Попаданка в свою мангу

Глубокая, почти осязаемая тишина царила в просторной рабочей мастерской, погружённой в уютный полумрак, который нарушалось единственным островком искусственного дневного света — мягким, лишённым жёстких бликов, но при этом невероятно сконцентрированным и ясным сиянием современной светодиодной лампы, причудливо изогнутой и намертво вцепленной в край массивного стола, вся её энергия и внимание были безраздельно отданы поверхности огромного графического планшета, мерцающего жидким кристаллическим сиянием. Именно здесь, в этом магическом круге света, под аккомпанемент едва слышного жужжания мощного компьютера и тиканья старинных настенных часов в углу, творила свою бессмертную историю Амалия Хонсаки, женщина, чьё звучное и красивое имя вот уже несколько лет подряд не сходило с уст миллионов преданных поклонников и громко гремело на просторах всего огромного мира манги, вызывая восхищение коллег и лютую зависть конкурентов.

Она снова не спала, засидевшись далеко за полночь, погружённая в свой собственный, вымышленный, но оттого не менее реальный для неё самой мир. Её изящные, утончённые пальцы, привычные к долгой и кропотливой работе, двигавшиеся с выверенной, почти машинальной, отточенной до автоматизма лёгкостью, выводили на гладкой поверхности чувствительного экрана невероятно чистые, изысканно изящные и плавные линии, рождая из хаоса небытия новые судьбы и новые эмоции. Это был величественный финальный аккорд, кульминационный момент её главного творения, великого произведения всей жизни, её magnum opus — фэнтезийной манги под поэтичным и пронзительным названием «Моё сердце», удивительной и трогательной истории о любви и преодолении, о магии и судьбе, которая покорила бессчётное количество сердец по всему земному шару.

И вот сейчас, на огромном мониторе, в тёплом, золотисто-алом луче заходящего за горизонт солнца, робко пробивавшемся сквозь густую, изумрудную листву древнего волшебного леса, заливая всё вокруг мягким сиянием, застыли, словно в немом кино, двое главных действующих лиц этого грандиозного повествования: его величество принц Рой Бомильт Ришел, наследник блистательного королевского престола, и простая, ничем не примечательная на первый взгляд девушка-крестьянка Мишель Лиан, чья судьба неожиданно и навсегда переплелась с судьбой сиятельного монарха.

Рой был истинным, безупречным воплощением древней, утончённой, почти неземной эльфийской грации, живым олицетворением многовековой культуры своего народа, в каждом движении, в каждом мимолётном изгибе брови читалась многовековая история его рода. Его невероятно длинные, струящиеся, словно сотканные из чистейших лучей самого солнечного света, переливающиеся на закате мягким медовым золотом, волосы тяжёлыми, шёлковыми прядями ниспадали на его узкие, изящные плечи, нежно обрамляя бледное, аристократическое лицо с утончёнными, невероятно чёткими и благородными чертами — высоким челом, прямым изящным носом, тонкими, но выразительными губами, скрывавшими загадочную, едва уловимую улыбку. Глубокие, бездонные синие глаза, цвета самой океанской пучины в час предрассветного шторма, цвета вечернего неба над бескрайним северным морем, хранили в своей хрустальной глубине не только наследие вековой, почти забытой мудрости, но и неуловимую, затаённую, тихую печаль, отстранённую грусть одинокой души, познавшей бремя короны и тяжесть ответственности за целый народ. Он был законным наследником, единственным принцем великолепной, процветающей страны Ришел, сказочного королевства, затерянного среди неприступных заснеженных гор и изумрудных долин, и его врождённая магия — величественная и грозная магия первозданной воды и кристального, вечного льда — была столь же ослепительно прекрасна, завораживающа и смертельно опасна, как и он сам, отражая двойственность его натуры, где за холодным спокойствием скрывалась буря страстей. Одно лишь лёгкое, едва заметное движение его длинных, изящных пальцев, способное казаться небрежным жестом, могло в одно мгновение призвать из ниоткуда ослепительную, сверкающую на солнце миллионами алмазных искр, хрустальную, пронзительно холодную вьюгу, сковывающую землю ледяным саваном, или же, напротив, ласковым касанием усмирить самый бушующий, неистовый, пенный морской шторм, превратив грозные волны в зеркальную гладь, усыпанную лепестками лунной дорожки.

