Полынь и пажитник

Я едва видела очертания стен, но по резкому дуновению почувствовала, как впереди распахнулись двери. Подземелье выдохнуло на нас затхлый сумрак, солёная сырость студёным саваном обволокла с головы до ног. Тоннель уходил в скалу настолько глубоко, что ни мокрые кирпичи, ни рыхлый грунт в проплешинах кладки никогда не видели солнца. Местами чернота казалась совершенно непроглядной, а от смеси промозглого смрада и духоты сбивалось дыхание.

Раздался глухой хлопок, и мрак коридора разорвался редкими треугольниками света от кривых газовых рожков. На щербатой стене выросли две вытянутые тени. Я облегченно выдохнула, хотя мои лобные сяжки всё ещё тряслись в такт подрагивающим плечам.

Ноги неприятно заскользили по мощеному полу, покрытому старой несходящей изморозью. Мы шагали гулко, ничем не скрытые, но по-странному незаметные. Гроздья летучих мышей в потолочных щелях лишь недовольно пошуршали рукокрыльями и затихли. Стая отсыпалась перед ночной охотой.

Облачённая в длинную рясу с широким остроносым капюшоном, я следовала за игуменом, легко вторя его шагам. Игумен шел медленно, истинно по-монашески. Ступни едва приподымались, металло-костяные конечности гудели и поскрипывали, выпуская в воздух струйки густого жирного запаха. Чего-то среднего между машинным маслом и тюленьей ворванью. Каждое его движение сопровождалось рокотом, с выводных трубок звонко капало масло.

Внешне игумен не был похож ни то что на пастора, даже просто на монаха. Его лысый бугристый череп покрывали грубые выцветшие татуировки, в правом ухе тяжелели пять тёмных колец. От взгляда его бледных, почти белёсых глаз в груди стягивался плотный, тугой клубок чувств, весьма далёких от спокойствия и умиротворения. На фоне чопорного монастыря игумен и так был непомерно эксцентричен, но когда по долгу службы я впервые увидела его без монашеского облачения, едва не задохнулась от изумления.

Мне и раньше доводилось встречать увечных с суррогатами: механическими конечностями, литыми пластинами искусственной кожи, жужжащими органами. Три долгих года в стенах университета я, затаив дыхание, наблюдала, как медь под действием биочар сливалась с кожей, железо врезалось в кости, а латунные трубки заполнялись кровью, желчью и куда менее приятными жидкостями. Затем была стажировка в лазарете, где мои бледные ладони чуть чаще, чем всегда, оказывались покрыты смесью сукровицы, ржавчины и масла. Суставы, конечности, зубы – всё это было, прошло и приелось. Игумен же в моих глазах затмил всех.

Когда-то – сейчас уже не предположить, как давно – плоть в его теле побеждала железо. Сейчас же кхорара в нём выдавали только две пары гребенчатых сяжек, раскосые миндалевидные глаза и рука. Крепкая, поджарая, покрытая редкими бурыми волосами, она соединялась с шеей кривым лоскутом грязно-оливковой кожи – гораздо более темной, чем моя, хотя мы оба южане.

Я ещё помнила всполохи в моей груди, разгоревшиеся в момент, когда игумен впервые снял передо мной рясу. Это не было ни таинством, ни интимностью. Это не резало нашу веру. В меха-хирургии я только начинала путь творца, игумен уже был произведением искусства. Его авантажное одеяние скрывало под собой плотный, хаотичный, поражающий воображение симбиоз трубок, шестеренок и плунжеров. В районе ключиц загрубевшая от контакта с металлом кожа сменялась изогнутой решетчатой пластиной – так, что становились видны обнажённые горловые мышцы. Киноварно-красные и всегда напряжённые. Когда игумен говорил, их волокна подрагивали.

