Полукровка. Проклятие эльфов

Проклятие. Это слово висело надо мной с первого вздоха, тяжелее свинцового неба над фамильными башнями Альтарана. Проклятие рода, в котором я — нежеланное дитя. Недостойная ношения имени полукровка. Живой укор чести древней семьи.

Все это — я. Лилли. Мать, шепнувшая мне при рождении имя, умерла через сутки. Отец, граф Келебрим Астаран, забрал меня в свой замок не из любви, а по необходимости, его заставили, не оставив выбора.

Но истинное проклятье пришло не от него. Им стала графиня Элина Астаран. Его законная супруга, чистокровная эльфийская графиня с кровью лунных ручьев в жилах. Она не признала меня. Не признала этот гибридный жребий, эту помесь эльфийской изящности и драконьей ярости, застывшую в облике девочки. Для нее я была не дочерью, а челедью — осквернением, случайным пятном на безупречном генеалогическом древе. Она смотрела на меня так, словно я была пеплом, принесенным ветром с тех самых проклятых гор, где родилась.

Меня держали в тени. В буквальном смысле. Моим миром стал северный флигель замка Астаран — холодный, сырой, вечно продуваемый ветрами с Ледяных хребтов. Зимой иней рисовал на стёклах узоры, летом плесень цвела в углах. Идеальная клетка для нежеланного дитя.

Мой круг общения был узок: отец, чьи редкие визиты пахли вином и сожалением; мачеха, чей ледяной взгляд был острее клинка; моя сводная сестра, чистокровная и прекрасная Аэлин; старый учитель Маэльвин, пахнущий пылью свитков и грустью; да пара слуг — немой старик-конюх и горничная с пустыми глазами.

Меня не представляли гостям. Когда в замок наезжала знать, мои двери запирали на засов, а у окон выставляли стражу. Я была семейной тайной, позором, замурованным в камень.

«Ты должна целовать следы, по которым ходишь, девочка, — шипела леди Элина, заходя ко мне без предупреждения. — Ты дышишь лишь по нашей милости. Помни закон».

Закон Империи Айлиндор. «О чистоте крови и долге рас». Межрасовые союзы — преступление против естественного порядка. Отец, Келебрим Астаран, осквернил эльфийскую кровь, связавшись с драконицей. Императорский гнев был страшен. Отец спасся лишь ценою половины своих земель, горы золота и клятвы вечной верности. А я стала живым символом той цены. Напоминанием, что одно неверное решение может обратить в прах величие тысячелетнего рода. Один круг. Один оборот вокруг солнца до совершеннолетия, которое станет для меня не началом, а концом.

Леди Элина не уставала напоминать об этом. «Отсчитывай дни, девочка, — говорила она, и в её голосе звенело нетерпение, слаще меда. — Твой восемнадцатый рассвет станет для этого дома восходом очищения. Ты перестанешь быть нашей проблемой».

Я понимала. После этого порога меня ждёт не дорога, а пропасть. У меня есть знания, вбитые Маэльвином: история падших империй, генеалогии великих домов, мёртвые языки и теория элементальных потоков. Я знаю, как устроен мир Айлиндора и его соседей. Но я не знаю, как в нём жить. Как просить хлеба. Как не наступить взглядом на того, чей капюшон украшен фамильной змеёй. Как заставить это тело, эту помесь, слушаться в мире, где каждый шаг полукровки — уже вызов.

И есть ещё магия. Вернее, её жалкое, опасное подобие. Она во мне не течёт рекой, как у эльфов. Не пылает котлом, как, должно быть, было у матери. Она — клубок влажных, дымящихся ниток, которые я не могу распутать. Иногда, от злости или страха, предметы вокруг начинают дрожать. Чашка может треснуть пополам. Пламя свечи — вытянуться в нить и зашипеть голубым. Раз в детстве, когда Аэлин назвала меня щенком драконихи, воздух между нами сгустился и ударил её тепловой волной. С тех пор я сжимаю себя в комок, стараясь не использывать свою магию. Моя магия — это не дар. Это симптом болезни. И в мире за стенами Альтарана болезнь либо выжигают, либо сжигают её носителя.

Холодный воздух лизнул лицо ледяным языком. Снова разошёлся шов в раме — щель, которую я всё лето затыкала обрывками ткани и старыми страницами из книг Маэльвина. Бросилась к окну, вдавила проклятый комок обратно. Заболеть сейчас — смерти подобно. Леди Элина скорее пришлёт мне погребальные свечи, чем лекаря. Моя лихорадка стала бы для неё лучшим развлечением за ужином.

