувствительным и неприятным местам, выкрикивая оскорбления и мерзко хихикая.

— Что, тварь, будешь ещё пытаться нападать на полицейских, а?! Будешь ещё права качать, мразь?! — восклицал Снежок, в очередной раз обрушивая на мою спину тяжёлую дубинку. Я истошно вопил, захлёбываясь слезами и соплями.

— НЕ БУ-У-У-ДУ! А-А-А-А-А-А! ХВА-А-АТИТ, СУКА! УМОЛЯЮ ВАС! ПОЩАДИТЕ!

Но мои крики и мольбы о пощаде были для этих садистов настоящей усладой. Они словно упивались своей властью, своим превосходством над моей беспомощной, избитой плотью.

— Поздно молить о пощаде, мразь вонючая! — рычал Абрикосик, прижимая разряды шокера к моей шее. — Надо было закон исполнять и не мешать аресту! А теперь мы тебя так отделаем, что родная мама не узнает! Будешь знать, как с представителями власти разговаривать!

Особенно они наслаждались, когда прижимали электрошокер к моим яйцам, заставляя меня кричать таким высоким, нечеловеческим голосом, что, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Полицейские лишь похабно хихикали в ответ.

— О-о-о, как запел наш соловей! Прямо как Мадонна! — глумился Снежок. — Да тебе надо в оперу идти, парень. Думаю, из тебя выйдет отличный артист. Будешь на тюремной параше для ворья концерты давать.

И они, сволочи, продолжали меня методично избивать и пытать, с каждым пропущенным ударом, с каждым болезненным разрядом электрошокера вгоняя меня всё глубже и глубже в чёрную, вязкую пучину боли и абсолютного, животного отчаяния. Я уже почти ничего не соображал, рассудок мутился, сознание уплывало куда-то вдаль, а тело, истерзанное и униженное, отказывалось подчиняться. И тогда, когда я уже был готов вот-вот потерять сознание, когда последние остатки сил окончательно покинули меня, они, наконец, прекратили. Тяжело дыша, как после хорошей пробежки, они отошли на пару шагов назад и с каким-то извращённым удовлетворением посмотрели на своё творение. А творение это было жалким: перед ними на грязном, холодном бетонном полу лежал я — разбитый в хлам, избитый до полусмерти, униженный и окончательно сломленный. Моё тело мелко-мелко подёргивалось от нестерпимой, всепроникающей боли, я беспомощно ворочался на земле, как подстреленный и агонизирующий зверь, а из-под клочьев обожжённой и порванной одежды тонкими, едва заметными струйками валил едкий, тошнотворный дымок. В затхлом воздухе пыточной комнаты стоял отвратительный, тошнотворный запах палёной кошачьей плоти и озона.

— Хватит… Умоляю… Хватит! Прошу вас… Не бейте меня… Пожалуйста… Не бейте!.. А-а-аАаа… — шептал я уже чисто на автомате, жалким, дрожащим голосом, всё ещё ожидая очередных ударов, очередного всплеска боли. Но их, на удивление, не последовало. Вместо этого раздался спокойный, почти равнодушный вопрос Снежка.

— Точно не будешь больше выёбываться? Или нам снова провести с тобой краткую, но убедительную дисциплинарную беседу? А, мудак?

На что я, не раздумывая ни секунды, тут же дал ответ, выдавливая из себя слова сквозь слёзы и кровь.

— НЕ БУ-У-УДУ! НИКОГДА! ТОЛЬКО НЕ БЕЙТЕ БОЛЬШЕ! УМОЛЯЮ! Я СДЕЛАЮ ВСЁ-Ё-Ё, ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ! ВСЁ, ЧТО УГОДНО!

Полицейские переглянулись, тяжело вздохнули, словно решая какую-то сложную дилемму, и, видимо, решили проявить великодушие и пощадить мою никчёмную жизнь. Во всяком случае, пока.

— Ладно, хуй с тобой, — буркнул Абрикосик, вытирая пот со лба. — Пойдём. Только попробуй ещё раз дёрнуться, и пеняй на себя. Следующая беседа будет последней.

Снежок хмыкнул, пнул меня легонько ботинком в бок, проверяя, жив ли я ещё.

— Вставай, отброс. И не вздумай тут нам сцены устраивать.

Кое-как, с трудом превозмогая дикую боль во всём теле, я попытался подняться. Ноги не слушались, подкашивались, руки дрожали так, что я едва мог опереться на них. Каждый мускул, каждая косточка ныла и протестовала. Перед глазами всё плыло, как в тумане, в ушах стоял непрекращающийся звон. Кое-как, на четвереньках, я дополз до стены и, опираясь на неё, с огромным трудом поднялся на ноги. Меня шатало из стороны в сторону, как пьяного. Двое полицейских, видя мои жалкие потуги, лишь презрительно усмехнулись, но вмешиваться не стали. Дождавшись, пока я кое-как приду в относительное равновесие, они грубо схватили меня под руки и поволокли из этой проклятой комнаты. Мои ноги едва касались пола, я практически висел на их руках, как тряпичная кукла. Они тащили меня по тому же длинному, тускло освещённому коридору, мимо тех же обшарпанных дверей, но теперь мне было уже на всё наплевать. Единственное, чего я хотел — это чтобы всё это поскорее закончилось. Наконец, пытка коридором закончилась. Два моих мучителя, Снежок и Абрикосик, остановились перед одной из многочисленных дверей, эта, в отличие от других, выглядела посолиднее, обитая тёмным дерматином. Видимо, кабинет какого-то начальства. Один из них, не удосужившись постучать, рывком открыл дверь, и меня бесцеремонно заволокли внутрь. Яркий свет из окна на мгновение ослепил, но когда глаза немного привыкли, я разглядел просторный, хорошо обставленный кабинет и сидящего за массивным дубовым столом кота в полицейской форме с полковничьими погонами. Лицо у него было холёное, взгляд — тяжёлый, изучающий. Это, без сомнения, был их шеф.

— Ну… герой дня, алкоголик хренов, как оно? Допрыгался? — произнёс он насмешливо-усталым голосом, не отрывая от меня своих колючих глаз.

Меня грубо усадили на стул, стоявший перед его столом. Спина моментально отозвалась новой вспышкой боли.

— А-а-а… Плохо… Мне очень плохо… — искренне простонал я, с трудом удерживая сознание. Голова кружилась, всё тело было одной сплошной гематомой. Большой босс только криво усмехнулся, видя моё плачевное состояние.

— Неплохо тебя жизнь потаскала, смотрю. И ребята мои добавили, перестарались немного, бывает. На-ка, выпей, полегчает, — он взял со стола почти полную бутылку дорогого коньяка, плеснул янтарной жидкости в гранёную стопку и пододвинул её ко мне.

Мой мутный взгляд с трудом сфокусировался сначала на коньяке, потом на лице начальника. Тело само, инстинктивно, просилось взять эту чёртову стопку и одним махом опрокинуть её в себя, чтобы хоть на мгновение забыться, притупить эту адскую боль. Но остатки сознания, ещё цеплявшиеся за реальность, понимали, что если я снова начну пить, то уже точно не смогу остановиться, и тогда, вероятнее всего, натворю ещё больших дел. Однако, удручающее понимание того, что всё уже кончено, что мне не избежать сурового наказания, а также невыносимая физическая и душевная боль, смешанная с отчаянием, вынудила меня дрожащей рукой взять эту проклятую стопку. Коньяк обжёг горло, заставив меня сморщиться от горечи, но по телу разлилось обманчивое тепло. Я поставил пустую стопку на стол.

— С-спасибо… — прохрипел я, с трудом ворочая языком.

— Не стоит благодарности, парень, — вежливо, почти сочувственно, ответил он мне, после чего снова наполнил мою стопку до краёв. — Скажи мне, ты вообще зачем всё это начал? Что тебя, такого вроде неглупого мужика, сподвигло на преступление? Тебе же не пятнадцать лет.

Мне стало до тошноты неприятно вспоминать всю цепочку событий, которая привела меня сюда. Ведь всё начиналось с какой-то нелепой глупости, с пьяной бравады. Я запросто мог бы всё это избежать, спустить на тормозах, но получилось как получилось, и теперь я сидел здесь, в полной заднице, перед большим полицейским начальником. Мне пришлось снова взять стопку и выпить ещё коньяка, чтобы набраться хоть какой-то смелости и попытаться объяснить свои идиотские поступки.

— Я… Я даже сам толком не знаю… Наверное, всё алкоголь, будь он проклят, — я запнулся, собираясь с мыслями. — Всё началось с увольнения… Потерял престижную работу, хорошую зарплату… а потом как-то всё по наклонной покатилось… развод с женой, суды за имущество… Ну и запил, чего уж там скрывать…

Начальник, внимательно слушавший меня, понимающе кивнул и снова налил мне стопку. Затем, немного помолчав, спросил:

— Ну, это всё понятно, житейские неурядицы, с кем не бывает. Но зачем ты во всё это полез? Зачем на охранника в магазине напал? И ребят моих пытался обидеть, а? Они же при исполнении были.

Я снова выпил предложенную стопку, ощущая, как предательское опьянение снова пробирается в мой мозг, затуманивая рассудок. Я становился всё более расслабленным, терял бдительность, и боль как будто немного отступила.

— Да выпил я лишнего! Потерял контроль над собой, вот и натворил делов… теперь вот сижу тут, кисну… — я всхлипнул, пытаясь вызвать у него сочувствие. — Простите меня, пожалуйста! Я не хотел! Такого больше никогда не повторится! Я… Я же действовал в состоянии сильного алкогольного опьянения и совершенно не отдавал себе отчёта в своих действиях! Я же больной, понимаете?

— Простить-то я тебя, может, и прощу, — начальник участливо вздохнул, откидываясь на спинку кресла. — Но видишь ли, какая штука… За то, что ты сегодня натворил — а это и нападение на сотрудника при исполнении, и сопротивление аресту, и хулиганство, да ещё и в состоянии опьянения, — тебя посадят при любом раскладе. И посадят, скорее всего, надолго. И ты, возможно, в этом и не так уж виноват. Просто система у нас такая… прогнила до самого корня, понимаешь? Я бы, может, и рад был бы тебя отпустить, попытался бы как-то замять это дело, доказать твою частичную невменяемость, но тогда эта самая система и меня вместе с тобой перемолотит, а мы с тобой, согласись, едва знакомы. Но… есть один способ избежать наказания в полной мере… один, так сказать, нетрадиционный выход.

— Избежать наказания? — я встрепенулся, в глазах блеснула слабая надежда. — Как?! Расскажите мне, пожалуйста! Умоляю! Я… Я не хочу в тюрьму! Я не заслуживаю этого! Вы же сами понимаете, что я, по большому счёту, не виноват в этой ситуации! Я просто жертва обстоятельств!

Начальник посмотрел на двух полицейских, Снежка и Абрикосика, которые всё это время молча стояли у двери, после чего коротко бросил им:

— Выйдите отсюда. И чтобы никто не входил, пока я не позову.

Копы, безропотно повинуясь, покинули кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Мы остались вдвоём. Начальник отдела неторопливо достал из кармана пачку дорогих сигарет, извлёк одну, вставил её себе в уголок рта, а вторую протянул мне.

— Будешь? Кури, легче станет.

Понимая, что сейчас, видимо, будет какой-то очень серьёзный и, возможно, не самый приятный разговор, я с некоторой опаской, но всё же с почтением взял предложенную сигарету. Начальник щёлкнул дорогой зажигалкой, сначала прикурил свою сигарету, а потом поднёс огонёк к моей. Я затянулся, и горьковатый дым наполнил лёгкие. Выдохнув сизую струйку дыма, он откинулся на спинку кресла и начал неторопливо излагать мне свой хитроумный план, который, по его словам, поможет мне избежать наказания «в полной мере».

— В общем, слушай сюда внимательно, парень. Есть у нас одно очень неприятное дело, висяк, который портит нам всю статистику и мозолит глаза начальству. Пытались мы тут недавно поймать одного очень опасного маньяка и педофила, серийника. И мы были так, сука, близки к его поимке, практически уже держали его за яйца! Но в самый последний момент этому гаду удалось как-то вывернуться и скрыться. Говорят, улетел далеко за пределы нашей солнечной системы, где-то в соседнем секторе затерялся, урод. Из-за этого это дело теперь висит на нас мёртвым грузом, как камень на шее. От нас постоянно требуют отчётов о ходе расследования, заставляют нас гонять патрули на абсолютно безрезультатные поиски по всей округе, и много чего ещё в том же духе. Понимаешь, если бы нас никто не отвлекал этими дурацкими поисками маньяка, который уже, вероятнее всего, давно сменил внешность и находится на другом краю вселенной, мы бы смогли заниматься более нужными и полезными делами. Вроде предотвращения уличной преступности, раскрытия грабежей и убийств, помощи таким вот заблудшим душам, как ты. Но если бы мы этого маньяка всё-таки нашли, ну, или хотя бы «нашли», то нам бы дали солидное вознаграждение, премию, которую бы мы смогли потратить на закупку всего необходимого оборудования, нового оружия, современной техники, чтобы лучше выполнять свою работу здесь, на улицах. А также это дало бы нам больше шансов предотвращать серьёзные преступления и искать других таких же маньяков в будущем. А я… я бы, возможно, мог бы получить повышение! Понимаешь? И если бы я получил повышение, то у меня было бы больше власти и возможностей помогать таким вот парням, как ты, попавшим в трудную жизненную ситуацию.

Я был хоть и пьян, и голова соображала плохо, но от таких слов немного насторожился. Что-то здесь было не так. Глубоко затянувшись сигаретой, я выдохнул дым и, стараясь придать голосу твёрдость, спросил:

— Я не совсем понял… Вы типа предлагаете мне взять чужую вину на себя? Признаться в том, чего я не делал? Но… мне же за это срок увеличат в несколько раз! И условия содержания, наверное, будут гораздо хуже, чем за обычную пьяную драку. Это же не выход!