Рядом с его ослепительным, холодным великолепием юная Мишель казалась удивительно хрупким, нежным, только что распустившимся полевым цветком, дрожащим от малейшего дуновения ветерка, но при этом обладающим невероятной, жизнеутверждающей силой, стойкостью, скрытой в самой его сердцевине. Её густые, пышные волосы, цвета самой тёмной, звёздной ночи, лишённой лунного света, отливали синеватым отблеском и служили идеальным, драматичным фоном, оттенявшим её истинное сокровище — необыкновенные, огромные, широко распахнутые глаза удивительного, совершенно неземного фиалкового оттенка, сияющие изнутри тёплым, живым, глубоким, словно утреннее небо на рассвете, светом, полным искреннего любопытства к миру, безграничного доверия и тихой, сокровенной надежды. В её открытом, ясном, чистом взгляде, лишённом всякого коварства, читалась простая, добрая, светлая душа, не испорченная дворцовыми хитросплетениями, подлыми интригами, ядовитой лестью или жаждой власти, душа, познавшая цену простому человеческому труду, умеющая радоваться первому весеннему солнцу и пению птиц. И хотя по своему происхождению, по зову крови она была всего лишь простой, ничем не знаменитой девушкой-крестьянкой, выросшей в скромной деревушке на окраине королевства, в её юной, пылкой, отважной груди билось горячее, преданное сердце, наделённое редчайшим, божественным, почти забытым в легендах даром — чистейшей, первозданной магией животворящего, лучезарного света. Её удивительная, стихийная сила была по своей сути созидающей, исцеляющей, ласковой, всепрощающей, несущей успокоение и возрождение, она была полной, абсолютной, кардинальной противоположностью той холодной, сдержанной, суровой элегантности, той могущественной, но опасной магии, что заключал в себе его высочество принц Рой, создавая между ними незримую, магнетическую связь притяжения и вечного противоборства.

Амалия сидела неподвижно, затаив дыхание, и с глубочайшим, сокровенным удовлетворением, смешанным с лёгкой, щемящей грустью окончания долгого пути, наблюдала за тем, как на огромном, ярком экране её монитора, пиксель за пикселем, линия за линией, окончательно рождается, проявляется из небытия самая важная, кульминационная, финальная сцена этой главы, ради которой выстраивалась вся предыдущая повествовательная канва. Вот он, её великий и прекрасный принц Рой, уже не холодный и отстранённый властелин стихий, а живой, страдающий, любящий человек, ценой невероятных внутренних усилий, сквозь тернии собственной гордыни, сквозь густой туман мучительных сомнений и вековых предрассудков, наконец-то, медленно, почти с робостью, простирает свою изящную, длиннопалую руку, чтобы нежно, бережно, словно хрустальную диковинку, взять маленькую, сильную, но такую уязвимую руку простой крестьянки Мишель. Их пальцы, такие разные — аристократически утончённые и привыкшие к труду, — сначала просто соприкоснулись, почувствовав исходящее друг от друга тепло, а затем, будто повинуясь единому порыву, неспешно, навеки сплелись в нерушимом, тёплом замке. Взгляды, полные тысяч невысказанных слов, встретились, слились воедино, создав между ними пространство абсолютного, безмолвного понимания, где вселенная сузилась до двоих.

И в этом бесконечно длящемся, красноречивом, молчаливом диалоге глаз, в этой тишине, оглушительнее любого грома, заключалось абсолютно всё: все те невысказанные, застрявшие в горле признания, что годами тлели в глубине их сердец; вся хрупкая, но несокрушимая надежда на общее, светлое, пугающее и манящее будущее; и самое главное — великое, окончательное, торжественное преодоление той незримой, казавшейся непреодолимой пропасти, той гигантской бездны социальных условностей, магического происхождения и предписанной судьбы, что так долго, так упорно разделяла их два кардинально разных мира, стояла непреступной стеной между ними.

«Идеально», — выдохнула, скорее прошептала, чем произнесла вслух Амалия, её голос прозвучал хрипло от многчасового молчания и нахлынувших эмоций, и она медленно, ощущая каждым позвонком приятную усталость в спине, откинулась на высокую, удобную спинку своего рабочего кресла, позволив телу на мгновение полностью расслабиться. Она чувствовала не просто лёгкую, а глубокую, пронизывающую, приятную и по-настоящему заслуженную усталость, сладкую истому творца, положившего последний мазок на грандиозное полотно. Всего ещё пара точных, выверенных штрихов, несколько проработанных фоновых деталей для полного ощущения глубины и реализма, и эта судьбоносная, ключевая страница будет окончательно готова, закончена, готова предстать перед взорами миллионов. Она, словно сквозь толщу времени и пространства, почти физически слышала, как её преданные, любящие фанаты по всему миру замирают в едином порыве, с нетерпением, затаив дыхание, ожидая этой долгожданной, волнующей, трогательной развязки. Ей чудились их счастливые, растроганные вздохи всеобщего умиления, тихие возгласы восхищения, сдержанные слёзы радости за любимых героев, этот гулкий, но приятный гул приближающегося признания витал в самой атмосфере комнаты, наполняя её особым, волшебным смыслом.