Раньше от пыхтения его насосов и скрежета приводов у меня сводило зубы. Постепенно я свыклась, а недавно вдруг поняла, что нахожу в этом мерном рокоте утешение. В конце концов, сколь бы чудовищным не был этот агрегат, когда-то он спас игумену жизнь. И мой скудный опыт позволял лишь молча восхищаться.

Я не знала, следствием чего стала столь гротескная внешность игумена, но одно поняла сразу – работа над ним проведена колоссальная. В первые дни в монастыре меня обволакивало дикое, густое сладострастие ужаса, но сейчас, спустя уже два десятка лун, оно переросло в неумолимый, жгучий азарт. Я убедилась, что в своё время сделала правильный выбор, ступила на верный путь.

Стены подземелья всё теснее окружали нас зловонием, по обе стороны змеями извивались трубы. Покрытые кривыми пятнами ржавчины и ледяными потеками, они переплетались и устремлялись вдаль – туда, куда в одиночку я идти не рисковала. Света стало заметно меньше – в такой глуби факелы были бесполезны – почти сразу гасли, потому путь нам освещали угловатые фосфорные камни, подвешенные под потолком в мешочках из батиста.

Я ступала по мокрым, склизским от мха камням. В мягком зеленоватом свете они походили на жаб. Меня передёрнуло – казалось, по всему телу выступила испарина. Игумен тщетно пытался обходить широкие лужи. За много лет его суррогат густо покрылся патиной, счистить которую самостоятельно игумену было уже не по силам, да и смысла в этом было немного. Все приличные био-механики давно оставили окрестности монастыря, а обращаться к мастеру из города игумен отказывался наотрез.

В самом конце тоннеля ютилась единственная келья, обитатель которой не покидал её никогда. Погружённый в большую деревянную лохань, он сутки напролёт плескался в мутной болотной воде. Едва мы вошли в его логово, ноги тут же насквозь промокли, и я вновь содрогнулась. Сырой земле, пропитанной гнилой водицей, не могла противостоять ни одна дозволенная в монастыре обувь.

– День добрый, Сол, – приветственно кивнул игумен.

– Ух, – тяжело пробурлил Сол, – сейчас помру.

Он вынырнул из воды и наскоро очистил лицо от хлюпиков – безобидных, но крайне отвратительных паразитов. Его бесцветные волосы спутались и порядком напоминали обтрухавшую рыбацкую сеть.

Я обречённо смотрела на Сола и не могла побороть неприязнь. Его мясистые медузьи щупальца с рваной вуалью мезоглеи заилились, в чешуе застряли гниющие мотки водорослей. Рубчатый спинной плавник и угловатые плечи плотным слоем покрыли мелкие пестрые ракушки. На секунду мне даже показалось, что я уловила в них движение. Прикрыв лицо руками, я зажмурилась и скрипнула зубами.

Недостатка в хорошей воде у монастыря не было. Крепость врубалась в скалу почти у самого моря, на широкой излучине главного притока – чистой, холодной речушки. Вот она, только руку протяни. Солу об этом напоминали постоянно, но снапиру, похоже, претило само понятие гигиены.

Сол влился в монастырь восемь лун назад. Влился буквально – река сама вынесла его бесчувственное тело из моря на наш берег. Поначалу никто, и я в том числе, не был в восторге от такого подношения. Сол был сгустком грязной глины и морских блох, вонял и бранился. Было очевидно, что монастырь отнюдь не был его целью – если она вообще у него была – однако, отреченность крепости от мира его привлекла.

Игумен менял решение несколько раз, прежде чем позволить Солу остаться в пастве. На удивление, вопреки всем опасениям, снапир не доставил монахам практически никаких проблем. Сразу спелся с кем-то из послушников, разносящих еду, и тот стал таскать ему воду из болота. А учитывая, что путь до топи был неблизкий, язык у Сола оказался подвешен.

Я надела лекарскую маску из жатого шеврета и плотно прижала к носу. Нужды в этом не было, зато аромат Сола хоть немного притупился. Я не была брезгливой, отнюдь, иначе путь в лекари был бы мне заказан. Но от мерзких запахов меня воротило.