В ответ на мой, как мне казалось, вполне резонный вопрос, начальник этот… Барсиков, кажется… поспешил меня успокоить. Голос у него такой… вкрадчивый, что ли. Как будто мёдом мажет, а под мёдом – хрен его знает, что там. Коньячок-то хороший, дорогой, видать. Ещё бы рюмашечку, и совсем бы хорошо стало… хотя куда уж лучше… или хуже?

— Понимаешь, дружище, — он так по-отечески на меня посмотрел, аж неудобно стало. — Тебе и так светит срок… ну, скажем так, не маленький. Весьма не маленький. Так что, если тебе накинут ещё несколько лет сверху за того… хм… маньяка этого, особой разницы для тебя, по большому счёту, уже не будет. Потому что сидеть тебе, возможно, придётся… ну, почти всю твою оставшуюся сознательную жизнь. Это если по-плохому всё пойдёт. А по-плохому оно, скорее всего, и пойдёт, если ты не… хм… проявишь гибкость. Но! Я могу, — он понизил голос, как будто сообщал страшную тайну, — я могу существенно улучшить твои условия содержания. Если ты пойдёшь мне навстречу. Поможешь мне, а я – тебе. Рука руку моет, сам понимаешь.

Я аж вздрогнул. Ик… Пробрало от его слов, и от коньяка тоже. Холодный пот, что ли, выступил? Он прав, сукин сын, прав ведь! Сидеть мне придётся долго, о-о-очень долго. И не в санатории, а с настоящими зеками, которые меня, такого вот… интеллигента хренова… могут и прирезать по-тихому за лишнее слово, или втянуть в какие-нибудь ещё более стрёмные проблемы. От одной мысли об этом мурашки по коже побежали, и рука сама потянулась к сигарете, которую я так и не докурил. Но я должен был, просто обязан узнать, что же я получу взамен за эту… эту коварную сделку. Голова уже немного плыла, слова путались.

— А как?.. К-как… эт-то… именно вы м-можете… улучшить мои… условия… если я… ну, если я с-соглашусь? — язык заплетался, как пьяный матрос на палубе во время шторма. Кажется, я сейчас опять заикаться начну.

Начальник откинулся на спинку своего кожаного кресла, которое, наверное, стоило как моя годовая зарплата на той, прошлой работе… Эх, была работа… Он заложил руки за голову и начал так деловито, обстоятельно мне объяснять все плюсы и нюансы этой сделки. А я слушал, и коньяк во мне тоже слушал, и кивал.

— Во-первых, — начал он, загибая палец, — я могу договориться, чтобы тебя перевели в тюрьму… ну, скажем так, получше. В приличную зону. И не в общую камеру на сорок рыл, а в одиночку. Или, максимум, с одним-двумя проверенными, спокойными соседями. Тебе не придётся жить бок о бок с отморозками, с туберкулёзниками, с кисками (опущенцами)… и бояться каждую ночь, что тебя кто-нибудь прирежет во сне или «не так поймёт». Понимаешь, о чём я? Одна камера – это почти курорт по сравнению с общаком.

Я кивнул. Ещё бы не понимать! Это ж… это ж совсем другое дело! Не жизнь, а сказка! Ик…

— Во-вторых, — продолжил он, загибая второй палец, — я могу сделать так, чтобы тебя устроили в тюрьме на хорошую, непыльную работу. В библиотеку, например. Или в каптёрку. Или ещё куда-нибудь, где не придётся особо напрягаться и вкалывать от зари до зари на лесоповале. Будешь книжки читать, кроссворды разгадывать… ну, или что там ещё… в общем, не жизнь, а малина.

— В-третьих, — его голос становился всё более убедительным, а коньяк делал своё дело, размягчая мой мозг, — я могу кое-кого очень хорошо попросить, чтобы тебе, так сказать, подняли твой неофициальный статус в тюрьме. Понимаешь? Чтобы тебя там уважали. Разрешили тебе пользоваться интернетом, нелегально, конечно, но всё же. Телефонами мобильными, чтобы ты мог со своими близкими общаться… если они у тебя ещё остались. Поставили бы тебе в камеру небольшой телевизор, компьютер, может, даже какую-нибудь завалящую игровую консоль. Дали бы тебе неограниченный доступ к библиотеке, к фильмам, к другим развлечениям. Будешь жить там, как в шоколаде! Ну, почти как в комфортабельной квартире… только без возможности свободно выйти за пределы своей тюрьмы. Но это же мелочи, правда?

Я снова кивнул. Телевизор… компьютер… Ик! Да это ж… это ж почти как дома! Только решётки на окнах… ну, и кормёжка, наверное, так себе… Но это всё фигня!

— И ко всему этому, — добавил он, понизив голос до шёпота, — ты сможешь выйти условно-досрочно. Гораздо раньше, чем если бы ты пошёл по этапу за свои нынешние… хм… художества. И я могу этому очень сильно поспособствовать. Особенно, если благодаря твоему… хм… сотрудничеству, я смогу получить повышение в звании. Понимаешь, какая красивая схема получается? Ты мне – я тебе. Всем хорошо. Так что, думай, парень. Я на тебя не давлю. У тебя ещё есть время, чтобы всё хорошенько взвесить, все «за» и «против». Принять обдуманное, взвешенное решение.

Перестав говорить, он зачем-то достал из ящика стола массивные золотые часы на цепочке, запустил на них таймер и поставил их прямо передо мной. Тик-так, тик-так… эти грёбаные часы тикали так громко, что, казалось, били мне прямо по мозгам. Они мешали мне сосредоточиться, не давали моей и без того пьяной и гудящей голове принять хоть какое-то вменяемое решение. С одной стороны, всё это выглядело как какая-то очень мутная, стрёмная сделка. Без каких-либо реальных гарантий, одни слова. А с другой… с другой стороны, этот начальник… он же… он же понял меня, как никто другой! Выслушал мою проблему, не перебивал, дал мне выпить этого замечательного коньяка… и даже, вроде как, готов пойти мне навстречу! И часы эти… тик-так… давят, сука, на мозги… Не долго думая, я махнул рукой. А, была не была! Хуже уже, наверное, не будет…

— Хорошо… я… я согласен… — выдавил я из себя, чувствуя, как мир вокруг начинает слегка покачиваться. — Что… что мне надо делать?

Начальник удовлетворённо улыбнулся, убрал часы обратно в ящик.

— Вот это правильное решение, парень. Мужское. Значит, так. Сначала ты напишешь чистосердечное признание. Под мою диктовку, естественно. Чтобы всё было красиво и грамотно.

Он полез под стол и через мгновение извлёк оттуда чистый лист бумаги и шариковую ручку. Протянул их мне через стол. Рука моя дрожала, когда я брал эту ручку. Пальцы не слушались.

— Потом, — продолжил он, не обращая внимания на моё состояние, — мы запишем твоё признание на видеокамеру. Вон на ту, видишь? — он кивнул в сторону небольшой камеры, стоявшей на треноге в углу кабинета. — Чтобы всё было задокументировано, как положено. Для отчётности.

— Затем, когда мы отправим все необходимые документы и видеозаписи куда следует, к тебе сначала пришлют проверку. Из числа сотрудников суда, скорее всего. Ну, или из прокуратуры. Чтобы выяснить, не надавил ли кто на тебя, не заставил ли тебя принять подобное решение насильно. А потом тебе предоставят государственного адвоката. Так вот, всем им – и проверяющим, и этому адвокату – ты скажешь всё точь-в-точь так, как мы с тобой запишем в чистосердечном. Признаешь свою вину по всем пунктам. И откажешься от услуг этого государственного адвоката. Категорически.

Я слегка насторожился, когда речь зашла о том, чтобы отказаться от адвоката. Это как-то… неправильно, что ли. Вроде бы, адвокат должен защищать… или я что-то путаю? Голова совсем не соображала.

— А… а зачем… зачем отказываться от адвоката? — промямлил я, с трудом фокусируя взгляд на лице начальника. Оно почему-то двоилось. Или троилось?

Тот снисходительно усмехнулся.

— Потому что тот адвокат, которого тебе предоставит суд, он, скорее всего, будет… ну, скажем так, не очень хороший. Или вообще никакой. Бесплатный сыр, сам знаешь, где бывает. Он тебе ничем не поможет, а может, ещё и навредит. Поэтому мы тебе предоставим своего адвоката. Надёжного, проверенного фелинида. Который будет действовать в наших общих интересах. Понимаешь? Он сделает всё, чтобы твой срок был минимальным, а условия – максимально комфортными. Но для этого ты должен сначала отказаться от того, государственного. Это важно.

Такой… такой вот ответ, про адвоката этого… он мою пьяную голову, кажись, полностью устроил. Ну да, логично же… бесплатный адвокат – хреновый адвокат. А тут свой, надёжный… Это хорошо. Это… ик!.. правильно.

— А-а-а… П-понятно… — промычал я, пытаясь кивнуть, но голова мотнулась как-то не так. — А ч-что писать-то? Куда?

Начальник этот, Барсиков, он так полностью расслабился, даже ноги, зараза, на стол завалил. Как у себя дома, блин. И начал… сочинять. А я что? Я пишу. Ручка в руке дрожит, буквы пляшут, как пьяные матросы.

— Значит так, пиши… «Я, Феликс Мурзилкин Валерьянович…» Да-да, именно так, Мур-зил-кин… Год рождения такой-то… «…известный также в определённых кругах под псевдонимом как “Душегуб”, — он это так буднично сказал, будто про погоду говорил, — …чистосердечно признаюсь в совершении серии особо тяжких преступлений, а именно: в умышленном убийстве гражданки Яськи Я. Я., примерно тогда-то… Затем, в изнасиловании и последующем убийстве гражданки Маськи М. М., там-то и там-то… А ещё… в убийстве и последующем акте каннибализма в отношении гражданина Кокосика К. К…А также в неоднократном совращении малолетних, таких как гражданка Зефирка З. З. и гражданка Ляля Л. А…»

Он всё говорил и говорил, этот Барсиков, а я всё это записывал на бумажку. Буквы расплывались, строчки кривились, но я писал. И чем больше я писал этих ужасов, этих кошмарных, немыслимых вещей, тем больше… больше я как-то сомневался в принятом мною решении. Коньяк и эта зелёная дрянь, абсент, они, конечно, хорошо так по мозгам дали, но какой-то маленький, трезвый червячок всё-таки грыз меня изнутри. Душегуб… Мурзилкин… Это ж не я! Или я?..

— Также напиши, — продолжал он своим монотонным голосом, не обращая внимания на мои терзания, — что ты, то есть, я, то есть, ты… тьфу, запутался… короче, ты, Мурзилкин, он же Душегуб, занимался также нелегальной наркоторговлей в особо крупных размерах, сутенёрством, в том числе с использованием ранее упомянутых малолетних граждан… воровством, грабежом и бандитизмом в составе организованной преступной группы… ну, или без неё, это уже детали.

Я аж нахмурился. Рука с ручкой замерла.

— А… а зачем… зачем столько всего писать? — выдавил я, чувствуя, как липкий страх начинает потихоньку отрезвлять. — Тут же… тут же не то что на пожизненное, тут на смертную казнь потянет, если она у нас есть… А если нет, то точно в какую-нибудь чёрную дыру для особо опасных засунут, откуда уже не выходят…

Начальник спокойно посмотрел на меня, как на неразумного ребёнка.

— Ну так надо, Феликс Валерьянович, надо. Понимаешь? Для убедительности. Чтобы вопросов лишних не возникало.

Он спокойно, без суеты, достал из какого-то потайного шкафчика ещё одну бутылку. На этот раз это был какой-то тёмный, почти чёрный абсент, ещё более крепкий, судя по запаху. Снова налил мне полную стопку. Пузатую такую.

— На, выпей. Для храбрости. И для вдохновения.

Я посмотрел на эту стопку с чёрной отравой, потом на исписанный кошмарами лист бумаги, потом снова на стопку. Тяжело вздохнул, взял её дрожащей рукой и одним махом опрокинул в себя. Абсент обжёг горло, как расплавленный свинец, и огненной волной прокатился по пищеводу. В голове что-то щёлкнуло, и последние остатки здравых мыслей куда-то улетучились. Осталась только тупая, покорная решимость. Я снова взялся за ручку и продолжил писать, уже почти не разбирая, что именно.

— Дальше напиши то, что мы с тобой уже и так знаем. Ну, про твои сегодняшние подвиги, — усмехнулся Барсиков. — Напиши, что ты чистосердечно признаёшься и раскаиваешься в преступлениях, связанных с безосновательным и циничным нападением на сотрудников охраны частного предприятия и на представителей законной власти, находившихся при исполнении своих служебных обязанностей. Также признайся в злостном хулиганстве и неадекватном поведении на улице и в общественном месте, повлёкшем за собой порчу чужого имущества и создавшем угрозу для жизни и здоровья окружающих граждан. Напиши подробно про пьяный дебош, который ты устроил в магазине «Продукты 24/7», и про твою явную попытку открыто ограбить кассира с применением насилия, не опасного для жизни… или опасного, как пойдёт.

— Погоди… — я поднял на него мутный взгляд. — Но я ведь… я ведь никого не грабил… Я просто… скидку хотел…

Что-то тут не сходилось. Даже в моей пьяной башке. Меня явно хотят наебать по полной программе!

— Ну, Феликс, ну что ты как маленький? — Барсиков по-отечески похлопал меня по плечу. — Ты если уж написал кучу всего другого, гораздо более страшного, то зачем сейчас останавливаться на таких мелочах? Надо же дела до конца доводить, понимаешь? Такая процедура. Так надо. Просто доверься мне. Я же тебе плохого не посоветую.

Он снова налил мне ещё абсента в стопку. Эта бутылка, кажется, была бездонной.

— На, выпей ещё. Расслабься. Всё будет хорошо.