Она потянулась за фарфоровой чашкой с остатками остывшего, почти холодного, зелёного чая, надеясь, что глоток влаги прояснит сознание и прогонит накопившуюся усталость, но вдруг, посреди этого плавного, привычного движения, в глубине её груди, под самыми рёбрами, что-то дрогнуло, ёкнуло, перевернулось с тревожной, леденящей душу неотвратимостью. Это был не просто небольшой, а очень отчётливый, пронзительный спазм, резкий и короткий, похожий на внезапную, безжалостную судорогу самой жизни, самой судьбы, внезапно взбунтовавшейся внутри неё, короткое замыкание в самом сердцевине её существа. Амалия замерла на полпути, её пальцы застыли в сантиметре от ручки чашки, а её собственная ладонь, повинуясь древнему, животному инстинкту самосохранения, резко прижалась к груди, к тому месту, где под тонкой тканью домашней блузы отдавалась глухая, неровная, пугающая дробь.

— Просто устала… — прошептала она беззвучно, пытаясь обмануть собственное тело, вдохнуть в себя ложное спокойствие, — Всё пройдёт… Просто нужно отдышаться…

Она попыталась сделать медленный, максимально глубокий, выверенный вдох, набирая воздух полной грудью, пытаясь усилием воли унять подкатившую к горлу лёгкую, но навязчивую тошноту и то паническое, холодное, стремительно нарастающее чувство беспричинной, всепоглощающей тревоги, что сжимало её горло тугой петлёй. Но вместо долгожданного облегчения, вместо прояснения в голове и лёгкой дрожи в конечностях, пришла новая, куда более мощная и разрушительная волна — острая, жгучая, разрывающая изнутри боль, которая внезапно, без всякого предупреждения, сдавила её грудь стальными, раскалёнными докрасна тисками, выжимая из лёгких последние остатки драгоценного воздуха.

— Ой… Нет… Что это… — вырвался у неё сдавленный, хриплый стон, больше похожий на предсмертный хрип.

Воздух вокруг внезапно стал густым, вязким, неподвижным, как застывший сироп, он потерял свою текучесть и жизненную необходимость, он не желал, он отказывался заполнять её лёгкие, которые теперь, словно две бесполезные, смятые бумажные салфетки, судорожно сжимались в поисках хоть одной крупицы кислорода.

— Дышать… Надо дышать… — пыталась приказать себе Амалия, но её сознание уже начинало плыть, уплывать куда-то в сторону, в нарастающий туман, — Не сейчас… Только не сейчас… Ещё чуть-чуть… Закончить бы…

Мир вокруг начал терять свои чёткие очертания, краски на мониторе поплыли, превратившись в безформенные, лишённые смысла пятна света. Звук её собственного прерывистого, хриплого, беспомощного дыхания заполнил собой всё сознание, заглушая тиканье часов и гул компьютера, став саундтреком её личной, стремительно надвигающейся катастрофы.

Мир за окном и внутри комнаты поплыл перед её глазами, потерял свои чёткие границы, расплылся как акварельный рисунок под проливным дождём.
— Всё кружится… так темно… — прошептали её губы, уже почти не ощущаемые ею самой.

Яркий, назойливый свет от монитора, ещё секунду назад бывший источником вдохновения и её рабочим инструментом, расплылся в одно сплошное, безформенное, ослепительно-белое пятно, режущее глаза.
— Слишком ярко… нельзя… глазам больно…

Амалия, повинуясь последнему инстинкту самосохранения, отчаянно попыталась ухватиться за привычный, твёрдый, надёжный край стола, найти хоть какую-то опору в этом рушащемся мире.
— Держаться… надо держаться… — пронеслось в стремительно темнеющем сознании.

Но её пальцы, её верные, ловкие пальцы, способные творить чудеса, вдруг стали абсолютно ватными, тяжёлыми, непослушными и совершенно чужими, будто принадлежали другому человеку.
— Почему не слушаются? Мои же руки…

Звук её собственного прерывистого, хриплого, клокочущего дыхания заполнил собой всё её сужающееся сознание, заглушая тиканье часов, гул системного блока, шум города за окном — всё, что ещё недавно было фоном её жизни.
— Только я… только я дышу… или это не я?

Она больше не видела своей уютной, захламлённой комнаты, не видела незаконченной, почти готовой манги на экране. Перед её мысленным взором, как в калейдоскопе, пронеслись, залитые теперь каким-то иным, потусторонним светом, образы, которые она сама же и создала, в которые вдохнула жизнь:
— Эти глаза… фиалковые… как красиво… — пронеслось в голове, когда перед ней возникли сияющие, полные надежды и любви, фиалковые глаза Мишель.

Затем возник он — холодный, прекрасный, отрешённый, с той самой едва уловимой, загадочной улыбкой, что она вырисовывала с таким трудом.
— Рой… прости… — успела подумать она, глядя на образ принца.

Их руки, её и его, тянущиеся друг к другу, вот-вот готовые соприкоснуться, чтобы навсегда соединить свои судьбы.
— Почему они не могут встретиться?.. Я же почти… почти закончила…

Её великое детище, её собственный мир, её сердце, воплощённое в сотнях и тысячах рисунков, страниц, диалогов, теперь ускользало, таяло, распадалось на атомы вместе с ней, с её угасающим сознанием.
— Я… Умираю…