Кожа Сола была светлой, тонкой, почти прозрачной. Стоило чуть приглядеться, и можно было вены пересчитать. Белёсая снапирья кровь медленно циркулировала по хладному телу. Сосуды набухали, вздымались, а затем вновь терялись под мутным эпителием.

Сол кривил губы, его потряхивало. Как лекарь я испытывала к нему жалость, но улавливая его ароматы не только носом, но и сяжками, с трудом перебарывала отвращение. В глубине души было, правда, и ещё кое-что – бешеное, неудержимое, порой даже шальное любопытство.

Когда мы с братьями были детьми, мама рассказывала нам о подводных селениях снапиров. Об огромных городах, улицы которых скрывались под слоем пёстрого ила, скальные здания с кривыми окнами сливались с острогами кораллов, а освещением служили крошечные солнечные медузы. Днём снапиры собирали морскую капусту, работали на водяных мельницах, охотились на крылаток и морских чертей. А с заходом солнца бросали все дела, собирались у рифа и пели, заглушенные тоннами воды. Нам – малышам, всё детство прожившим на суше – эти истории казались выдумкой, но спустя несколько лет уже я сама рассказывала их младшей сестре.

Ставни кельи Сола были заколочены наглухо, хотя окно было прорублено с видом на океан. Он не выносил яркого солнца и ослепляющей белизны снега, покрывавшего монастырь круглый год. Хвала создателю, схожи мы были только в этом. Все восемь лун я смотрела на Сола и пыталась разгадать загадку. Что заставило дитя моря покинуть родные воды – воля или изгнание? Почему он, настолько нуждаясь в морской соли, предпочел сушу? Я пробовала представить Сола в толще океана, не ограниченного скудным объёмом деревянной бадьи. В моих фантазиях он жил в мире, где трава вырастает до небес, а полёт не ограничен гравитацией. Я почти явственно представляла, как вместе с другими снапирами Сол блуждает по донным пастбищам, доит морских коров, играет на водной свирели.

И чем отчётливее я прорисовывала перед собой его прошлую жизнь, тем более дикой казалась мне мысль о побеге. Я понимала, что мыслю не в том направлении. Но Сол молчал, а в монастыре было не принято лезть в душу.

– Ну, что застыла? Ты собираешься что-то делать? – прошепелявил Сол и сплюнул в мою сторону.

С трудом подавив желание ответить тем же, я приложила ладонь к его набрякшему животу и пустила под кожу сенсорные чары. Текучий поток просочился сквозь дерму, мышцы и жир, обволок его внутренности. Моя рука напряглась, волоски на ней встали дыбом.

– Ничего нового, полная дрянь, – я неровно пожала плечами. – Завязывал бы ты, Сол.

Снапир отмахнулся. Я должна была соблюдать врачебный этикет, но Сол отбивал всякое желание. Каждые четыре, а то и три дня мне приходилось спускаться в тёмный смрад подземелья и промывать его дряблый гниющий желудок. А всё потому, что токсичная натура Сола не желала брать воду из реки. Будто ему смертельно не хватало всей той гадости, что плавала в густой болотной жиже. Всё чаще мне казалось, что у него не в порядке с головой.

Раздался смачный всплеск. Игумен закатил глаза и звонко цокнул. Сола рвало по десять раз на дню, но снапир, похоже, получал от этого нездоровое удовольствие. Особенно когда удавалось сделать это напоказ, как сейчас. Когда среди послушников заходила речь о Соле, я не раз слышала, как сквозь редкий скромный смех прорывались домыслы о природе его пристрастий. Версии волнами накатывали одна на другую: мазохист, сектант, наркоман. В глубине души мне хотелось, чтобы что-нибудь из этого оказалось правдой. Но Сол, судя по всему, был просто полоумным кретином.