Меня снова поставили перед выбором. Будь он неладен, этот выбор! С одной стороны, меня и так, и эдак посадят в тюрьму, надолго и всерьёз. А с другой… с другой стороны, если этот хитрый начальник меня всё-таки обманет, то меня могут вообще упечь в какую-нибудь страшную тюрьму для маньяков-кошкоедов, или, чего доброго, вообще казнят по-тихому. Но, глядя на манящую стопку с абсентом, на её изумрудно-чёрную глубину, благоухающую анисом и полынью, проблема как-то сама собой решилась. Я снова взял стопку и выпил всё, до последней капли. Вкус был отвратительный, но эффект… эффект был что надо!

— А-а-а, хуй с ним со всем! — махнул я рукой, чувствуя, как последние тормоза отказывают. — Где наша не пропадала!

И я, уже почти не глядя, трясущейся рукой дописал своё чистосердечное признание, добавив туда и ограбление, и всё остальное, что он там надиктовал.

— Ну-ка, дай-ка почитаю, что ты там накалякал, — начальник протянул свою холёную лапу, и я, как послушный щенок, протянул ему свой исписанный листок. Он взял моё «чистосердечное признание», нацепил на нос очки в тонкой золотой оправе и стал молча, внимательно читать, изредка хмыкая и покачивая головой. Наконец, дочитав до конца, он снял очки и посмотрел на меня.

— Ну, батенька, вот это почерк у тебя, скажу я тебе! Как курица лапой! Врачам в поликлинике на зависть, хах! Так, ладно, это поправимо. Кое-что тут тебе надо будет исправить, немного переформулировать, чтобы было более… хм… юридически грамотно. Сейчас я тебе тут выделю красненьким.

Он взял красную ручку и стал чиркать на моём листке, подчёркивая какие-то слова, обводя целые предложения, ставя галочки и вопросительные знаки на полях. Затем вернул листок мне.

— Значит так, Феликс Валерьянович, давай ещё раз, повнимательнее… Вот тут исправь… А здесь допиши…

Вместе, под его чутким руководством, мы ещё немного «поработали» над моим чистосердечным признанием, исправляя и дополняя его. Моя голова уже совершенно не соображала, я просто тупо писал то, что он мне диктовал, почти не вникая в смысл. И вот, когда я, наконец, исправил последнюю ошибку, начальник удовлетворённо кивнул.

— Так, вот! Теперь другое дело! Образцово-показательное чистосердечное признание! Молодец, Феликс, быстро учишься! Теперь всё вот это, от слова до слова, надо будет тебе выразительно, с чувством, зачитать на камеру. Пойдём, у нас для таких случаев есть комната специальная, оборудованная. Сейчас, подожди минутку, я только скопирую твоё признание, чтобы у нас был экземпляр.

Он положил листок с моими признаниями на стоявший в углу большой офисный принтер-сканер-копир, нажал пару кнопок, и аппарат послушно выплюнул точную копию. Оригинал он аккуратно сложил и убрал куда-то в ящик стола, а копию протянул мне. Затем он обошёл стол, по-дружески положил мне руку на плечо и сказал:

— Ну что, герой, пойдём. Пора завершать этот этап.

И он помог мне подняться со стула, потому что ноги меня уже почти не держали. Вместе мы вышли из его уютного кабинета и снова пошли по этому бесконечному, унылому коридору, пока не пришли к ещё одной неприметной двери. За ней оказалась допросная комната, стерильно-чистое помещение в тусклых, серых тонах, с одним лишь длинным металлическим столом и несколькими такими же холодными стульями посередине. Ничего лишнего.

— Так, ты пока тут садись, располагайся, — сказал начальник, усаживая меня на один из стульев. — А я сейчас быстренько договорюсь обо всём, подготовлю аппаратуру, и мы начнём. Жди меня здесь.

Я послушно сел на холодный металлический стул, положив перед собой на стол копию своего «признания». Начальник вышел из допросной, плотно прикрыв за собой дверь. И я остался один. Один наедине со своими пьяными, путаными мыслями, с гудящей головой и ноющим от побоев телом. И с этим страшным листком бумаги передо мной.

— Я действительно собираюсь это сделать?...

Спросил я самого себя, глядя на копию моего “чистосердечного признания”. Даже пьяный я начал понимать что это какая-то лажа, однако боялся теперь идти назад. Вскоре начальник вернулся вместе с несколькими полицейскими, которые завезли во внутрь студийную видеокамеру. Ну, вот я и в допросной. Один. Стены серые, стол железный, холодный. И эта… эта бумага передо мной. Копия. Моего… «признания». Бред какой-то. Голова гудит, как трансформаторная будка. Вкус этой зелёной дряни, абсента, всё ещё во рту. И коньяк… хороший был коньяк. Ик! Дверь открылась, и вернулся он. Начальник. Барсиков. И ещё кто-то с камерой. И ещё двое… мордовороты. Охрана, что ли?

— Ну что, артист, ты готов? — Барсиков был уже не такой любезный. Голос жёсткий. — Ты давай там, соберись с духом. На вот, можешь выпить ещё, для куражу.

Он откуда-то достал ту самую бутылку недопитого абсента и шлёпнул её на стол рядом со мной. Руки сами потянулись.

— Д-да… Г-готов… — неуверенно пролепетал я, а сам уже присосался к горлышку. Жидкость обожгла горло, но придала какой-то дурацкой, пьяной смелости. Или тупости.

— Тогда начинаем, — коротко бросил начальник. Камеру подкатили поближе, прямо мне в рожу. Бутылку у меня тут же забрали, хотя я и не хотел отпускать. Какие-то сотрудники, «гримёры», что ли, начали суетиться вокруг меня, пытались чем-то протереть моё опухшее лицо, причесать взлохмаченные волосы. Типа, чтобы я казался более адекватным и не таким уж пьяным на видео. Ха! Как будто это поможет!

— Всё, что тебе нужно сделать, — Барсиков наклонился ко мне, его глаза буравили мои, — так это просто читать по этой бумажке. Громко, чётко, с выражением. Ты понял меня?

Его взгляд был таким… таким тяжёлым, что я невольно сглотнул.

— Да… — коротко ответил я ему, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Когда вся эта дурацкая подготовка была наконец завершена, начальник, словно заправский режиссёр на съёмочной площадке, громко скомандовал:

— Внимание! Начинаем через три… два… один! Мотор!

Красный огонёк на камере загорелся. Я судорожно обхватил дрожащими лапами листок с «признанием» и, с трудом фокусируя взгляд на расплывающихся буквах, начал читать. Голос мой дрожал и срывался.

— Я… Фе-феликс Мур-рзилкин Валерьянович… ик!.. известный также под псевдонимом… э-э-э… «Душегуб»… чистосердечно признаюсь…

Я выдержал небольшую паузу. Слова застревали в горле, как кость. Не решаясь произносить то, что было дальше по этому жуткому тексту, я всё же, преодолев себя, нерешительно, почти шёпотом, продолжил:

— П-признаюсь в совершении… серийных убийств… и изнасилований… М-моими жертвами стали… убитые и пропавшие без вести… такие, как гражданка Яся гражданка Мася, г-гражданин Кокос… и другие… многие другие… Я… я также признаюсь в неоднократном совращении малолетних… а именно… гражданки Ляли и гражданки Зефирки… Свои преступления я… я совершил с особой, крайней жестокостью… и хладнокровием… и я… я искренне раскаиваюсь в содеянном…

Мои лапы затряслись ещё сильнее, так что листок ходил ходуном. Я просто поверить не мог в то, что я действительно это делаю, что я наговариваю на себя, признаюсь в чужих, немыслимых грехах, за которые меня, вероятнее всего, вообще никогда не выпустят из тюрьмы. Это конец. Полный и окончательный.

— Я… Я… — я замешкался, слова больше не шли. Я поднял глаза от листка и затравленно посмотрел по сторонам. И тут же наткнулся на грозный, полный ярости взгляд начальника, который незаметно для камеры показал мне кулак, недвусмысленно давая понять, что будет, если я продолжу мямлить и вести себя «странно». Пришлось, сцепив зубы, читать дальше:

— Я… я также признаюсь в том… что длительное время занимался… нелегальной наркоторговлей в особо крупных размерах… сутенёрством… воровством… грабежом и бандитизмом…

Губы мои задрожали так, что я едва мог выговорить слова. Всё тело била мелкая дрожь от страха и неописуемого ужаса. Само моё естество, каждая клеточка моего организма, противилось тому, что я делал, но я, как зомби, продолжал читать эту чудовищную ложь. Даже когда из моих глаз невольно полились слёзы, которые я неумело пытался смахнуть рукавом.

— Я… я признаюсь в нападении на гражданских лиц… причинении им тяжких и особо тяжких телесных повреждений… повлекших за собой госпитализацию нескольких гражданских… Я… я также признаюсь в злостном нарушении общественного порядка… создании реальной угрозы для общества… и порче чужого имущества в крупных размерах… Я… Я… — голос мой сорвался на всхлип, — Я признаюсь в ограблении магазина… и попытке хладнокровного, циничного убийства кассира! Я признаюсь во всём!.. Я признаюсь в…

И тут я не выдержал. Сорвался. Словно плотину прорвало. Паника, смешанная с остатками здравого смысла и каким-то пьяным отчаянием, взяла надо мной верх, заставив пойти против всех планов этого коварного начальника.

— Я признаюсь в… НЕТ! НЕ-Е-ЕТ! ЭТО ВСЁ НЕПРАВДА! ЛОЖЬ! — закричал я истошным, не своим голосом, отбрасывая листок на стол. — МЕНЯ ЗАСТАВИЛИ! ЗАСТАВИЛИ ВСЁ ЭТО НАГОВОРИТЬ НА СЕБЯ! Я НИЧЕГО ТАКОГО НЕ СОВЕРШАЛ! СЛЫШИТЕ?! НИЧЕГО! НЕТ! НЕТ! НЕ-Е-Е-ЕТ!

После этих моих слов в допросной начался настоящий кавардак.

— Стоп! Выключи камеру! Опусти её! — раздался яростный рёв начальника, и красный огонёк на камере тут же погас. Камеру быстро отвели в сторону.

Я вскочил из-за стола и, как обезумевший зверь, попытался броситься туда, куда глаза глядят – к двери, на волю! Но меня тут же, на полпути, жёстко поймала и скрутила охрана. Эти два амбала.

— НЕТ! НЕТ! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ, СВОЛОЧИ! — бился я в их железных объятиях. — Я НЕ ХОЧУ! Я НЕ БУДУ! НЕ БУДУ ПРИЗНАВАТЬСЯ В ТОМ, ЧЕГО Я НЕ ДЕЛАЛ! ПУСТИТЕ!

Меня с силой усадили, точнее, почти швырнули обратно за стол. А ко мне уже медленно, тяжело ступая, надвигался начальник. Его лицо было искажено от ярости, глаза метали молнии. Приближение этой разъярённой туши вызывало во мне ещё большую, просто паническую атаку.

— Что случилось? — прорычал он мне прямо в лицо, обдавая меня запахом своего дорогого парфюма и злобы. — Я тебя, сука, спрашиваю, что, блядь, случилось?! Ты что себе позволяешь, урод?!

А я только продолжал паниковать, мотать головой из стороны в сторону и кричать, как резаный.

— Я НЕ БУДУ ЭТО ГОВОРИТЬ! НЕ БУДУ! Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ! И НИКОГО НЕ НАСИЛОВАЛ! Я НЕ ТОРГОВАЛ НАРКОТИКАМИ И НЕ ЗАНИМАЛСЯ СУТЕНЁРСТВОМ! ЭТО ВСЁ ЛОЖЬ! Я НЕ БУДУ БРАТЬ НА СЕБЯ ЧУЖОЙ ГРЕХ! НЕ БУДУ!

Начальника мои слова, похоже, окончательно вывели из себя. Он схватил меня за грудки моей истерзанной одежды, приподнял и, скрежеща зубами от ярости, прошипел:

— Ты же сам, блядь такая, всё это НАПИСАЛ! Сам во всём ПРИЗНАЛСЯ! ВОТ! СМОТРИ! ВОТ ТВОЁ ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ, ПАДЛА!

И он с силой ткнул мне прямо в рожу тем самым листком бумаги, который я только что исписал под его диктовку.

— НЕТ! ВЫ МЕНЯ ЗАСТАВИЛИ! ОБМАНОМ! УГРОЗАМИ! ВЫ МЕНЯ СПОИЛИ И ЗАСТАВИЛИ ЭТО НАПИСАТЬ! — продолжал я орать и вести себя совершенно неадекватно. И тут начальник не выдержал. Он размахнулся и со всей дури врезал мне кулаком по морде. Удар был такой силы, что я услышал отвратительный хруст, и в носу что-то сломалось. Из него тут же хлынула горячая, густая кровь, заливая мне всё лицо и одежду.

— А-А-А-А-А-А-А-А-А! — закричал я от резкой, невыносимой боли, и в следующее мгновение меня тут же свалили на холодный, грязный пол допросной. Мир вокруг померк.

— ТЫ У МЕНЯ, СУКА, ВСЁ ПОДПИШЕШЬ! И ВСЁ СКАЖЕШЬ, ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ, МРАЗЬ?! — рычал он, этот Барсиков, начальник хренов, нависая надо мной, как грозовая туча. И тут же со всей дури, с какой-то животной злобой, начал меня пинать ногами и бить кулаками по всему, что подворачивалось. А потом ему ещё и дубинку металлическую эти вертухаи его услужливо в руки сунули. Ну, тут уж совсем веселуха пошла.

— БУДЕШЬ ПРИЗНАВАТЬСЯ, С-С-СУКА?! — прошипел он, занося дубинку для очередного удара. А я… а я что? Решил, значит, идти до конца. Послал всё к чертям собачьим. Лучше уж сдохнуть здесь, в этой вонючей допросной, от его рук, чем потом всю оставшуюся жизнь гнить в тюрьме на пожизненном сроке за то, чего я не делал.

