Порох решает всё

Три чёткие шеренги мушкетёров, повинуясь резкой, как удар хлыста, команде своего железного предводителя, одновременно взвели курки с гулким щелчком, от которого по спине пробежал холодок. Первый ряд — упал на правое колено, второй — пригнувшись и третий — вытянувшись во весь рост.

Только сейчас Дик понял смысл разделения испанских стрелковых рот по росту – самые длинные из королевских воинов стояли в последнем ряду, самые низкорослые – во втором. А вот бойцы среднего роста расположились ниже всех — в первом ряду. И, опираясь на левое колено, приложив к правому плечу тяжёлые приклады своих мушкетов, также выцеливали будущие жертвы в надвигающейся массе зулусов.

Смысла, впрочем, в этом не было никакого. Орда дикарей катилась вперёд, подобно чёрной грозовой туче, потрясая копьями и маленькими щитами, похожими итальянские баклеры, которые Дик видел когда-то в потрёпанном учебнике по фехтованию знаменитого лорда Криштона, написанного им для благородных граждан Венеции и Вероны. Удивительно, но во время своего стремительного и неудержимого бега, зулусы умудрялись бить древками копий по щитам — так, словно играли на барабанах войны, — и громогласно кричать нечто зычное и протяжное, полное ярости и торжества, вероятно, боевой клич, рождённый в недрах этой первобытной земли, — звук, пожалуй, способный разбудить даже мёртвых.

— А что они кричат? — немедленно спросил Дик у Шорби. Его голос немного дрожал, но не от страха, а от напряжённого любопытства, как у учёного, впервые услышавшего язык древнего языческого проклятия.

— Харкан-турук, — выдавил старый лучник, скривившись, словно от горького пойла. — Говорят, это что-то вроде призыва к смерти, клич, который пробуждает тени предков и гонит воинов в объятия вечности. Чёрт меня побери, но я никогда не видел столько безумцев, собравшихся в одном месте! Думаю, зулусов здесь не меньше десяти тысяч. Огромная толпа!

— Огромная армия! — резко поправил Дик, и его глаза вспыхнули, как отблески молнии в глубине изумруда. — Не забывай, ведь это «Тираны Африки», повелители пустынь и джунглей, они правят гигантской страной от Заира до Мозамбика, а трон их царя, говорят, сложен из бриллиантов — и черепов поверженных им вождей!

Шорби посмотрел на Дика предосудительно.

— Огромная толпа, мой юный господин, — настойчиво повторил он, — сейчас вы увидите, что сейчас сделают с ними дурбанцы!

Дик лишь пожал плечами, но в этом движении было больше упрямства, чем покорности. Он вгляделся в приближающуюся массу африканских воинов, и его сердце на мгновение замерло. По его мнению, они производили сильное впечатление. Рослые, мощные, полуголые и мускулистые, словно античные боги, вооружённые странным, грозным оружием — короткими копьями, похожими на змеиные клыки, и щитами, якобы, сделанными из человеческой кожи, — с лицами, разрисованными кроваво-красной и белой краской, словно масками демонов из адского хора, — но главное, необычайно многочисленные, чернокожие воины приближались к позициям испанской армии с пугающей быстротой.

Тысяча стрелков, выстроенных в три шеренги одна за другой, выглядели славно — что и говорить, — но не шли ни в какое сравнение с десятитысячной лавиной африканских варваров. Та катилась, словно Господень гнев, готовая поглотить даже самого дьявола, кабы он встал у них на пути.

В своё время, будучи отпрыском древнего дворянского рода — чьи корни уходили в каменные своды средневековых замков и чьи предки стояли в первых рядах ещё в битве при Азенкуре, — а также будущим офицером флота Его Величества, Дик прочёл не одну сотню томов по военной истории, перечитал все трактаты от Макиавелли до великого Монтекукари, изучал тактику сухопутных сражений с маниакальной страстью юного учёного-алхимика. И потому сейчас, стоя на этом жарком, пропитанном пылью и кровью поле, он с леденящим душу откровением понимал: никогда — ни разу за всю историю войн! — африканские копьеносцы не сталкивались с хладнокровным огнём мушкетов, а мушкетёры Его Величества короля Испании — с безумным, звериным натиском зулусской пехоты.

Это означало, что старшие офицеры дурбанского полка, какими бы опытными они ни были в проведении учений и построений, не могли быть уверены в исходе нынешнего сражения — особенно при таком неприятном численном превосходстве на стороне «нации людоедов».