Я протянула Солу несколько капсул слабительного, и он с демонстративной беспечностью закинул их в рот. Я вздохнула – настолько глубоко, насколько это было возможно – и вновь дотронулась до ледяной кожи. Сол подрагивал, будто его бил озноб. Моя ладонь скользила по его животу, и исходящие от неё чары погружались всё глубже, лавируя по набухшему чреву. Тело отвечало едва уловимой вибрацией. Я прикрыла глаза, и внутренние органы Сола прорисовались на моих веках. До неприличия суженый кишечник, вытянутая – совсем как рыбья – печень, крошечная селезёнка и миниатюрный желчный пузырь. Под широкими частыми ребрами громоздился вычурный, чудной ансамбль плавательных пузырей и лёгких. Я хорошо знала анатомию снапиров, но всякий раз она казалась мне чем-то невозможным.

Желудок Сола разбух так, что перекрыл половину диафрагмы и почти не пульсировал. Я пустила чары посильнее, и он содрогнулся. Плотный магический поток обволок чувствительный водянистый пузырь и, вторя движению моей ладони, резко сдавил его, заставляя извергнуть наружу гниль и плесень. Послышалось неприятное бульканье, Сол громко выдохнул. Мы с игуменом в очередной раз обменялись взглядами, полными взаимного сочувствия.

Я снова и снова сжимала ладонь, и по мере того, как желудок снапира пустел, чары приходилось сгущать. Сол кряхтел и непроизвольно сгибался. Он испражнялся, его рвало, один раз, два, три. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем я отстранилась от его обессиленного тела и спешно потрясла рукой. Чар я потратила немного, и магия была несильной, но мышцы предплечья и кисти всё равно неприятно покалывало. Сол перевесился через край и часто задышал. Игумен похлопал меня по плечу: мол, пора.

Не дожидаясь, пока Сол придёт в себя, я достала из внутреннего кармана рясы ланцет и соскребла с его плеча несколько ракушек – символическую плату за мои мучения. С Сола не убудет, а мне его маленькие сожители сослужат хорошую службу, варясь в котелке. Почти все лекарства для паствы я делала сама – практиковалась в фармакологии.

Сол начал ёжиться, сознание возвращалось к нему быстрее обычного. Чутье подсказывало мне, что он тот ещё скупердяй, потому я наскоро заполнила бумажный конверт мертвыми моллюсками вместе с прилипшим к ним болотным сором и торопливо покинула келью. И хоть коридор был насквозь пропитан плесенью и крысиным помётом, я позволила себе сделать глубокий вдох. Сколько ещё это может продолжаться?

Игумен остался внутри для причастия. Сам Сол никогда не был наверху в часовне, даже на исповеди появился всего раз – в свой первый день в монастыре. И с тех пор, как он сам утверждал, грех его не касался. У меня эта фраза всегда вызывала саркастический смех – конечно, захочется касаться такого. Поначалу игумен ходил к Солу в одиночку, сразу после утренней мессы. Но очень скоро ему надоело, что прелый желудок снапира не в состоянии переварить даже крохотную священную лепёшку и раз за разом возвращает её обратно в сопровождении прочего содержимого. И мы стали ходить вдвоём, а Сол – враз очищаться духовно и физически. И в отличие от первого, второго хватало очень ненадолго.

– Ему поможет только чистилище, – громко выдохнула я, когда мы вернулись наверх к морозному ржавому рассвету. – Что он вообще здесь делает?

Игумен прекрасно понял небуквальный подтекст моего вопроса, но лишь пожал плечами. Как и я сама, он сомневался, что Сол знаком хотя бы с одним из местных тотемов, да и до Создателя ему вряд ли было дело. Но у игумена, как и у меня, горел интерес. Сол был единственным снапиром в монастыре. Более того, единственным снапиром, живущем на суше, на сотню миль вокруг. И думалось мне, игумен тоже видел в нём определённую загадку. Его, как и меня, беспокоило прошлое Сола. И главное – как это прошлое может повлиять на монастырь. Не на репутацию крепости глазом города, она и без того трешала по швам. Куда важнее, чтобы Сол не оказался очередным проповедником ереси.