— НЕ БУДУ! — из последних сил закричал я ему в ответ, глядя прямо в его бешеные глаза. — Я НИ В ЧЁМ НЕ ВИНОВАТ! ИДИТЕ ВЫ ВСЕ НА ХУЙ!

И тут же снова закричал, уже от невыносимой боли, когда он со всей яростью обрушил на меня весь свой гнев и весь этот их хвалёный полицейский брутализм. Дубинка раз за разом со свистом рассекала воздух и с глухим, тошнотворным звуком опускалась на моё истерзанное тело, заставляя меня стонать, выть и кричать просто не своим, каким-то звериным голосом. Боль, дикая, всепоглощающая, разносилась по всему телу, заставляя меня вздрагивать всем телом, дёргаться и кататься по грязному полу каждый раз, когда эта чёртова дубинка снова и снова падала на моё тело. В конечном итоге я уже больше не мог терпеть эту адскую боль и, захлёбываясь слезами и кровью, стал кричать:

— ХВАТИТ! ПОЖАЛУЙСТА! ПРОШУ! УМОЛЯЮ ТЕБЯ, ПРЕКРАТИ ЭТО! НЕ НАДО БОЛЬШЕ!

Но он, похоже, и не собирался останавливаться. Ухмыльнулся только своей садистской ухмылкой.

— НЕ-Е-ЕТ, СУЧКА МОЯ СТРОПТИВАЯ, ЭТО ЛИШЬ НАЧАЛО, РАЗМИНКА! — прорычал он и с новой силой продолжил меня избивать своей проклятой дубинкой, методично выбивая из меня всё дерьмо и превращая моё тело в один сплошной кровоточащий синяк, в какой-то бесформенный кусок мяса. И когда я уже едва находился в сознании, когда уже только жалобно скулил и умолял его прекратить мои невыносимые страдания, тогда он, тяжело дыша, отбросил дубинку в сторону, достал из-за пояса электрошокер и, недолго думая, быстро «привёл меня в порядок», с силой ткнув разрядами мне прямо в яйца. От этого я не только ещё громче, пронзительнее закричал, но ещё и, кажется, обоссался от боли и ужаса… Стыдоба-то какая…

— Ну что, ублюдок, ты понял теперь, что ты был не прав? — спросил меня начальник, тяжело дыша и садясь на корточки передо мной. В руке он всё ещё сжимал этот чёртов шокер. — Осознал свою, сука, ошибку? А?

Я, дрожа всем телом от невыносимой боли и животного страха, посмотрел на него обезумевшим от страданий взглядом и, заикаясь, пролепетал:

— Я… Я… я всё п-понял! Я… я был неправ! Простите м-меня! Я… я не должен был… устраивать этот с-скандал! Я всё-всё сделаю так, как вы с-скажете! Только п-пожалуйста… не бейте меня больше! Умоляю! Хватит! П-прошу вас!

Он снова взял свою дубинку, отчего я невольно вздрогнул всем телом и зажмурился, ожидая нового удара. Но он лишь раскрыл её во всю её телескопическую длину, покрутил в руках и, наклонившись ко мне почти вплотную, зловеще прошипел:

— Слушай сюда внимательно, мразь. Я засуну тебе эту дубинку глубоко в задницу, если ты ещё хоть раз попытаешься сорваться или выкинуть какой-нибудь прикол. Ты меня понял, урод?

И я, всё ещё дрожа, как осиновый лист на ветру, быстро-быстро закивал ему головой, как китайский болванчик.

— Д-да! Я п-понял! Я всё-всё понял! Т-только не бейте… и… и не суйте мне эту… эту штуку… в задницу! П-пожалуйста!

Начальник удовлетворённо хмыкнул, видимо, мой жалкий вид и мольбы его наконец-то устроили. Он убрал дубинку обратно себе на пояс.

— То-то же. Поднимите его обратно за стол и приведите в относительный порядок, — бросил он своим вертухаям. — И чтобы больше никаких сюрпризов.

Двое этих полицейских-охранников снова грубо схватили меня под руки, подняли с пола и почти волоком дотащили до стола, усадив на стул. А потом снова появились эти «гримёры» и опять принялись наводить марафет на моём изуродованном лице. Но в этот раз им понадобилось куда больше времени, тонального крема, пудры и прочей косметики, чтобы хоть как-то замаскировать мои свежие синяки, кровоподтёки, рассечения кожи и шрамы. Работа у них, конечно, адская. Мне снова налили чего-то алкогольного в стакан, кажется, опять того вонючего абсента, я, уже не сопротивляясь, снова выпил. А потом ко мне опять подвели эту проклятую камеру. Я дрожащей рукой подобрал с пола листок со своим «признанием», на котором теперь красовались свежие капельки моей крови, и, с трудом фокусируя взгляд, перечитал этот ужасный текст.

— Начали, — раздался резкий голос начальника, и съёмка снова началась. Я, изо всех сил пытаясь унять предательскую дрожь в голосе и во всём теле, стараясь подавить панический страх, продолжил зачитывать тот же самый бред, что и прежде. Но в этот раз уже без лишних запинок, пауз и прочего театра. Просто тупо, монотонно, как робот, доводя свою речь до конца. Каждое слово отдавалось болью в моей душе.

— …Я признаюсь в нападении на гражданских лиц, причинении им тяжких и особо тяжких телесных повреждений, повлекших за собой госпитализацию нескольких гражданских лиц. Я признаюсь в злостном нарушении общественного порядка, создании многочисленных угроз для спокойствия и безопасности общества, а также в умышленной порче чужого имущества в особо крупных размерах. Я… я признаюсь в вооружённом ограблении магазина и попытке хладнокровного, циничного убийства сотрудника службы безопасности данного магазина…

Закончив читать, я поднял глаза и посмотрел прямо в бездушный объектив камеры взглядом, полным такого отчаяния, такой боли и такой безысходности, что, наверное, даже у камня дрогнуло бы сердце. Но не у этих.

— Снято! Отлично! — удовлетворённо крикнул начальник, и камера наконец-то перестала меня снимать. Он подошёл ко мне, по-свойски так, по-дружески похлопал по плечу, отчего я чуть снова не взвыл от боли, и сказал своим обычным, теперь уже почти ласковым голосом:

— Ну вот! Можешь же, когда хочешь! Если бы ты сразу так всё сделал, то никаких бы и проблем у нас с тобой не возникло! Всё было бы тихо, мирно и по-домашнему. Завтра ты встретишься с проверяющими из прокуратуры. Смотри у меня, не подведи. От этого зависит и твоя дальнейшая судьба, и моя карьера. Помни об этом.

Затем он повернулся к полицейским и коротко приказал:

— Всё, свободен. Отведите его в одиночную камеру. И чтобы никаких эксцессов.

Меня снова взяли под руки и, уже почти неживого, вывели из этой пыточной допросной. Моё состояние было крайне тяжёлым, тело ломило от боли, голова раскалывалась, меня тошнило, и каждый шаг отдавался мукой. Меня бросили, как труп в сырую, холодную, вонючую одиночную камеру, где я, кое-как добравшись до жёсткой железной кушетки, прибитой прямо к стене, рухнул на неё без сил. Долго лежал, глядя в потолок и пытаясь собраться с мыслями. Стал думать и размышлять о том, что же меня теперь ждёт и стоит ли мне вообще идти на поводу у этого начальника-садиста и продолжать делать всё так, как он хочет. Дикая боль во всём теле отчаянно мешала мне думать, голова просто раскалывалась на части, меня постоянно тошнило, однако даже в таком состоянии я всё-таки смог принять решение. Я должен, просто обязан рассказать тем проверяющим всю правду! Иначе меня точно отправят в такую тюрьму, из которой я уже точно вряд ли смогу когда-нибудь выйти живым. С этими мыслями, полными отчаянной решимости, я закрыл свои воспалённые глаза и забылся тяжёлым, беспокойным сном. А на следующее утро, кажется, ещё до рассвета, я проснулся от резкого, оглушительного лязга металла – это с грохотом открылись двери моей камеры. Внутрь, не особо церемонясь, вошли двое уже знакомых мне полицейских, те самые «гримёры» со своими чемоданчиками, а следом за ними – и сам начальник, Барсиков. Свежий, как огурчик, и, кажется, в прекрасном настроении.

— Поднимайся, скотина, — раздался грубый голос одного из вертухаев. — К тебе пришли. Проверяющие. Ждут.

Не успел я толком сообразить, что к чему, как на меня уже накинулись знакомые «гримёры» со своими кисточками и спонжами. Снова эта липкая, холодная косметика на лице, попытки замазать синяки, которые, кажется, за ночь стали ещё больше и цветистее.

— Что… Что происходит?.. Кхе-кхе… — я закашлялся, когда облачко пудры попало мне прямо в нос. Но это нисколько не смутило этих кудесников макияжа, они с деловитым видом продолжили меня «прихорашивать», не обращая внимания на мои жалкие попытки увернуться.

В дверях, скрестив руки на груди, стоял Барсиков. Вид у него был такой, будто он всю ночь не спал, а разрабатывал план по захвату мира. Или, как минимум, по моей дальнейшей утилизации.

— Ты понял что тебе нужно делать? — его голос был тихим, но от этого не менее угрожающим. — Ты признаёшься во всём том, в чём признался вчера. Слово в слово. И категорически отказываешься от любых адвокатов, которых тебе предложат. На любой вопрос по типу: «Заставили ли тебя сделать то-то или это?» ты чётко и ясно ответишь, что тебя никто ни к чему не заставлял, что всё ты делал по собственной воле или, на худой конец, с твоего же собственного, добровольного разрешения. Ты меня понял, урод? Одно неверное слово – и ты пожалеешь, что на свет родился. Я тебе это гарантирую.

Я сглотнул. Страх, липкий и холодный, снова начал подкрадываться. Но вчерашнее решение, принятое в отчаянии, всё ещё теплилось где-то глубоко внутри.

— Д-да… П-понял, — прохрипел я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Гримёры наконец отстали от меня и отошли в сторону, видимо, удовлетворённые своей работой. Хотя, если честно, я сомневаюсь, что им удалось полностью скрыть следы вчерашнего «дисциплинарного взыскания». На их место тут же подошли двое полицейских.

— Тогда что ты ещё расселся тут, как на курорте? — рявкнул один из них. — Бегом на допрос. И чтобы без фокусов.

В этот раз меня, на удивление, никто не брал под руки и не тащил волоком. Мне наоборот, почти вежливо, помогли подняться с этой проклятой кушетки. Ноги подкашивались, голова кружилась, но я, опираясь на стену, всё же встал. И под конвоем этих двух вертухаев меня повели в очередную допросную. Не в ту, где вчера была пыточная, а в другую, посветлее и почище. Там, за длинным столом, уже сидели какие-то суровые дядьки и одна тётька, все в строгих деловых костюмах. Лица у них были непроницаемые, как у игроков в покер. Проверяющие, стало быть. Меня посадили на стул напротив них, а сами полицейские, козырнув, вышли из кабинета. Барсиков, правда, остался. Он встал у двери, скрестив руки на груди, и буравил меня своим тяжёлым взглядом. Видимо, для контроля.

— Итак, гражданин… Мурзилкин, — начала женщина в строгих очках, заглядывая в какие-то бумаги. Голос у неё был сухой, безэмоциональный. — Мы внимательно изучили ваше так называемое «чистосердечное признание», а также просмотрели видеозапись вашего вчерашнего допроса. Вследствие чего, у нас возникли некоторые вопросы, которые мы бы хотели задать вам лично, так сказать, с глазу на глаз. Скажите, кто-нибудь принуждал вас к тому, что вы написали на бумаге и сказали на камеру? Может быть, вам чем-то угрожали? Или, не дай бог, применяли к вам меры физического воздействия, чтобы заставить оговорить себя?

Она пытливо посмотрела на меня поверх очков. И я, собрав всю свою волю в кулак, стараясь не смотреть в сторону Барсикова, честно ответил:

— Да. Меня принудили.

Глаза Барсикова вспыхнули яростным огнём. Он тут же попытался вмешаться, подойти поближе, чтобы дать свои «разъяснения».

— Извините, уважаемые, он, видимо, имеет в виду совсем другое! — его голос сочился фальшивым участием. — Мы его действительно были вынуждены немного… хм… принуждать к порядку. Чтобы он не буянил в отделении и не представлял угрозу для сохранности казённого имущества и здоровья сотрудников. Но никто его не заставлял писать чистосердечное признание! Он сделал это совершенно добровольно, по собственной воле, из чувства глубокого раскаяния! Ведь так, Мурзилкин?

Он в упор посмотрел на меня, и все присутствующие тоже перевели на меня свои взгляды. Мне было до ужаса страшно смотреть на него, на Барсикова. Я знал, что у него есть власть, огромная, почти безграничная власть здесь, способная в одночасье разрушить мою и так уже искалеченную жизнь. Превратить её в сущий ад. Но я также понимал, что это мой единственный шанс. И я не собирался больше быть терпилой и послушной грушей для битья. Я поднял на него свой, пусть и полный страха, но твёрдый взгляд и отчётливо сказал:

— Он врёт.

После чего я перевёл взгляд на членов специальной комиссии и, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее, стал объяснять им суть проблемы.

— Он меня сначала напоил коньяком и абсентом, а потом начал на уши приседать. Рассказал всякие небылицы про то, что если я, типа, на сделку со следствием пойду и возьму на себя пару-тройку «висяков», то условия в тюрьме для меня будут почти курортные. Одиночная камера, телевизор, интернет… А когда я понял, что это всё какая-то полная хуйня и развод, и попытался отказаться, то он… он вместе со своими подручными отметелил меня так сильно, что мне до сих пор тяжело дышать и сидеть! Вот, смотрите!

— Это наглая клевета! Если он и приобрел где-то эти синяки, то не от наших рук! Он либо неудачно упал, либо нанёс увечья себе сам, когда был в одиночной камере! И вообще, он покончить с собой пытался этим утром! Мы ели успели его спасти!