Сам Дик, удивляясь даже самому себе, не испытывал ни тени страха. Сердце его билось ровно, как метроном в отцовской библиотеке. Старый Шорби, его верный оруженосец и спутник ещё со времён восстания в Басутоленде, тоже не подавал виду, что боится, но держался несколько напряжённо, как тетива лука, готовая вот-вот выпустить стрелу. Когда же Дик, желая лучше рассмотреть поле, предложил ему перебраться с седла Сулеймана на толстую, покрытую бархатистым мхом ветвь древнего исполинского папоротника, возвышающегося неподалёку словно живой собор, тот категорически воспротивился, будто речь шла о святотатстве.

— Мой господин! — нравоучительно произнёс он с достоинством седовласого мессии, подняв плеть, словно указующий перст. — У меня есть чёткое поручение от вашего благороднейшего отца — беречь вас как зеницу ока! Я не позволю нам спешиться, так и знайте! Вполне возможно, что через каких-нибудь полчаса нам придётся мчаться сломя голову, чтобы не стать добычей этих проклятых каннибалов, чьи челюсти, должно быть, уже чешутся в предвкушении сладкой человеческой плоти добрых христиан. Поверьте, если придётся бежать — нам лучше сделать это воспользовавшись ногами вашего чудесного Сулеймана и моего доброго Мустафы, а не нашими собственными!

Немного покряхтев и подумав, Дик решил не сопротивляться — ведь в словах старика заключалась истинная и неприкрытая правда, которая может родиться только за долгие годы верной, преданной службы.

— Тогда хотя бы помолчи, — примирительно, почти ласково буркнул он и отвернулся, пряча улыбку в уголках губ. Завершив таким образом свою короткую, но содержательную беседу, оба — молодой аристократ и седой ветеран — впились глазами в происходящее на поле боя.

Зрелище, надо признать, было достойно кисти славного живописца. Зулусы приближались подобно цунами — неумолимые, всепоглощающие, сметающие всё на своём пути, словно сама земля разверзлась и из её чрева хлынула лавина яростных чёрных духов, только вооружённых копьями и жаждущих человеческой крови.

Испанские мушкетёры стояли неподвижно, как статуи римских легионеров на поле Канн, но даже с такого расстояния Дику, обладавшему зрением орла, было видно, как слегка дрожат стволы ружей. Возможно, впрочем, это были лишь блики яркого солнечного света, заливавшего саванну золотым потоком, и трепетавшего, подобно миражу над линиями мушкетов.

В ближайшей стрелковой роте Дик вдруг заметил своего старого знакомого — шотландца Армлестера, обжору и винолюба, с которым они накануне столкнулись в грязном трактире под Йоханнесбургом, где тот, пьяный в стельку, пел песни о горах Хайленда и грозился отрубить голову английскому королю. Он служил у испанцев с конца последнего шотландского восстания — того самого, которое закончилось для благородных господ англичан так позорно и кроваво, будто за этим делом следила сама Фемида.

Армлестер, совершенно не похожий на того развязного, отмороженного пьяницу, каким он представлялся всего сутки назад, сейчас выглядел как древний спартанский гоплит — сосредоточенный, суровый, с лицом, изрезанным шрамами от великих битв и кабацких драк, но теперь озаренным внутренним огнём долга. Расстояние до его роты было небольшим, и Дик отлично слышал всё, что сержант говорил своим необстрелянным солдатам. Впрочем, слово «говорил» здесь было не уместно. Армлестер не говорил — он орал, буквально надрывался, как раненый лев, обращаясь к вверенным ему безусым юнцам, едва ли старше самого Дика, на лицах которых ещё читалась детская робость, но которые готовились стать прямо сейчас — убийцами автохтонов.

— Стоять насмерть! – кричал Армлестер неприятным, надломленным голосом, полным такой власти, что каждый слог его впивался в печёнку, как наконечник копья. — Если кто-то из вас, щенки, спустит курок до того, как я прикажу, — я лично сдеру с него шкуру как с барана на ярмарке, поняли?! Первая шеренга стреляет по моей команде! Вторая — по счёту два ! Третья — по счёту три ! Стрелять не целясь — по направлению в толпу чернокожих, направляя оружие примерно на уровень чуть выше собственной груди! После залпа — каждый быстро перезаряжает мушкет и немедленно, но уже прицельно, ведёт огонь по готовности! Ясно?! Ну, дай-то бог… Мушкеты не опускать! Не опускать! Пусть эти язычнники знают: перед ними не трусы, а воины нашего доброго Короля!

Старый Шорби, сидевший в седле рядом с Диком, смущённо покачал головой, словно священник, услышавший богохульство в храме.