Игумен устало нахмурился, вновь похлопал меня по плечу и выдал очередной, ничего не значащий набор слов. Мне нравился низкий, мягкий баритон игумена – это был голос бархата, если бы тот мог говорить. Даже от его шепота казалось, что воздух вокруг вибрирует.

– Кстати, Помрой согласился оперировать, – сказал игумен так тихо, словно надеялся, что я не услышу. – Будет здесь к полудню. Ты как, решила? Будешь ассистировать?

Тело обдало волной жара, сердце яростно забилось о ребра. Я выдавила из себя короткий жест согласия, хотя всё моё нутро ему противилось. В то время, как на моем лице не дрогнул и мускул, внутри жгучими всполохами разгоралось пламя. Прошло слишком мало времени, угли ещё не погасли – одного упоминания этого имени было достаточно, чтобы ногти впились в ладони, а горло свело от негодования.

– Пойду в сад, анестетик ещё не готов, – выпалила я и похлопала по сумке.

Игумен кратко кивнул и, отряхиваясь и разминая живую руку, направился в сторону часовни. Шлейфом за ним последовал запах обители Сола. В ножных плунжерах застряли водоросли, ручные клапаны кишели хлюпиками. Игумену походы к Солу давались тяжело, после он всегда подолгу возился с суррогатом, орудуя масляными щетками между зубьями и резьбой шестеренок.

Проводив его взглядом, я вышла из подземелья и почти бегом направилась на верхнюю террасу. Игумен знал, что анестетика в кладовой достаточно, но не сказал мне вдогонку ни слова. Помрой Кроуберрвайн вот-вот будет здесь, и единственное, что мне сейчас действительно нужно, это успокоительное. Самое сильное, какое только можно выжать из растений монастырского сада.

Мрачные закоулки сменяли друг друга, окружая меня колким морозом. Здесь наверху, на открытых террасах, скрываться от ветра было негде. Он продувал насквозь настолько, что казалось, даже кости покрывались инеем. До утренней мессы оставалось ещё больше часа, так что внешний круг монастырской стены пустовал. Правда, я всё же встретила нескольких монахов, но полностью погружённые в свои мысли они оставили меня без внимания. Я не услышала с их стороны даже звука шагов.

Погода в КааМахане как обычно не могла договориться даже сама с собой. Крепость монастыря и окрестные горы покрывала вечная снежная шапка, на болоте в паре миль от ворот вперемежку росли брусника и рогоз, в низине, где раскинулся город, царила грязная ледяная слякоть.

Выращивать растения в монастыре было сложно даже в тепличных условиях, но мне приходилось, и я справлялась. Выходить в город я зареклась сразу, как только переступила порог. У меня были орлики, аквилегия, пажитник. Не без труда, но я покрывала потребности монастыря – кормежку пчёл на пасеке, нужды кухни, лекарства и отвары для паствы.

В саду землистого цвета кладку уже заливал рыжий рассвет, кованый забор местами блестел. Я миновала ворота и опустилась у грядок с редкими неровными рядами болотно-зеленых стеблей. Погрузила пальцы в холодную, но мягкую землю и нащупала корни. Тонкие, волосистые они обвивали друг друга, цепляясь за почву. Я вынула росток пустырника, отряхнула от земляных комков и прислонила к предплечью. Кожа в месте касания из оливковой стала бурой, поры расширились, утянув вглубь себя кривые нити корней. Я почувствовала, как от слияния растительных соков с кровью кожа нагрелась. Я прикрыла глаза и медленно выдохнула.

Этой особенностью своей расы я стала пользоваться только здесь, в монастыре. Раньше могла изредка подсадить себе немного табака, чтобы пережить отсутствие сигар, но не более. Игумену, что удивительно, подобные манипуляции были неприятны до зубовного скрежета, и я была единственным кхораром в монастыре, кому эта прихоть была дозволена.