От признания Барсикова, которое он пытался ввернуть, что я самсебя избил, пытаясь совершить самоубийство, я окончательно вышел из себя. Это было уже слишком цинично.

— Он всё врёт! Нагло врёт вам в лицо! Он избил меня до полусмерти, пытал электрошокером, чтобы я сказал на камеру то, что ему было нужно! Чтобы он мог закрыть свои «висяки» и получить повышение! Посмотрите на это! Пожалуйста!

И я, уже не стесняясь, трясущимися руками стал стирать с себя весь этот казённый грим, обнажая перед ними свои многочисленные синяки, кровоподтёки, свежие рассечения, порезы и ожоги от электрошокера.

— Я ЕГО УМОЛЯЛ ПРЕКРАТИТЬ! А ОН ТОЛЬКО СМЕЯЛСЯ И ПРОДОЛЖАЛ МЕНЯ БИТЬ И БИТЬ, НАСЛАЖДАЯСЬ КАЖДОЙ МИНУТОЙ! ПОСМОТРИТЕ, УМОЛЯЮ ВАС, ПОСМОТРИТЕ, ЧТО ОН СДЕЛАЛ СО МНОЙ, ЧТОБЫ ДОБИТЬСЯ ОТ МЕНЯ ЭТИХ ЛОЖНЫХ ПРИЗНАНИЙ! ОН ЖЕ НЕ ФЕЛИНИД, ОН ЧЁРТОВ МОНСТР! НАСТОЯЩИЙ САДИСТ! ЕСЛИ Я И СОВЕРШАЛ СВОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПОД ВОЗДЕЙСТВИЕМ АЛКОГОЛЯ, НЕ ВСЕГДА ДАВАЯ СЕБЕ ОТЧЁТА В ТОМ, ЧТО ДЕЛАЮ, ТО ОН… ОН ДЕЛАЛ ВСЁ ЭТО НА ТРЕЗВУЮ ГОЛОВУ, СОЗНАТЕЛЬНО, С ПОЛНЫМ ПОНИМАНИЕМ ТОГО, ЧТО ТВОРИТ!

От такого моего эмоционального выступления начальник окончательно рассвирепел. Мне показалось, что мех у него на загривке встал дыбом, как у взбесившегося волка. Он подошёл ко мне вплотную, почти касаясь своим лицом моего, и уже не просто говорил, а закричал в ответ, брызжа слюной:

— ДА ОН САМ СЕБЯ ИЗБИЛ В КАРЦЕРЕ, ПОНИМАЕТЕ?! САМ! ПЫТАЯСЬ СОВЕРШИТЬ САМОУБИЙСТВО ОТ УГРЫЗЕНИЙ СОВЕСТИ! А ТЕПЕРЬ ПЫТАЕТСЯ ОЧЕРНИТЬ ЧЕСТНЫХ СОТРУДНИКОВ ПОЛИЦИИ! ЭТО КЛЕВЕТА!

— Достаточно, полковник, — неожиданно твёрдым голосом сказал один из агентов, седовласый мужчина с очень проницательным взглядом. Начальник попытался было ему что-то возразить, но тот лишь поднял руку, останавливая его. — Выйдите, пожалуйста, из кабинета. Оставьте нас наедине с… гражданином Мурзилкиным. Нам нужно с ним серьёзно поговорить. Без вашего присутствия.

В тот момент лицо начальника, Барсикова, изображало целую гамму противоречивых эмоций: от неприкрытого гнева и откровенной, почти физической ненависти ко мне, до крайнего недовольства и вынужденного смирения. Ведь эти сотрудники, сидящие за столом, были явно выше его по рангу и по власти.

— Хорошо, я выйду, — процедил он сквозь зубы, с трудом сдерживая ярость. — Но знайте, уважаемые, я служил верой и правдой этому городу долгие годы! Ловил настоящих преступников и оберегал покой честных граждан вот от такого вот отребья, — он выразительно ткнул пальцем в мою сторону, — которое не держит своё слово и готово изворачиваться как угодно, лгать и клеветать, лишь бы спасти свою никчёмную задницу и избежать справедливого, честного наказания! Всего вам доброго.

Когда он дошёл до двери, то на прощание он ещё раз гневно посмотрел на меня и выразительно провёл большим пальцем по своей шее, как бы недвусмысленно намекая на то, что меня, в любом случае, будут ждать очень большие проблемы. После чего он вышел, с силой громко хлопнув за собою дверью. Когда в помещении снова воцарилась напряжённая тишина, тот самый седовласый агент включил небольшой диктофон, положил его на стол перед собой и, посмотрев мне прямо в глаза, сказал:

— Итак, гражданин Мурзилкин, давайте начнём всё с самого начала. Успокойтесь, насколько это возможно в вашей ситуации. И расскажите нам всё, как было на самом деле. С момента вашего первоначального преступления, и заканчивая вашим появлением здесь, в этом кабинете. Не торопитесь, говорите всё, что считаете нужным. Мы вас внимательно слушаем.

— Ладно… — ответил я им, чувствуя, как напряжение понемногу отпускает меня. Я глубоко вздохнул, набрал побольше воздуха в лёгкие и стал им честно, без утайки, рассказывать всё, как было на самом деле, без всяких прикрас и самооправданий. Потому что я почему-то чувствовал, что этим фелинидам, в отличие от Барсикова и его шайки, можно было верить. Я им рассказал и про свою нелёгкую жизнь, про то, как я вообще докатился до всего этого, про свои финансовые проблемы, про потерю работы, про развод. Поведал им и о своих дурацких похождениях и о своём пагубном пристрастии к алкоголю, а в последнее время и к наркотикам. Рассказал и о тех истинных причинах, которые побудили меня совершить то идиотское преступление в магазине. Но в особых, самых ярких и жутких красках я рассказал им о том полицейском произволе, который здесь творится. О том, как меня сначала спаивали дорогим коньяком и абсентом, а потом жестоко пытали, избивали, пытаясь сломать мою волю, заставить меня взять на себя чужие, гораздо более страшные грехи, чтобы закрыть какие-то свои «висяки». Я им также рассказал и про явное, неприкрытое желание начальника, Барсикова, как можно быстрее повыситься в должности за мой счёт, а также получить какие-то там деньги для своего отделения. Всю эту мою долгую и путаную исповедь они слушали с предельно серьёзными, непроницаемыми лицами, не перебивая и не задавая лишних вопросов. И когда я наконец закончил, и они, видимо, получили всю нужную им информацию, тот же седовласый агент, немного помолчав, сказал:

— Ваша информация принята к сведению, гражданин Мурзилкин. Мы проведём тщательное расследование по всем изложенным вами фактам. Начиная с этого момента, вы переходите под нашу личную защиту и будете временно переведены в другое, более безопасное полицейское отделение, пока суд разбирается с вашим делом и готовит соответствующее судебное заседание. Мы также предоставим вам квалифицированного государственного адвоката, который будет защищать ваши интересы.

От этих слов у меня как будто огромный, тяжёлый камень с плеч свалился. Я почувствовал такое облегчение, что едва не расплакался.

— Спасибо вам… Огромное спасибо… Я… я даже не знаю, как вас отблагодарить за это…

— Благодарности не нужно, гражданин Мурзилкин. Это наша работа, — спокойно ответила женщина в очках. — А теперь лучше встаньте и прижмитесь лицом к стене. Мы вынуждены снова надеть на вас стяжки для транспортировки. Таков протокол.

Я без лишних вопросов, уже не сопротивляясь, встал возле стены и позволил им надеть на себя достаточно тугие пластиковые стяжки. Руки за спиной снова неприятно заныли, но это было уже не так важно. Главное – я сказал правду. И меня услышали.

— Пойдёмте, гражданин Мурзилкин. Вас сопроводят.

Рука этого… агента, что ли… легла мне на плечо. Как-то даже ободряюще. Они убрали меня от стены и, не говоря ни слова, повели за собой на выход из этого гадюшника. Я шёл по этим бесконечным, уже до тошноты знакомым коридорам полицейского участка, и до сих пор не мог поверить в то, что, чёрт возьми, происходит. Ведь я был почти уверен, что меня здесь, в этих стенах, и прикончат. И, если честно, в какой-то момент я даже сам этого хотел, стремился к этому, чтобы всё это поскорее закончилось, чтобы меня наконец-то просто убили и прекратили мои мучения. Но вместо ужасной и мучительной смерти в какой-нибудь вонючей камере, меня, похоже, ждал… справедливый суд? От одной этой мысли где-то в глубине моей израненной души шевельнулась слабая, почти угасшая надежда. Надежда на то, что, может быть, ещё не всё так уж и плохо? Может быть, всё ещё можно как-то исправить? Или хотя бы попытаться… Дальше были эти бесконечные суды и нудные разбирательства. Какие-то очные ставки, дача показаний, опознания… Я сидел в зале суда, уже не как обвиняемый, а как потерпевший и главный свидетель. И это было так… странно. Всё это закончилось тем, что я, к своему полному изумлению, отделался лишь каким-то смехотворным штрафом за тот дебош в магазине и строгим предупреждением. А вот начальник отделения, Барсиков, и все те полицейские, что были замешаны в его грязной коррупционной схеме, оказались на скамье подсудимых. И им светили очень даже реальные и немаленькие сроки. Меня выпустили на волю. Прямо из зала суда. И я снова оказался на выходе из этого помпезного судебного здания, стоя на той самой широкой лестнице, где когда-то начинался мой кошмар. Только теперь я был уже не один. Меня, как стая голодных гиен, облепила целая куча каких-то назойливых журналистов с камерами, микрофонами и диктофонами. Они тыкали мне ими прямо в лицо, ослепляли вспышками и наперебой задавали свои идиотские вопросы со всех сторон.

— Какие угрозы и бесчеловечные методы запугивания использовали против вас эти оборотни в погонах?

— Мистер Феликс, скажите, пожалуйста, это правда, что полицейские применяли к вам сильнодействующие наркотики, чтобы склонить вас к сотрудничеству с ними и заставить оговорить себя?

— Как сильно вас избивали в застенках этого полицейского участка и какие изощрённые пытки к вам там применяли? Расскажите нам всё в подробностях!

— Были ли зафиксированы попытки изнасилования вас другими заключёнными или сотрудниками в изоляторе временного содержания? Общественность должна знать правду!

От всех этих вопросов меня просто тошнило, голова шла кругом после всего того ада, что я пережил за эти дни. Мне нужно было срочно выпить. Очень много выпить. Чтобы забыть всё это, как страшный сон. Чтобы стереть из памяти эти лица, эти голоса, эту боль.

— Мне… Мне нужно немного свежего воздуха… — прохрипел я, пытаясь отстраниться от них. — Дайте, пожалуйста, пройти. Мне нехорошо.

Но они, эти акулы пера и микрофона, продолжали толпиться вокруг меня, как мухи на мёд, не давая сделать и шагу.

— Я СКАЗАЛ! ДАЙТЕ МНЕ ПРОЙТИ, УБЛЮДКИ! — заорал я, уже не сдерживаясь. Злость и отчаяние снова захлестнули меня.

Лишь несколько самых пугливых журналистов немного расступилось, но основная масса продолжала напирать. И тогда мне пришлось снова применить физическую силу, чтобы пробить себе дорогу к призрачной свободе.

— Я СКАЗАЛ, ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НА ХУЙ, ТВАРРИ! — рычал я, расталкивая их своими всё ещё болящими руками и плечами. — Я ХОЧУ НАПИТЬСЯ И ЗАБЫТЬСЯ К ЧЁРТОВОЙ МАТЕРИ! ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!

Растолкав наконец эту назойливую толпу, мне чудом удалось пробраться через улицу и добежать до того самого магазина, из которого меня когда-то так «героически» увезли полицейские. Недолго думая, я снова схватил самую большую тележку, снова набрал в неё доверху разнообразного алкоголя – водки, коньяка, виски, пива, вина, абсента – и всякой калорийной, жирной еды в качестве закуски. В этот раз на кассе, к счастью, обошлось без эксцессов. Кассирша, другая, правда, чем в тот раз, лишь испуганно покосилась на меня и молча, быстро пробила все мои покупки. Я расплатился карточкой, на которой, на удивление, ещё оставались какие-то деньги, и выкатил свою полную телегу на парковку. Там, быстро арендовав первый попавшийся каршеринговый ховеркар, я сгрузил все свои покупки в багажник и, наконец-то, покинул это проклятое место, направившись к себе домой. А дома… дома я первым делом открыл бутылку самой дешёвой водки и залпом выпил почти половину. Потом ещё. И ещё. Я стал беспробудно, отчаянно бухать, заливая в себя просто огромные, нечеловеческие количества алкоголя. Пил всё подряд, не разбирая, смешивая всё в один гремучий коктейль. Пил до тех пор, пока у меня губы не начали неметь от выпитого, а мир вокруг не поплыл и не потерял свои чёткие очертания. Вскоре я уже не просто пил. Я начал орать какие-то бессвязные проклятия, бить пустые бутылки об стены, крушить остатки и так уже немногочисленной мебели, швырять вещи, создавая такой дикий шум и грохот на весь дом, что, наверное, даже соседи за три этажа от меня подпрыгивали от ужаса. Но мне было уже всё равно. Я хотел только одного – забыться. И мне это удалось, очень скоро я бля запьянел и совсем расквасился нахуй…

— Сима… Тусенька… Я всё… ик… просрал… К херам собачьим! Всю жизню коту под хвост! А была ж, блядь, не жизня, а ска… ик… сказка! А стала — говнище лютое, кошмарище… За што, бля-а-а?!

Я отхлебнул из горла этой бурды, шоб прям до донышка, а потом как заорал, аж гланды чуть не вылетели:

— ЗА ЧТО, СУКА, ЗА ЧТО-О-О?! ЧО я этому, блядь, миру сделал, а?! Шоб он со мной, как с последней… ик… шавкой?!

Там за стенкой кто-то заколотил, мол, хорош буянить, пидор. А я хули? Я в бутылку башкой — хрясь! — допил остатки этой отравы, и с воплем:

— ДА ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НАХУЙ, УРОДЫ!