Комната моя была не лучше, чем у слуг. Каморка под самой крышей, где зимой гулял ветер, а летом стояла духота. Жесткая кровать с колючим грубым бельём, стол с выщербленной столешницей, два стула, что шатались на неровных ножках, и крохотный шкаф. В нём висело три платья: два серых, одно землистого цвета, все — без поясов, вышивки и намёка на покрой. Просто мешки из простой ткани. Я помнила, как мимо меня, словно видение, проносилась Аэлин в одеждах цвета морской волны и рассвета, в шелках, что шептались при ходьбе. Моё тело никогда не знало тяжести настоящей парчи или ласки шёлка.

Дверь распахнулась без стука. Я уже отучилась вздрагивать. Обернулась — на пороге стояла Аэлин. Она осмотрела меня быстрым, оценивающим взглядом — от стоптанных домашних туфель до неубранных волос. В её глазах не было ненависти. Было что-то похуже: холодное, безразличное превосходство.

— Ли, — произнесла она мое унизительное сокращённое имя. — Мама приказала, чтобы ты немедленно явилась на кухню.

Передав приказ, она развернулась и исчезла, даже не дождавшись ответа. Шлейф тончайших духов — горький миндаль и зимняя роза — повис в сыром воздухе моей конуры на несколько секунд после неё.

Гневать мачеху было смерти подобно. Я, не раздумывая, кинулась вниз по чёрной, винтовой лестнице прислуги, сердце колотясь где-то в горле.

Я влетела на кухню, едва переводя дух. Воздух здесь был густым, как бульон: пар от котлов, запах дорогих специй, жар раскалённых плит. Царила лихорадочная суета. Леди Элина, подобно полководцу перед битвой, отдавала приказы, тыча тонким пальцем в списки.

«...фазана под соусом из золотых ягод, не вздумайте экономить на шафране! И ледяное вино из глубин погребов, слышите? Не то, что пьём мы, а императорское!»

По размаху подготовки стало ясно: грядёт не просто ужин. Это аудиенция. Кто-то, чей визит стоит половины годового дохода с наших рудников.

Её взгляд, холодный и точный, как жало, наконец упал на меня, застывшую в дверном проёме.

— А ты, — её голос прорезал кухонный гам, заставив на мгновение замолчать даже стучащие ножи. — Перемоешь весь фарфор и серебро. До скрипа. До ослепительного блеска.

Она сделала паузу, давая словам впитаться, как яд.

— И смотри, — продолжила она тише, но от этого не менее страшно. — Если я найду хоть единое пятнышко — хоть единый отпечаток твоего недостойного пальца — выпорю так, что сидеть не сможешь. К нам сегодня пожалует сам Император Айлиндора.

Император. Источник того самого Закона. Воплощение причины моего существования как позора.

— Как закончишь — мгновенно растворяйся в своей конуре. Не хватало, чтобы его величество узрел такое... пятно на чести нашего дома.

Она отвернулась, словно я уже испарилась. Повар сунул мне в руки грубое полотенце и указал на гору столового серебра и тончайшего, почти прозрачного фарфора с фамильными гербами. Каждая чашка стоила больше, чем вся моя жизнь. И я должна была вымыть их, не оставив и следа своего прикосновения.

Меня никогда не учили манерам. Не показывали, какой вилкой есть дичь, как вести беседу о поэзии или погоде в Изумрудных Садах. Меня не готовили быть леди.

Меня отлично выдрессировали быть прислугой. Бесплатной, безголосой, вечной.

С детства моими игрушками были тряпки для пыли, щётки для полов и ведра с ледяной водой. Я вычищала пепел из каминов, мыла полы в конюшнях, выколачивала ковры до ломоты в руках. И сейчас, отдраивая серебряные ножи и вилки с гербом Альтаранов, я знала каждое движение. Полировала до ослепительного, слепящего блеска, стирая узоры на подушечках пальцев. Кожа на костяшках трескалась и жгла от химического запаха чистящего песка. Никто не смотрел на меня с жалостью. Для кухонной челяди я была не полузабытой дочерью графа, а просто Ли — призраком с чердака, который делает самую грязную работу. Говорили при мне всё, что думали. Смеялись. Жаловались на графиню.

Они боялись не меня. Они боялись за меня. Любая доброта, проявленная в мою сторону, любой лишний кусок хлеба, поданный с сочувственным взглядом, могли стоить жалования или места. Графиня видела всё. Поэтому меня сторонились. Я была ходячей чумой, невидимой гранью, переступив которую можно было сгореть дотла. Лучше уж молча тыкать в спину пальцем и шептаться за спиной, когда я, согнувшись, таскала ведро с помоями к задним воротам. Так было безопаснее. Для всех. Кроме меня.

Я закончила. Руки горели огнём, от ладоней до локтей тянулись красные полосы — следы трения и едкого чистящего песка. На серебре не осталось ни единого пятнышка, ни одного намёка на моё прикосновение. Оно лежало, холодное и совершенное, готовое служить тому, чей закон приговорил меня к небытию.