Я покрутила головой в поисках белладонны, пажитника и полыни – троицы, сопровождавшей меня все те двадцать две луны, что я живу в монастыре. С табаком я покончила ещё в университете, но смерть мамы подкосила настолько, что я с головой окунулась в горькие соки полыни. Мама затухла слишком быстро, как свеча, утратившая весь воск. Когда это случилось, я впала в такое оцепенение, что не запомнила ни её бледного лица в гробу, ни музыки на кладбище, ни разговоров на поминках. Вместо воспоминаний образовалось сплошное черное пятно.

Наивно было полагать, что вдали от дома оно рассосется быстрее – теперь я не была уверена, что это вообще когда-то случится. Рядом не было ни брата, ни сестры, ни дома, в котором каждая вещь напоминала бы о маме. Но я продолжала день за днем биться об эту боль. Кричала по ночам, захлебывалась в слезах, теряла сознание, голос и рассудок. Пока в результате особенно острого приступа не оказалась в руках сестры Раананы.

Будучи ведьмой, она мгновенно раскусила моё состояние и тут же предложила помощь. И несмотря на то, что ментальные чары ведьм пугали меня до ужаса, на этот раз я сдалась. От мыслей о маме больно было даже дышать.

В крошечной келье, заполненной горьким полынным дымом, в окружении свечей Раанана клала ладони на мою макушку, и я погружалась в мглу своего сознания. Ощущения в основе своей были сносными, но порой голова разрывалась такой нестерпимой резью, что казалось вот-вот разорвется. Постепенно, просачиваясь через тягучий мрак, мы восстановили воспоминания о днях, перевернувших жизнь с ног на голову – о мамином угасании, моем истеричном бессилии и крепких руках брата, обхватывающих мои трясущиеся плечи.

Не слишком быстро, но мне стало легче. Ушли спазмы в ребрах, прекратились слезы, красные глаза вновь стали серыми. Принятие, о котором без конца говорила Раанана, так и не пришло. Признаться, я его и не ждала. В ушах по-прежнему звенели скупые слова маминого лекаря и, словно стрела в самое сердце, приговор «полиорганная недостаточность». Это диагноз я на дух не переносила ещё во время учебы, а когда он забрал у меня маму, и вовсе возненавидела. Не болезнь, а сплошная непоколебимая неопределенность – до зубного скрежета.

И почему!? Почему маму сразило то, с чем я – хирург – не могу сделать вообще ничего? Я знала азы реанимации, кардиологии, остеопатии, могла делать капельницы, вводить анестезию, даже роды однажды приняла, но для самого родного существа на свете мои руки оказались бессильны. Чувство вины боролось во мне с горечью абсолютной безнадёжности. Что бы ни говорил мамин лекарь о её угасающих органах, в семье мы знали, что умерла она от горя.

Слова Раананы о принятии не были лишены смысла – она ведь смогла. Не сразу, но достаточно скоро после нашего знакомства она поделилась, что несколько лет назад потеряла ребенка. Без подробностей, но я и не настаивала. Когда к Создателю уходит ребенок, и без того кровь стынет в жилах.

На общем горе – её тлеющем и моём пылающем – мы и сошлись. И хотя в монастырь я пришла как уже практикующий лекарь, Раанана стала учить меня траволечению. И несмотря на безоговорочную любовь к меха-хирургии и протезированию, в травы я окунулась. Они, как и сама Раанана, стали моей отдушиной. И тем неотвратимее оказалась моя боль, когда ей понадобилась моя помощь, а я не смогла её оказать.

Я стыдливо побрела в сторону её кельи, тщетно перебарывая новый виток вины. У дверей я столкнулась с послушником в повседневной бардовой рясе, в руках он держал плетеную корзину. Должно быть, принес завтрак. Травма Раананы не позволяла ей спускаться в столовую. Я протянула руку, и он без вопросов отдал корзину мне. Под лоскутом мешковины виднелся хлеб и несколько ломтей ветчины.