Засадил этой пустой стеклотарой в стену — ба-бах! Осколки, блядь, по всей хате, как на Мартовские песнопения, сука! А потом сел на диван и завыл, как волчара на луну. И тут, блядь, за дверью — топ-топ-топ… Соседушка мой любимый, пидорас штопаный, припиздячил. Прям к моей двери и — тук-тук-тук! Да не стучит, а хуярит, как дятел обдолбанный!

— НАХУЙ ИДИТЕ ВСЕ! — Ору ему, башкой в подушку зарылся, шоб этот мир ебучий не видеть, не слышать. А он, гандон, всё сильнее колошматит, уже ногами, блядь, дверь мою выносит! Звуки эти, как молотком по башке — бум-бум! Пришлось, короче, свою жопу от дивана оторвать и к двери этой сраной тащиться. Распахнул, ору:

— ТЫ ЗАЕБАЛ, СУКА, СТУЧАТЬ! ПИДОР ДЫРЯВЫЙ! ХУЕСОСИНА! ЧО ТЕБЕ НАДО, А?! ЧО, БЛЯДЬ?!

А он, вместо здрасьте-пожалуйста, как въебёт мне по хлебалу! Я аж отлетел, за шнобель свой разбитый схватился, а там сосед здоровенный, сука, откуда он взялся?! Споткнулся, ёбнулся об него башкой, и на пол. А этот ублюдок подходит, и ногой мне в пузо — хуяк! Я аж скрючился весь, как червяк на крючке.

— А-А-АЙ, БЛЯ-Я-ЯТЬ!

А он мне ещё раз, уже по ебалу — хрясь! Я на спину перекатился, а он, сука, давай мне морду в пол ботинком своим грязным втаптывать! И с каждым ударом, как поп на отпевании, бубнит:

— Ты…

Я там чё-то хриплю, типа «помогите, хулиганы зрения лишают».

— Заебал…

Пара зубов, блядь, в глотку провалились, аж самому противно стало. Заорал, как резаный.

— Здесь…

Чё-то хрустнуло так смачно, походу, нос в другую сторону смотрит теперь.

— Шуметь.

Отпиздил он меня, короче, до полусмерти. Лежу, хриплю, зубы свои с клыками выплёвываю, как арбузные семечки. Ебала его уже не вижу, глаза, блядь, заплыли, как у узкоглазых после недельного запоя.

— Уэ-э-э… — промычал я своей сломанной челюстью и разревелся, как баба. А он так сверху на меня посмотрел, как на говно, и говорит:

— Ты жалок.

И плюнул, сука, прям на меня! И ушёл, дверью так хлопнул, что чуть косяки не вылетели. А я один остался, на полу, в луже собственной крови и соплей. Плачу, себя жалею, семью свою ебучую… Заснул там же, на полу, в обнимку с бутылкой какого-то шмурдяка недопитого. А утром, блядь, здрасьте-приехали — менты! Или кто они там, хуй поймёшь… Приставы, во!

— Мхм… Вы кто, бляди, такие? Чо вам надо, нахуй?! Валите отсюда, пока я добрый! — бубню им, сам ещё не прочухался нихуя, башка трещит, ебало ноет.

— Ахх, головушка моя… бо-бо… — застонал, когда один из этих пидоров свет включил.

— Боже мой, ну и срач тут у вас! Это что, блевотина с кровью перемешанная? Фу, бля! — один там из ментов поморщился. А главный ихний пристав, такой хер в пиджаке, ко мне подходит и заявляет, как будто мне орден вручает:

— Мистер Феликс, так как вы на всё забили, долги свои не платили, штрафы тоже, и с женой своей имущество не поделили, то хата ваша, и всё что в ней, теперь принадлежит государству! Временно.

Я от таких новостей аж проснулся и охуел в квадрате.

— ЧО-О-О?!… Да пошёл ты на хуй, уёбок!

Я в него бутылкой запулил, а он, ловкач хуев, увернулся! Стеклотара мимо него — хуяк! — и об стену вдребезги.

— НАПАДЕНИЕ, БЛЯТЬ! — один из ментов заорал и из хуйни какой-то в меня пальнул. Тайзер, что ли? Иголки эти, сука, в меня впились, и как ёбнет током!

— ААААААААААААААААААА! — Я там орал, как свинья недорезанная, дёргался, как эпилептик на дискотеке, пока эту ебанину не вырубили.

— Уберите его отсюда, на хуй! В барак его, к бомжам! — этот пристав через меня перешагнул, как через кучу дерьма, и давай мою хату осматривать, прикидывать, за сколько её толкнуть можно. А менты меня под белы рученьки — хвать!

— Пойдём, кабанчик, прогуляемся!

И выволокли меня из моей же, блядь, квартиры! Опять в ментовской этой скотовозке, которая меня в какую-то ночлежку для бичей и чурок привезла. Завели в комнату, на койку скрипучую кинули, как папо Карло.

— Располагайся, как дома, хули! Ха-ха-ха! — поржали эти пидоры и свалили, дверью хлопнув. А за ними тут же — комендантша. Баба такая, суровая, как недельный запой.

— Итак, я так понимаю, вы тут у нас новенький. Спешу вас обрадовать, пьяница вы этакий, если за неделю за проживание не заплатите, то полетите отсюда на улицу, к таким же маргиналам, как вы.

Она бельё это, блядь, постельное, на тумбочку рядом со мной швырнула. Чистое, сука, аж противно.

— Это ваше новое постелье белье, замените его когда сможете встать с кровати. И ради всего святого, не забудьте принять душ. На этом пожалуй всё, до встречи.

— А-а-а… — только и смог я промычать этой сучке крашеной. Она чё-то там хмыкнула себе под нос, мол, «алкаш ёбаный», и свалила. А я остался один в этой конуре, как собака безродная. К обеду, вроде, башка немного прошла, да и синька вчерашняя выветрилась… И тут до меня дошло, блядь, как до жирафа на десятые сутки – я в полной, тотальной, непролазной ЖОПЕ! Меня, блядь, из моей же хаты, в центре города, сука, выпнули! И теперь я в этой дыре для бомжей и прочей швали кантуюсь. Тут даже обоев, блядь, нет! Просто стены краской захуярили, и заебись! Жрать охота – пиздец! И бу-у-ухнуть… А денег – хуй! Ни копейки, блядь! Ну, думаю, надо че-то делать, а то так и сдохну тут, как шавка подзаборная. Надо, блядь, на РА-БО-ТУ!

Поплёлся к зеркалу, ебальник свой поправить. А оттуда на меня СМОТРИТ… Пиздец, товарищи! Урод какой-то опухший, алкашный, с пузом, как у беременной бабы, а руки-ноги – спички, блядь! Морда – вся в синяках, мешки под глазами, как будто я не спал неделю, а бухал беспробудно. Башка уже светится, как у революционера в мавзолее – плеши, блядь, от этого стресса ебучего, и седина полезла, как у деда старого. Умылся кое-как, причепурился… хули там чепуриться… И пошёл, значит, работу искать. Я ж, типа, умный, образование, все дела, программист, ебать его в сраку! Думал, щас как устроюсь сисадмином каким-нибудь или кодером, и жизнь наладится. А ХУЙ ТАМ ПЛАВАЛ! Везде – отказ! Или, блядь, стажёром каким-то за три копейки, которых и на хату эту сраную не хватит, не то что на штрафы ебучие! И вот, когда мне в очередной, сука, стопиццотый раз отказали, ещё и мурыжили несколько дней, типа, «мы вам перезвоним, пидорас вы этакий», у меня, блядь, ПРОСТО ЖОПА ВЗОРВАЛАСЬ НАХУЙ!

— Простите, но вы нам… кхм… не подходите, — проблеяла соплячка-кадровичка, когда я, собственной персоной, явился узнать, взяли ли мою задницу на это сраное место или опять прокатили. Услыхав «нет», мои кулачищи аж свело от ярости, сука! Неделю, целую гребаную неделю, мозги мне парили, ещё и припереться заставили, падлы, вместо того чтобы по телефону отказать, как нормальные фелиниды!

— И какого, собссно, хрена? — прорычал я, пытаясь сохранить остатки самообладания.

Эта стерва, даже не удостоив меня, орла, своим драгоценным взглядом, продолжала клацать по клавишам своего ноутбука, будто там медом намазано. Наконец, выкроив секундочку из своего сверхзанятого графика, она соизволила ответить:

— Мужчина, я же вам кошачьим языком сказала: вы не подходите. Проваливайте, не создавайте толпу, тут и без вас тошно.

Ответила она мне этой своей… э-э-э… односложной хуйней, полной желчи и такого неприкрытого омерзения, что у меня аж планка упала. Терпение, которое и так на ладан дышало, лопнуло к чертям собачьим! Я сделал шаг вперед, нависая над ней, как грозовая туча:

— Послушай сюда, ты, пигалица намалеванная! Вы меня заставили выполнять какие-то дебильные тесты, а потом, как вишенка на торте, ещё и заставили вкалывать на халяву, как последнего лоха! И хрен бы с ним, если бы сразу сказали, что я вам, таким распрекрасным, не гожусь, так нет же – вы меня ещё целую неделю мариновали, на звонки мои хер забили! Я требую, блядь, справедливости! Чтобы всё по-честному было!

Девка эта тяжело так вздохнула, будто я ей кислород перекрыл, и оторвалась от своего драгоценного компьютера.

— Вы нам не подходите, потому что, во-первых, на вас висит административка. Во-вторых, вы ни одного теста не прошли. В-третьих, ваша эта… проверочная работа была… ну, скажем так, говно полное, даже до уровня стажёра не дотягивала.

Она так ехидно улыбнулась, падла, что мне захотелось ей эту улыбочку стереть… наждачкой.

— Ну и в-четвёртых, — продолжила она своим ядовитым голоском, — ваши эти, как их там… социальные навыки, они на полном нуле. Вы только и умеете, что скандалы бессмысленные устраивать, проблемы создавать и себе, и окружающим. А такие экземпляры в нашей супер-пупер компании нахер не нужны. Да и вообще, если честно, вы староваты для этой работы. Вы бы лучше спортом занялись, жирок свой обвисший согнали, а то у вас скоро третий подбородок нарисуется, как пить дать.

И пока она тут распиналась, эта сучка незаметно так, под столом, кнопочку вызова охраны нажала. А я, как последний идиот, решил качать свои права до победного, ещё и угрожать ей начал, ну не дебил ли?

— Ах ты ж сука! Мои социальные навыки на нуле?! Я слишком стар для этой работы?! Да что ты, чучело ты эдакое, вообще знаешь о программировании, а?! Кукла ты силиконовая! Тебя же сюда не за мозги взяли, а по блату, стопудово! За то, что ты под столом начальству хуи наяривала профессионально! Но ничего, сейчас ты и мне отсосёшь, тварь ты поганая, за всё хорошее!

И тут, откуда ни возьмись, рядом со мной нарисовался охранник и так по-свойски положил мне свою лапищу на плечо.

— Так, гражданин хороший, на выход проследуем.

Но я, блядь, не собирался так просто сдаваться! Пока мне компенсацию за мои убитые нервы и просранное время не выплатят, я отсюда ни ногой!

— Нет! — заорал я так, что, наверное, стёкла задрожали. — Я никуда, сука, не уйду! С места не сдвинусь, пока вы мне не выплатите компенсацию за моральный, блядь, ущерб! Поняли меня?!

Но меня, как об стенку горох, даже слушать не стали. Этот бугай молча достал электрошокер и так смачно приложил мне его в бочину, что я аж искры из глаз посыпались и я рухнул на пол.

— АААААААААААА! СУКИ ВЫ ПОЗОРНЫЕ! АААААААААААААААААААА! БОЛЬНО, БЛЯЯЯЯЯЯЯТЬ!

Охранник что-то там пробубнил в свою рацию, типа «объект нейтрализован», бросил последний взгляд на эту бабу за столом, которая уже с облегчением вытирала пот со лба, и процедил сквозь зубы:

— Извините за причинённые неудобства, мадам.

Потом этот хмырь схватил меня за ноги и выволок из этого сраного офиса. Перетащил в какую-то каморку без окон, без дверей, где не было этих ебучих камер, и там он меня от души так… э-э-э… помассировал кулаками и ногами. После чего, взвалив моё полуживое тело себе на плечо, как трофей, вышел со мной на улицу и подошёл к ближайшему мусорному контейнеру. Открыл крышку, и так небрежно, как окурок, швырнул меня в эту помойку.

— Больше сюда не возвращайся, понял, урод? — буркнул он и с грохотом захлопнул крышку,недвусмысленно указав мне моё истинное место в этом грёбаном мире.

Конечно, в тот день мне как-то удалось выбраться из этой вонючей мусорки. Даже сил хватило добрести до своей общаги, чтобы отмыться от этой вони и позора. Но с тех пор, как отрезало, ни в одну, сука, серьёзную контору меня больше не брали. Схлопотал я, так сказать, теневой бан, мать его. Проще говоря, та ёбаная корпорация поделилась информацией обо мне со своими коллегами-конкурентами, и теперь путь в какую-либо приличную фирму мне был заказан, как в мавзолей. Из-за этого я впал в ещё большую, чернее ночи, депрессию, потому что всё, что я умел в этой своей никчёмной жизни – это жать на сраные кнопки. Пришлось влезть в кредиты, чтобы за хату свою заплатить, жратвы какой-никакой купить да с долгами рассчитаться. Нарастающий стресс, как снежный ком, и осознание того, что я упал на самое что ни на есть днище, заставило меня ещё сильнее хвататься за бутылку. Пил я горькую, как уксус. В конечном итоге, я сломался, переступил через свою гордость, заставил себя эту планку ожиданий опустить ниже плинтуса и стал рассматривать работёнку попроще, где мозгов много не надо. И вскоре, после недолгих мытарств, я решил устроиться работать на завод. Обычный такой, блядь, завод, с трубами и копотью. Там, в отделе кадров, сидел такой же хмырь, только в засаленном пиджаке. Посмотрел он на мои документы, на мою опухшую рожу, хмыкнул и изрёк:

— Хм-хм-хм… Программист по образованию, алкоголик со стажем, дебошир и нарушитель общественного спокойствия… Звучит как стандартный, я бы даже сказал, образцовый работник нашего славного предприятия. Что ж, вы приняты! Поздравляю! Надеюсь, вы принесёте нам много пользы… или хотя бы не очень много вреда.