В этот момент на кухню ворвался главный дворецкий, Себастиан. Его обычно безупречное лицо было бледным, на висках выступил пот.

— Быстрее! — его шипение походило на звук рвущегося шелка. — Его величество уже у ворот! Графиня сожрёт нас заживо вместе с нашим жалованием, если хоть одно блюдо опоздает!

Суета достигла апогея. Меня тут больше не ждали. Пока все метались, не видя ничего дальше своих тарелок, я могла позволить себе одну маленькую роскошь — прогуляться в Зимнем саду.

Туда вёл потайной путь: чёрная лестница, узкий служебный коридор за кладовой, потом — неприметная дубовая дверь, замаскированная под панель. Я кралась, прижимаясь к стенам, замирая на каждом шорохе. Сердце колотилось не от страха, а от предвкушения.

Дверь отворилась беззвучно.

И вот он. Зимний сад Альтаранов.

Снаружи лежал снег, хрусткий и безжизненный. Здесь же, под высоким куполом из зачарованного стекла, царила вечная весна. Воздух был густым, тёплым и пьянящим. Он пах не надеждой — он пах памятью о другой жизни. Глицинии спускались лиловыми водопадами, орхидеи невероятных форм и оттенков цвели на стволах древовидных папоротников, а под ногами стелился бархатный мох. Тишину нарушало лишь тихое журчание ручья и пение крошечных, переливающихся всеми цветами птичек.

Я сделала шаг, и мои стоптанные башмаки утонули в мягкости. На миг я закрыла глаза, вдыхая этот аромат — смесь влажной земли, экзотических цветов и чего-то ещё... чего-то древнего, что щекотало ноздри, как угли в костре. Здесь, среди этой нерукотворной красоты, моя собственная уродливая реальность казалась дурным сном.

Я знала, что у меня есть лишь несколько минут. Но эти минуты принадлежали только мне.
Шаги приближались. Чёткие, быстрые, постукивающие каблуками по мозаичной тропинке. Бежать к двери было уже поздно — меня заметят наверняка. В панике я метнула взгляд вокруг и увидела густую стену темно-зелёного самшита. Не раздумывая, я юркнула в узкую щель между кустом и холодной стеклянной стеной, пригнувшись и вжавшись в листву.

Только я затаила дыхание, в сад вошли двое.

Мачеха. И с ней — лорд Эстебан, верный меч и правая рука моего отца. Его седая борода и холодные глаза всегда внушали мне страх.

— Что нам делать, Эстебан? — голос графини Элины, всегда такой твёрдый, теперь звенел, как натянутая струна. В нём была неподдельная, животная тревога. Такой я её никогда не слышала.

— Элин, — старый воин сказал мягко, но непреклонно. — Ты знаешь закон. Против воли Императора — не пойдёшь.

— Но моя Аэлин... она ещё дитя! — в её словах была надтреснутая нежность.

— Ей восемнадцать. По закону Айлиндора — совершеннолетняя. Если взгляд Императора падёт на неё и он пожелает забрать её в свой Цветник... мы не сможем даже пикнуть.

Аэлин была старше меня на год. Совершеннолетняя. И теперь — желанная добыча.

— Что же делать? — мачеха не сдавалась, мечась по аллее, её шлейф яростно шуршал по камням. — Если она станет его цветком... она умрёт, Эстебан! Все они умирают! Ни одна не выносила его семя! Она сгниёт в тех позолоченных покоях, как и сотни до неё!

Я замерла, стараясь не дышать. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его эхо разносится под стеклянным куполом.

Аэлин... наложницей?

Император Дариэль. Его гарем, «Цветник Императора», насчитывал сотни самых прекрасных девушек империи. Но это был сад без плодов. Жуткие слухи ползли по кухням и конюшням: девушки чахли, будто их жизненная сила высасывалась невидимой пиявкой. Умирали при беременности. Умирали в родах. Никто не знал почему. Говорили, что в их жилах после ночи с повелителем появлялись тонкие, как паутина, золотые трещинки, а потом они просто... рассыпались в прах. Или сгорали изнутри от жара, которого никто не видел.

И теперь этот жребий мог пасть на Аэлин. На мою холодную, прекрасную, ненавидящую меня сестру.

Во мне, к моему собственному ужасу, вспыхнула не злорадная искра, а ледяная жалость. Мы были разными. Но мы были в одной клетке, просто её прутья были позолочены.
— Придумай же что-нибудь! — Голос графини сорвался в хриплый шепот, в котором не осталось ни капли прежнего высокомерия. Она, словно простая торговка с базара, вцепилась в расшитый золотом воротник камзола Эстебана, тряся его. — Я не отдам её! Не позволю ему увести её в ту золотую могилу!