Я толкнула дверь, утонула в пронзительно ярких лучах и быстро сощурилась. Раанана, в отличие от Сола, была дитём светила – занавески на её окне были широко распахнуты рассвету. Она сидела на постели и вышивала гобелен, придерживая пяльцы коленями. Её левое рукокрыло безвольно лежало на постели, правым она лавировала иглой, перехватывая её зубами. Сизо-бурая шерсть на запястьях переливались утренним багрянцем.

– Посмотри-ка, – я протянула корзину, Раанана подняла на меня хищные угольно-черные глаза. – Твой последний завтрак.

Её лицо отливало грязным перламутром, уши-локаторы нескладно двигались. Раанана, несмотря на весьма выдающуюся женственность, была низкой, крепкой и мускулистой. У неё были мягкие, округлые черты, пусть и без малейшего намёка на излишнюю полноту, всегда ярко накрашенные ногти и на удивление ухоженные волосы, пылающие рыжим каштаном. Она без конца вплетала в них ветки каких-то ягод и пёстрые платки в ансамбль к крупным тяжелым серьгам из нелепой, но эффектной фурнитуры. Словом, Раанана пыталась как можно меньше вписываться в своё окружение.

– Тогда тебе придется разделить его со мной.

Раанана склонила голову и уперла левое рукокрыло в бок, багровая шерсть на плече заблестела. Она отложила шитье и забрала у меня корзину. Когда Раанана подняла рукокрыло, плотные перепонки в жесткой щетине расправились от предплечий до туловища. Когда-то рукокрылья могли поднять её в небо. Теперь же Раанане сильно повезет, если к вечеру их по-прежнему будет два.

Она заглянула под лоскут и вопросительно посмотрела на меня.

– А где…

Я опустилась на табурет и достала из сумки две колбы – с сиреневой и зеленой жидкостью. Обезболивающе для Раананы и успокоительно для меня.

– Вообще-то, это не обязательно, – сказала я, когда она звонко вынула из горлышка пробку и быстро проглотила содержимое.

Раанана имела дело с моими чарами и знала, что по снятию боли я спец, но упорно требовала анестетики. Несколько раз я пыталась настоять на своем – впрочем, безуспешно. Как и я сама, Раанана была зависима.

– Вообще-то, это тоже, – она кивнула на колбу в моей руке.

В её словах была истина. Но за последние луны я настолько пропиталась седативами, что крохотный бутылек – просто капля в море. Я взглянула в теплые глаза Раананы и улыбнулась. Из-за отсутствия зрачков порой было неясно, смотрит она на меня, мимо или сквозь. Хотя бы её улыбка всегда была однозначной.

– Я ещё и покурю, прежде чем тебя резать, – я изобразила пальцами, будто держу сигару.

Раанана покрутила длинным пальцем вокруг головы.

– Глаза еще не забудь завязать, чтоб уж наверняка.

С минуту мы смотрели друг на друга и смеялись. В сером мраке монастыря Раанана была для меня настоящим солнышком. Даже неугасаемая боль не затушила её свет. Впервые остеомиелит поразил её плечо две луны назад. Тогда он затронул лишь кости, и я справилась сама. Строение рукокрыльев талефов было хорошо мне знакомо. К сожалению, полностью заглушить заразу я не смогла, и она поползла на сосуды. На такой риск пойти я не могла. В протезировании сосудов я по-прежнему оставалась дилетантом.

И игумен впервые за четыре последних года решился вызвать лекаря из города. Совпадение ли, что им оказался Помрой? Сейчас мне кажется, что это очень плохая шутка. В моей беспомощности была и его вина. Очень много его вины.

Я почувствовала в висках легкое покалывание – Раанана читала мои мысли.