Сказал мне новый начальник и крепко пожал мне руку.

— Только одно, условие, — пробубнил мне этот хмырь, которого теперь моим начальником кличут, и так крепко пожал мне мою лапу, что я думал, она, сука, отвалится. — На работе, слышь, не бухать! Ни-ни! Ясно, как божий день? А то у нас тут это… строго! Остальное тебе этот… как его… мастер твой, Сажик, расскажет и покажет, куда там чего совать.

Ну, хули делать, пришлось мне свои приличные шмотки офисного планктона сменить на вонючую робу слесарюги и на следующий, мать его, день снова припереться на этот завод-гигант мысли. Зашёл я, значит, в подсобку, это такая каморка, где воняло потом, дешёвым куревом и ещё хер пойми чем. Думал, вещички свои кину, переоденусь в это спецодежное недоразумение, а там – на тебе! – сидит уже мой новый, так сказать, «дружный» коллектив.

— О-о-о-о, свежачок подвезли! Мясо молодое! — заорал один из этих пролетариев, отрываясь от какого-то увлекательнейшего поединка в шашки на ящике из-под гвоздей. Лицо у него было такое, будто он три дня не просыхал.

— Здрасьте, мужики, — промямлил я, стараясь изобразить радушие. Ну, типа, свой в доску.

— А звать-то тебя как, герой труда? — поинтересовался тот, что повиднее был, с таким пропитым, но хитрым взглядом.

— Феликс, — представился я. Че уж там, Феликс так Феликс.

— Ну, будем знакомы, Феликс-шмеликс! Ик! Я – Сажик, твой наставник, твой гуру, твой мастер! — Он протянул мне свою мозолистую, как наждачка, лапищу, и я её, скрипя зубами, пожал. Рукопожатие было такое, будто тисками сдавил.

— А это вот, — он махнул своей лапой в сторону остальных, — Беляш, потому что рожа у него вечно белая, как мука, хотя скорее от перепоя. Вон тот, с вечно отсутствующим взглядом – Ключик, потому что вечно ключи от всех дверей теряет, особенно от своей квартиры после зарплаты. А этот мелкий, шустрый, как вошь на гребешке – Нолик, потому что толку от него, как от нуля, но зато настроение поднимает!

Я, как полагается, к каждому из этих выдающихся личностей подошёл и пожал ему его трудовую конечность. Руки у всех были – моё почтение! Сразу видно, фелиниды делом заняты, а не хуи пинают, как некоторые… то есть, как я раньше.

— Э-э-это дело, мужики, надо срочно обмыть! — громогласно заявил Беляш, извлекая из своего потёртого шкафчика, заклеенного фотками голых теток из древних журналов, пузатый пузырь с какой-то мутной жидкостью, от которой аж глаза заслезились, когда он пробку вынул. «Глодка» называлась эта адская смесь, ядрёней самогона, наверное, раз в десять.

— Садись, Феликс, к нашему скромному столу, — пригласил меня Сажик, хлопая по колченогой табуретке. — Отметим твоё славное прибытие в наш дружный, сплочённый, рабочий коллектив! За знакомство, так сказать! Ик!

— Да с превеликим, блядь, удовольствием! — ответил я, потирая свои вспотевшие ладошки. Душа уже пела и требовала праздника, а печень обречённо вздыхала. Вот уж не думал я, что знакомство с новым коллективом может быть таким… таким охуенно интересным! Мы бухали за этимщасразвалится столом, на котором были разложены щедрые, блядь, закуски, собранные по принципу «кто что принёс» из обедов всех присутствующих здесь титанов духа и труда. Там были и варёные яйца, и огурцы малосольные, которые уже, кажется, начинали собственную жизнь, и колбаса «Докторская», нарезанная такими шматками, что можно было бы фелинида убить. Разговаривали мы по душам, как будто сто лет знакомы, о бабах, о футболе, о политике, о том, какой начальник козёл (хотя моего нового начальника я пока не успел возненавидеть). Пели, сука, песни дурными голосами, да так, что стены дрожали! «Ой, мороз, мороз» звучало особенно проникновенно из уст пропитого Беляша. Чуть ли, блядь, не целовались от переизбытка братских чувств и выпитого алкоголя! Я уже чувствовал себя своим в доску, родным, блядь, фелинидом в этой пролетарской семье! Хик! Голова приятно шумела, мир казался охуительно прекрасным и полным перспектив!

Но всему хорошему, как известно, рано или, сука, поздно приходит этот ебучий конец. Наш импровизированный банкет, то есть, перерыв, закончился, и нам, скрепя сердце и пошатываясь, пора было идти вкалывать на благо родины… или хотя бы этого завода.

— Ну… Феликс… э-э-э… как тебя там… Мурзиклин, — Сажик попытался встать, но его ощутимо качнуло, и он ухватился за стол. — Пойдём… Ик! Покажу тебе твоё… э-э-э… рабочее место… и как за этим… чудом техники… управляться… надо.

А я… а что я? Я напился до такого состояния, что даже, блядь, сраную табуретку покинуть не мог. Ноги отказывались слушаться, превратились в ватные протезы. Мир вращался вокруг меня, как пьяная карусель.

— Э… Сажик… братан… помоги, а? Хик! Ноги… не мои… какие-то…

— Эх, Феликс Мурзилкин! — Сажик добродушно, но уже изрядно пьяно хохотнул. — Пить надо… ИК!… в меру! Хе-хе… А не как ты – в три горла! Ну да ладно, первый день – он трудный самый!

Мой новоиспечённый мастер, сам едва стоя на ногах, всё-таки помог мне подняться. Потом, придерживая меня за шкирку, как нашкодившего котенка, вывел из этой благоухающей перегаром подсобки.

— Главное, Феликс, — доверительно шептал он мне на ухо, обдавая ароматом «Глодки», — делай серьёзную морду кирпичом и создавай видимость, что ты работаешь, как Папа Карло! И тогда всё у нас с тобой будет чики-чики… Ик! Начальство оно такое… оно видимость любит!

Я, конечно, его мудрый совет пропустил мимо ушей, потому что в моей голове уже вовсю играл свой собственный оркестр и пел хор пьяных ангелов. Когда мы вышли в огромный, гулкий цех, где грохотало, шипело и воняло раскалённым металлом, я начал петь песни во всё горло (кажется, это была «Кисюша», но я не уверен), махать руками всем проходящим мимо станкам и вообще вёл себя, как самое настоящее пьяное, блядь, животное, привлекая к себе совершенно ненужное внимание. Какие-то хмурые работяги неодобрительно на меня косились, но Сажик только отмахивался и что-то им дружелюбно мычал. Вскоре, после долгого и полного приключений путешествия по цеху (мне показалось, мы обошли его три раза), мы наконец-то добрались до станка. Это был не станок, а какой-то, блядь, доисторический монстр!

— Вот она, наша старушка Бетси! — с какой-то нежностью в голосе произнёс Сажик, поглаживая ржавый бок агрегата. — Она тут стоит ещё со времён, наверное, Гражданской войны, если не раньше! Вот так хорошо она состарилась, не то что мы с тобой, а, Феликс? Ик! Всё, что тебе пока нужно делать, это вот эти тупые детали, — он указал на ящик с какими-то железяками, — стачивать, чтобы они были круглые и гладкие, как коленка у девственницы. Для этого у тебя есть вот эта… э-э-э… стамеска… или наждачка… хуй её знает… и сама Бетси, кормилица наша!

Он показал, как включается этот чудо-аппарат (там была какая-то огромная красная кнопка, которую нужно было пиздануть со всей дури), а затем, шатаясь, продемонстрировал, как надо вставлять в неё эти самые детали и обрабатывать их с помощью этой сраной стамески, прижимая её к вращающейся хреновине. Однако я, будучи в усмерть пьяным, мало что из его инструкций запомнил. В глазах у меня всё плыло, а в ушах стоял такой гул, будто там поселился целый рой диких пчёл.

— Во-о-от так, сынок, это и делается! — удовлетворённо крякнул Сажик, едва не уронив обработанную деталь. — Что ж, теперь твой черёд, собутыльник… ой, то есть, коллега дорогой! Хе-хе… Покажи класс!

Сажик, пошатываясь, освободил для меня рабочее место, торжественно, как олимпийский факел, вручил мне стамеску и дал мне уникальную, блядь, возможность поработать за этим антикварным станком. Ну а я… я даже вопросов задавать не стал, какой там, нахуй, вопросы, когда у тебя в голове каша из мыслей и алкоголя. Встал я, значит, за станок и по памяти, которая уже напоминала дырявое решето, начал что-то там изображать. С трудом, чуть не уронив на ногу, я достал из ящика какую-то кривую железяку, кое-как присобачил её на место предыдущей (кажется, даже не той стороной), а потом со всей дури нажал на эту красную кнопку. Бетси взревела, как раненый динозавр, и начала бешено вращать эту мою деталь. А я, забыв напрочь про какие-то там защитные очки (а говорил ли он про них вообще?), смело приступил к делу, прижимая стамеску к вращающейся хреновине. И тут же, блядь, во все стороны полетели такие охуенные огненные искры, что можно было фейерверк устраивать! Несколько из этих раскалённых капель металла попали мне прямёхонько в мои честные, но уже изрядно налитые кровью глаза!

— А-а-а-А-А-А! Я ОСЛЕП, СУКА! ГЛАЗА МОИ, ГЛАЗА!!! — заорал я нечеловеческим голосом и попятился назад от этого адского станка, инстинктивно протирая свои грязными, в машинном масле, лапами свои несчастные глаза. Боль была такая, будто мне в глазницы насыпали битого стекла и залили серной кислотой.

— Да что ж ты творишь, ирод! Очки же, блядь, надевать надо было! Я же тебе, кретину пьяному, говорил, кажется! Или не говорил? А, хуй с ним! — Сажик, перепуганный не меньше моего, схватил какую-то бутылку с мутной водой, валявшуюся неподалёку (надеюсь, это была вода, а не что похуже), и кое-как промыл мне мои горящие глаза. Зрение, слава богу, ко мне потихоньку вернулось, хотя всё вокруг виделось в каком-то мутном, красном тумане.

Со следующей попытки я уже, наученный горьким опытом, напялил на нос эти уёбищные защитные очки, которые делали меня похожим на водолаза-дауна. И всё, вроде бы, пошло нормально. Я стоял возле этого рычащего станка, как памятник самому себе, и спокойно, медитативно так, точил эту сраную деталь. Даже какое-то, знаете ли, извращённое удовольствие начал получать от этой тупой, монотонной и незатейливой работы. Есть в этом что-то первобытное, настоящее… или это алкоголь так действовал, хуй его знает. Но вскоре деталь под моей стамеской заточилась и стала абсолютно круглой, гладкой, как… ну, вы поняли.

— Вот, заебись! — похвалил меня мастер, который уже успел ещё где-то немного «подзаправиться» и теперь смотрел на меня с отеческой гордостью. — Теперь останавливай эту свою Бетси и снимай деталь. Молодец, орёл! Быстро учишься! Ик!

И вот в этот самый, блядь, ответственный момент, я, из-за того что был пиздецки пьян, хотел спать, как сурок, и вообще мало что соображал, напрочь, сука, забыл, как выключается эта ебучая шайтан-машина! Какую там кнопку нажимать, в какую сторону рычаг дёргать – всё вылетело из моей дырявой башки! И я не придумал ничего лучшего, кроме как попытаться остановить этот вращающийся с бешеной скоростью вал… с помощью своей собственной руки! Гениально, блядь! Просто гениально! Я протянул свою правую лапу к этой вращающейся заготовке… и дальше всё происходило за какие-то сраные доли секунды. Я только дотронулся до этого ебучего вала, как он тут же, с голодным чавканьем, засосал мою руку по самое плечо. А потом, через какую-то микроскопическую секунду, меня всего, целиком, блядь, намотало на этот вал, как спагетти на вилку! Меня начало раскручивать с такой скоростью, что я даже заорать не успел! Мир превратился в разноцветную, смазанную карусель боли и ужаса! Раскручивало меня до тех пор, пока у меня с хрустом и дикой болью не оторвались нахуй обе руки! Сначала одна, потом другая! Тогда этот проклятый вал, будто насытившись, с отвратительным чмокающим звуком выплюнул моё уже бесформенное, изуродованное тело. Я пролетел несколько метров над бетонным полом цеха, чтобы с отвратительным, влажным грохотом упасть какой-то бесформенной, кровоточащей кучей на землю.

— А-а-а-а-а… бл… — Это всё, что я смог из себя выдавить, слабым, булькающим стоном. Чувствуя, как каждая, сука, косточка в моём теле превратилась в мелкое крошево. Глаза начали медленно, но неумолимо закрываться, увлекая меня в спасительную, как мне тогда казалось, темноту беспамятства.

Дальше всё было как в каком-то хуёвом, липком, кошмарном сне. Я время от времени, на какие-то мгновения, приходил в себя, оказываясь то в трясущейся машине скорой помощи, где кто-то орал и суетился вокруг меня, то почему-то на катафалке (или мне так показалось в бреду?), везущей меня куда-то в неизвестность, то на холодном, металлическом операционном столе, под ярким светом ламп, где коты в масках склонялись надо мной с блестящими инструментами в руках… Всё плыло, всё смешивалось, боль была моим единственным спутником в этом туманном, прерывистом путешествии на тот свет… или всё-таки обратно? Ик…

— РАЗРЯД!!!