— Элин, опомнись! — Эстебан сумел высвободиться, но в его глазах читалась та же глухая тревога. — Думаю... Мы можем на время укрыть Аэлин в моём дальнем поместье. Или объявить, что она поражена лихорадкой — заразной, мол. Но это отсрочка, а не спасение. Он может подождать. Или прислать своего лекаря...

Их отчаянный шёпот был внезапно разорван грохотом распахнувшейся двери. На пороге стоял запыхавшийся паж, его лицо было белым как мел.

— Ваша светлость! Лорд Эстебан! — выпалил он, забыв все приличия. — Его Императорское Величество... он уже вошёл в Большой зал! Граф Келебрим просит вас немедленно!

Словно по мановению невидимой палки, оба выпрямились. Маска светского спокойствия упала на лицо графини Элины мгновенно, сморив всю истерику. Только тончайшая дрожь в её руках, которую она спрятала в складках платья, выдавала пережитый ужас.

Не говоря ни слова, они устремились прочь, их шаги отдавались торопливой дробью по каменным плитам. Дверь захлопнулась, оставив после себя давящую тишину.

Я выждала ещё несколько ударов сердца, прежде чем выбраться из самшитовых зарослей. Колени дрожали, а в ушах всё ещё звенел полный ужаса голос мачехи. «Золотая могила». Она боялась за дочь. Искренне, до потери сознания.

Я стояла посреди волшебного сада, но его красота больше не утешала. Она казалась бутафорией, декорацией к надвигающейся трагедии. Не зная, что делать, я, как затравленный зверёк, вернулась в свою конуру. Только здесь, в четырёх знакомых стенах, пахнущих пылью и тоской, можно было перевести дух. Мне было жаль Аэлин. Но что я могла? Я — пустое место. Ни сил, ни магии, чтобы что-то изменить. Лишь горечь на языке и трясущиеся руки.

Я села на кровать, схватившись за грубый подол платья, начала теребить ткань. Дурацкая, детская привычка, которая всегда возвращалась в минуты полной беспомощности. Время потеряло смысл. Минуты тянулись, как смола.

И вдруг — стук в дверь.
Тихий, но отчётливый. Вежливый.

Я замерла. Никто и никогда не стучал в мою дверь. Удивление сковало лицо.
— В... войдите, — выдавила я, голос прозвучал сипло и робко.

Дверь отворилась. И в моё убогое пространство вошло солнце. Нет, не солнце. Человек, одетый в него. Мужчина в одеяниях из белого золота и серебра, от которого слепило глаза. Его светлые волосы, идеальные, как спелая пшеница, были увенчаны не просто короной — лёгким сплетением лунных лучей, выкованных из мифрила. Он был статен, красив и абсолютно чужд всему, что меня окружало. Он был сама власть, сгустившаяся в человеческом облике.

Император Дариэль.

Мозг онемел. Я застыла, потом, спотыкаясь, совершила какой-то нелепый, корявый поклон, почти потеряв равновесие. Глаза уперлись в трещины на полу. По спине пробежала ледяная дрожь.
Что он здесь делает?! Зачем он пришёл СЮДА?!

За его спиной, будто тень, возник отец. Лицо Келебрима было пепельным, а в глазах стояла такая скорбь, что я не видела даже на похоронах старого учителя.

Ледяной, чистый, лишённый всяких интонаций голос разрезал тишину:
— Это все твои дочери?

Отец не поднял глаз.
— Да, Ваше Императорское Величество, — его шёпот был едва слышен.

— Хорошо. Приготовьте обеих. Они едут со мной.

Мир сузился до точки. Глаза расширились, рот безвольно открылся. Обоих?

И тут случилось то, что перерезало последнюю невидимую нить в моей груди. Отец, мой молчаливый, далёкий отец, рухнул на колени и простёр руки к Императору.

— Ваше Величество, умоляю, помилуйте Аэлин! Она наше сокровище… Она…

Укол. Острый, точный и безжалостный, прямо в сердце. Он просил за неё. Только за неё. Моё существование для него в этот смертный час так и не стало фактом.

— Я сохранил тебе голову и имя, — голос Дариэля был тих, но каждый звук вонзался, как отточенный клинок. — При условии, что однажды я вернусь и заберу у тебя всех дочерей. Ты думал, это была метафора, старый дурак?

Император бросил на меня последний, оценивающий взгляд — беглый, безразличный, как на вещь в инвентарной описи. Развернулся и вышел. Отец, согнувшись, поплёлся следом, даже не взглянув в мою сторону.

Паника накрыла с головой. Бежать! Я знала все потайные ходы! Кинулась к двери, приоткрыла её — и столкнулась взглядом с стальным взором императорского гвардейца. Его латная рука мягко, но неотвратимо прикрыла дверь обратно.

Бежать было некуда. Клетка только что сменила размер и местоположение. Теперь её звали «Цветник Императора».