– Может, хватит уже наконец? Правда, Пави, сколько можно? – её хриплый голос сквозил раздражением, но тон оставался мягким. – Серьезно, не будешь же ты бегать от него всю жизнь.

– Так я и не бегать хочу. Хотела… Ты ведь знаешь, что совсем наоборот.

– И тем не менее, ты не рада, что он здесь, – парировала Раанана.

– Потому что в этом нет никакого смысла! – я резко встала, отряхнула рясу и забрала у Раананы пустую колбу. – Он придёт, сделает свою работу, скажет, что я молодец – хоть в его глазах этого, видимо, до сих пор недостаточно – выведет меня из себя, а потом просто вернется в город.

Я понимала, что закипаю, но остановиться уже не могла.

– Пойми, для него это просто день, просто операция, просто очередная покореженная конечность, уж извини. А я даже взглянуть на него не могу без того, чтобы не залиться гневом. Мне нужно ассистировать ему, а меня от одного его присутствия колошматит.

Даже не глядя на Раанану, макушкой я почувствовала тяжесть её неодобрения. Я проявила слабость, а ведьма этого не терпела. Но сейчас и моё терпение лопалось, и слова, вертевшиеся на языке вот уже несколько дней, слетели с губ.

– Мне нельзя здесь больше оставаться, – отрезала я. – Дом слишком близко. Я по-прежнему думаю о маме, думаю о Помрое, о своем бессилии по всем фронтам. Ну не могу я отпустить, Раанана! Не получается! Я так с ума сойду!

Раанана с глубоким вздохом поджала губы. Её уши дёрнулись – она подавляла раздражение.

– Я предлагала тебе стереть это из памяти, ты сама…

– Да потому что это не выход, Раанана! Я хочу пережить горе, а не забыть о нём. Ты ведь не забыла своего ребенка, хотя разве это не худшая боль на свете?

– Не забыла только потому, что опоздала, – с горьким нажимом ответила Раанана. – Мои воспоминания укрепились, теперь их уже не вырвать без последствий.

Она взяла меня за руку. Пальцы оказались ледяными – я на мгновение вздрогнула, но тут же крепко их обхватила.

– Послушай, дорогая моя, я не убеждаю тебя забыть маму, боль о ней затихнет. Не уйдёт, но затихнет, – Раанана одернула меня, заставив повернуться. Она слабо улыбнулась, но тут же нахмурилась. – Но этого костоправа выкинуть из головы надо. Подумаешь, профессор нашелся. Как будто во всём КааМахане больше нет меха-хирургов. Не учит этот, научит другой. Ты уже ненавидишь его больше, чем хочешь быть его протеже. Посмотри, что с тобой стало! И стоит он того? Ты уже просто ходячий комок нервов и злости. В конце концов, побойся Создателя, Пави.

Горло свело, но страшно мне не было. Наш с Раананой чарообмен произошел давно, и ей я доверяла – несмотря на то, что ментальных чар боялась до ужаса. Мягкая шерсть её пальцев много раз касалась моих висков. Она избавляла меня от бессонницы и особенно острых приступов горя, в которых я тряслась и задыхалась. Однажды Раанана даже пыталась научить меня обороняться от чтения мыслей – безуспешно, у меня не было к этому совершенно никаких способностей. Я родилась чародейкой и уже настолько к этому привыкла, что несмотря на страх, не променяла бы свои материальные чары даже на самую хищную ведьмовскую магию.

Я сжала зубы, лицо обожгло выступившими слезами. Помрой был настолько большой частью моей жизни, что мне было одинаково страшно как забыть о нем, так и продолжать сидеть в яме его двуличного равнодушия.

– Хорошо, – я одернула руку и отошла к двери. – Но только после операции.

– Хвала Создателю! – Раанана воодушевленно выпрямилась и встала. – Вот увидишь, насколько тебе станет легче.

– А после я уеду, – слезы я уже не сдерживала и прежде, чем Раанана успела возразить, твердо сказала, – не знаю, куда. Как можно дальше отсюда.