Голос, как из бочки, откуда-то, блядь, издалека… а потом треск, будто молния рядом хуйнула, и такой удар в грудину, что я аж подпрыгнул на этой своей койке! Снова очухался, на секунду, и снова, сука, провалился в это сладкое, тёплое нихуя. Очнулся я уже… ну, типа, по-настоящему… в больничной палате. Белые стены, белая койка, и я сам, как ёбаная мумия, весь в гипсе и бинтах. Рядом со мной, у кровати, сидела какая-то медсестричка, молоденькая такая, в белом халатике. Когда я открыл свои воспалённые глазенки и попытался что-то промычать (получилось какое-то кряхтение, как у старого деда), она так искренне, сука, удивилась, будто привидение увидела.

— ОН ЖИВ! ЖИВОЙ ОН!!! — взвизгнула она, подпрыгнув, и тут же, как ошпаренная, вылетела из палаты. Вернулась она уже не одна, а с каким-то важным хмырём в очках – врачом, надо полагать. Этот эскулап начал меня щупать, слушать, что-то там в своих бумажках чирикать.

— Так-так-так… все показания в норме… Пульс, давление… Удивительно, просто удивительно, — пробубнил он, сверля меня своим пронзительным взглядом. Потом он так широко, блядь, улыбнулся, будто я ему миллион должен и только что вернул. — Поздравляю вас, пациент! Вы выжили! И скоро пойдёте на поправку, как миленький!

Но я, сука, нихуя не рад был тому, что снова пришёл в это ёбаное сознание. Нахуя, блядь, нахуя они меня спасли?!

— За… зачем… вы… меня… спасли-и-и?… — простонал я, с такой тяжестью в голосе, будто мешки с цементом таскал. — Я… я не хочу… блядь… жить… Отпустите… меня… дайте… мне… умереть… спокойно… Пожалуйста…

Медсестричка от таких моих слов аж рот открыла, а врач нахмурился, как туча перед грозой.

— Послушайте меня внимательно, голубчик, — проскрипел он, как несмазанная телега. — Я не знаю, что вы там себе накрутили и напридумывали в своей черепушке, но в мою, смену вы не умрёте! Нет и нет! Вам это ясно, как дважды два?

В ответ я издал лишь какой-то нечленораздельный хрип и закашлялся так, что чуть лёгкие не выплюнул.

— Вам следует поменьше думать о всяких там глупостях, — менторским тоном заявил мне этот коновал, — и побольше отдыхать. Думайте о хорошем! О солнышке, о птичках… ну, или о чём вы там ещё думаете…

Сказал он это и свалил, оставив меня наедине с моими «радужными» мыслями и этой пучеглазой медсестрой. Через несколько, сука, бесконечных дней, когда я немножко оклемался, то есть, перестал напоминать овощ, начались эти их ёбаные процедуры по «восстановлению». Проще говоря, меня, как маленького ребёнка, заново учили двигаться, ходить и вообще шевелить своими восстановленными конечностями. Но каждое, сука, малейшее движение давалось мне с такой адской болью и такой нечеловеческой тяжестью, что хотелось выть на луну. Я чувствовал себя развалиной, которую пытаются собрать по кусочкам.

— А-а-а-а-А-А-А-А-А-А-А-А! — заорал я, как резаный, и свалился с этих ебучих поручней, за которые меня заставляли держаться, не в силах больше стоять на своих дрожащих, как у новорожденного оленёнка, ногах. Ко мне тут же подскочили два здоровенных медбрата и помогли мне снова встать, точнее просто держали меня в своих руках.

— Ну что вы, что вы, дорогой! Аккуратней надо! — заворковал один из них, с такой фальшивой заботой в голосе, что меня чуть не стошнило. — Не нужно так фанатично относиться к своему выздоровлению! Всему своё время, всё придёт… постепенно…

— Я… Я больше… не могу-у-у… — заныл я, как баба. — Зачем… зачем вы меня… продолжаете му-у-учать?… Дайте умереть спокойно, изверги!

— Потому что это наша работа, уважаемый, — с невозмутимым видом ответил другой медбрат, здоровяк с лицом боксёра-неудачника. — За которую вы, между прочим, заплатили. Так что будьте добры, сотрудничайте.

— Что-о-о?… Я… заплатил?… — удивился я. Откуда у меня, блядь, деньги? Я ж нищий, как церковная мышь! Если только они не изъяли мои оставшиеся акции про которые я совсем забыл…

— Да, вы. Но вам об этом пока не следует особо думать. Сосредоточьтесь на упражнениях.

Медбратья эти усадили меня в кресло-каталку, как мешок с картошкой, а потом появился тот самый врач, мой «спаситель» хренов, и продолжил свою лекцию:

— Видите ли, голубчик, — начал он своим занудным голосом, — у вас ещё не до конца срослись кости, да и мышцы, прямо скажем, не в лучшей форме после такого… инцидента. Вследствие чего, любые попытки каких-либо физических действий могут вызывать… э-э-э… определённый дискомфорт. Однако и бездействовать тоже, увы, нельзя, так как ваши мышцы могут атрофироваться и неправильно, так сказать, развиться. Посему, я предлагаю вам выбор, как на базаре. Мы можем перейти на обезболивающие препараты, чтобы ускорить весь этот неприятный процесс и смягчить ваш дискомфорт, так сказать, сделать ваше пребывание здесь более… комфортным. Либо мы можем оставить всё как и есть, и вы, применив всю силу своей воли и несгибаемой стойкости, закончите своё лечение без каких-либо дополнительных химических средств. Выбор, как говорится, за вами. Что скажете?

Моё тело, сука, адски болело! Каждая мышца, каждая косточка ныла и требовала пощады. Тем более, я и так был ходячим сборником различных зависимостей и проблем со здоровьем. Мне совершенно, блядь, не хотелось как-то дополнительно напрягаться и что-то там превозмогать, какую-то силу воли проявлять. Мне уже было давно на всё глубоко насрать. Так что выбор для меня был до охуения прост.

— Давайте тогда… кхм… на таблеточки перейдём, — прохрипел я врачу, особенно не задумываясь о каких-то там последствиях. Главное – чтобы эта ёбаная боль прошла!

— Что ж, мудрое решение! — кивнул врач с таким видом, будто я только что решил теорему Ферма. — Тогда сегодня же напишу вам соответствующий курс, и с завтрашнего дня вы его начнёте принимать, вплоть до вашего полного, так сказать, выздоровления и выписки.

С тех пор я и подсел на эти волшебные таблеточки. И они мне, сука, действительно помогали! Боль и эту ебучую тревогу снимало как рукой, оставляя за собой такую приятную, блаженную тупизну в голове и вселенское умиротворение. Мир становился мягким, пушистым и охуенно дружелюбным. Но, блядь, чем больше и дольше я принимал эти колёса, тем быстрее они теряли свою волшебную эффективность, требуя либо бóльшую дозировку, либо какой-то новый, ещё более ядрёный курс этих самых таблеток. И вот когда мне совсем уже стало хуёво от моей новой, но такой приятной зависимости, когда ломка начиналась уже через пару часов после приёма, именно в этот, сука, момент моё «лечение» подошло к концу, и меня решили выписать из этой гостеприимной больнички. Пинок под зад, так сказать.

— Н-но… вы… вы не можете… со мной… так поступить! — заикаясь, начал я канючить у какой-то тётки в регистратуре, когда мне объявили эту «радостную» новость. — Мне… мне нужно… лечение! Мне нужны… новые таблетки! Пожалуйста… не прогоняйте меня! Оставьте! Я уверен, что у меня найдётся ещё какая-нибудь неизлечимая болячка… ну, или я её найду… которую не вылечить без ваших мудрых докторов и волшебных пилюль!

— Мне очень жаль, гражданин, но мы ничем, увы, не можем вам помочь, — с казённым сочувствием ответила мне эта тётка, больше похожая на тюремную надзирательницу. Она положила на стол передо мной какие-то бумажки.

— Вот ваша справка о, так сказать, выздоровлении и документ, подтверждающий вашу… инвалидность. Советую вам посетить ближайший банк, чтобы получить там пенсию по инвалидности и приобрести назначенные вам лечащим врачом лекарства. Также вам, как инвалиду, полагается бесплатный проезд на специальном транспорте для… э-э-э… таких, как вы.

— Пенсия… по инвалидности?… Транспорт… для инвалидов?… — удивлённо переспросил я, пробуя эти новые, такие сладкие слова на вкус. В голове моей, затуманенной остатками таблеток, что-то начало проясняться.

— Ну да, всё верно, — кивнула тётка. — Вам положена ежемесячная выплата, в размере, который, по идее, должен полностью покрывать ваши расходы на лекарства и как-то компенсировать ваш… моральный ущерб. Также вы можете, при необходимости, воспользоваться услугами специального транспорта, и он довезёт вас совершенно бесплатно в любую точку нашего замечательного города. А ещё… — она полезла куда-то под прилавок, — вам полагаются обезболивающие. Раз в месяц, по рецепту.

Она достала из-под прилавка знакомую баночку с моими любимыми таблеточками и поставила её передо мной на стол вместе с рецептом. Мои глаза, наверное, заблестели, как у кота на сметану.

— Это вам. Презент от заведения, так сказать. Только, пожалуйста, — она сделала строгое лицо, — дозируйте приём таблеток. Потому что если вы будете принимать их слишком много и слишком часто, то они могут… э-э-э… перестать действовать. Или вызвать нежелательные побочные эффекты.

Я схватил эту банку с рецептом, как утопающий соломинку, с интересом осмотрел её со всех сторон, потряс, наслаждаясь стуком драгоценных пилюль. Потом повернул свою опухшую, небритую морду к этой тётке и спросил, с плохо скрываемой надеждой в голосе:

— Это что… это типа… мне теперь и работать не надо будет? И деньги… просто так… на халяву… приходить будут? И ещё… бесплатно… возить будут, куда я только, блядь, захочу? И таблеточки… вот так просто… выдавать будут?… А… а сколько мне будут платить-то? На бутылку хватит? А на две?

— Я, к сожалению, не располагаю такой подробной информацией, — сухо ответила тётка. — Все эти детали вам стоит уточнить в банке. И ещё, спешу вас уведомить, что если будет замечено, что вы тратите свою пенсию не на лекарства или, например, еду, а на… ну, вы понимаете… то её у вас могут изъять и…

Но я её уже, блядь, не слушал! Я торопливо открутил крышку с банки, высыпал себе на безрукую культю щедрую горсть этих спасительных таблеток (штук пять или шесть, не меньше!) и сразу же, как конфетки, отправил их в свой многострадальный рот, запив остатками какой-то больничной бурды из стакана. Нужно было срочно заглушить эту неугомонную, ноющую боль в конечностях, и эту пустоту в душе… или что там у меня вместо души осталось. Почувствовав, как знакомое тепло начало разливаться по телу, как боль стала медленно, но верно отступать, уступая место блаженной ватной неге, я облегчённо, сука, вздохнул. Мир снова становился прекрасным и удивительным!

— До свидания, милочка! И спасибо за таблеточки! — прочавкал я, уже на ходу, и, пошатываясь, но с новым блеском в глазах, поплёлся к выходу из этого «санатория». Впереди меня ждала новая, охуительно свободная жизнь!

Поковыляв к выходу из госпиталя, я горел нетерпением — пенсия! Вот она, манна небесная, плата за вынужденное безделье. Обналичить и – гуляй, душа! Сегодня мой день, день, когда государство наконец-то признает мои… заслуги. Пулей вылетев на свежий, пропахший выхлопами ховеркаров и цветущей какой-то дрянью воздух, я огляделся. Ага, вот и он – социальный транспорт, припаркованный на месте для инвалидов, как и обещали. Эдакий небольшой, утилитарного вида ховер, серого, как больничные стены, цвета, с мигающим оранжевым спецсигналом на крыше. Я подошел быстрыми, насколько позволяла ноющая нога, шагами и буквально ввалился внутрь. Дверь шикнув закрылась, и салон окунулся в приглушенный свет. Передо мной ожил дисплей.

— Добрый день, — раздался из динамиков спокойный, синтезированный голос. — Пожалуйста, замрите. Идет идентификация вашей личности.

Из скрытых панелей, обитых таким же серым, практичным пластиком, что и весь салон, выдвинулись сканеры. Тонкие лучи, голубоватые и красные, пробежались по мне с головы до пят, вызывая легкое щекотание, после чего так же бесшумно убрались обратно.

— Личность установлена. Здравствуйте, Феликс Мурзилкин, — голос оставался безучастным. — Благодарим, что выбрали нашу компанию для передвижения. Чем могу вам помочь? Назовите пункт назначения или выберите из предложенных на экране.

Потирая лапки в предвкушении легких денег, я стукнул кулаком по мягкому, но уже слегка потрескавшемуся подлокотнику и уверенно рявкнул:

— Вези меня в ближайший банк! Да побыстрее!

— Выполняю поиск… — на дисплее замелькали строчки кода, сменившиеся картой города. — Ближайший банк находится в километре отсюда. Наименование: «Центральный Государственный Банк Коточана». Вас это устраивает? Адрес: Проспект Независимости, дом 12. Время работы: с девяти до восемнадцати ноль-ноль, перерыв на обед с тринадцати до четырнадцати.

— Во-о-от! То, что доктор прописал! — я аж подпрыгнул на сиденье. — Давай, жми на гашетку!

— Принято. Отправление через несколько секунд. Пожалуйста, пристегните ремни безопасности. Настоятельно рекомендую это сделать для вашей же безопасности.

Я с некоторым трудом нащупал ремень, щелкнул пряжкой и ховер плавно тронулся, поднимаясь на пару метров над дорогой и вливаясь в поток других машин. Путь до Центрального Банка занял от силы пару минут – ховер обтекал другие машины, ловко маневрируя в плотном трафике. Вот оно, монументальное здание из стекла и бетона, с огромными буквами "ЦГБК" над входом.