— Грубиян этот ваш Армлестер, — заявил он с некоторым отвращением, — совершенный невежа, сразу видно — шотландец. Как можно так орать на людей? Будто он не сержант, а пьяный мясник на бойне!

Но Дик не ответил. Он смотрел на Армлестера, и в его глазах блестело не презрение, а уважение, ибо в этом грубом и хриплом крике заключалась сила, способная удержать на краю пропасти тысячи трепещущих сердец молодых солдат. По мнению юного дворянина, в той адской ситуации, в которой оказались немногочисленные королевские мушкетёры, — ситуации, пахнущей смертью, как пороховым дымом, — крики и ругань сержантов были не просто уместны: они были спасительны. Грубость Армлестера и его хриплый, режущий уши взрывной голос, полный угроз и проклятий, были надёжнее всякой вежливости и светского этикета.

— И всё же позиция Дурбанского полка кажется мне слабой, — продолжал тем временем Шорби, поправляя свой потрёпанный плащ, словно это могло придать его словам весомости. — Если зулусам вдруг вздумается обойти испанцев с фланга, мушкетёры обречены. Они стоят в чистом поле, как овцы на заклание, без кавалерии, без укреплений, и прикрывает их лишь недальновидность этих безумных варваров, которые, видимо, полагают, будто война — это поход на праздник! Атакуют в лоб, как быки на красную тряпку! Согласны?

Дик снова кивнул, но этот кивок был не знаком согласия, а скорее вежливым отказом. Ему не было дела до рассуждений старого гувернёра, служившего лучником ещё при покойном короле Гарри, когда мир был моложе, а войны велись во имя женщин и чести. Командир дурбанцев наверняка был знаком с тактикой и традициями зулусов — с их ужасающей способностью к неистовым, стремительным атакам, с их демонической выносливостью и абсолютным отсутствием страха — раз решился выстроить свой полк именно так, поставив три линии, как манипулы древнего легиона.

С другой стороны, не имея кавалерии, не располагая ни валами, ни рвами, ни густыми лесами для прикрытия — в этой открытой, беззащитной саванне, где даже трава казалась выжженной солнечными лучами, — как ещё могли построиться мушкетёры? Квадратом? Клином? Смех, да и только. Это была не фантазия, а реальность — жестокая, как удар кнута, и простая, как закон талиона.

Подумав так, молодой дворянин уверенно покачал головой, словно отгоняя назойливых мух.

— Ладно, Шорби, — твёрдо произнёс он, — смотри на поле и не мешай мне своими советами. Думаю, мы очень скоро выясним, кто лучше: испанцы с их расчётливой дисциплиной или зулусы с их неистовым бесстрашием.

Безусловно, Дик был полностью прав.

Обезумевшие от быстрого бега вверх по склону, зулусы выглядели совершенно варварски — их глаза бешено сверкали, как угли в костре перед бурей, и вращались, словно в предвкушении человеческого мяса. Они по-прежнему неистово выкрикивали боевой клич — и этот протяжный, громкий рёв, ей Богу, разносился по саванне — трубой Страшного суда. Но уже было очевидно: быстрый и долгий бег по раскалённой равнине вверх измотал даже таких необузданных чудовищ, как чернокожие дикари.

Тем временем зулусы приблизились к мушкетёрам на расстояние выстрела — ту роковую черту, которую ждали дурбанцы.

Если бы в стрелковых шеренгах стояли люди, подобные шотландцу Армлестеру, — ветераны, закалённые в битвах, с железными сердцами и очами, не ведающими страха, — возможно, они стояли сейчас бы хладнокровно. Но Дурбанский полк, увы, почти полностью состоял из новобранцев — бледных юнцов с дрожащими руками, на лицах которых ещё сохранялась детская нежность и неуверенность. Только сержанты и капитаны были набраны из старых калек и пьяниц — настоящих отбросов армии, кого в Мадриде не взяли бы даже в караул, — таких, как Армлестер, чьё прошлое представляло собой лишь сплошную череду пьянок и ночёвок в уличных канавах.

Кто-то из стрелков привстал с колена, кто-то опустил мушкет, кто-то, бледный как смерть, с надеждой оглядывался назад — туда, где за спиной лежали спасительные холмы.

Армлестер, а также прочие сержанты и капитаны, брызжа слюной, как бешеные псы, носились между рядами, приводя своих людей в чувство яростными криками, ударами офицерских палок и пинками грязных ботфорт.

Наконец, сплочённые не столько суровыми приказами, сколько осознанием невозможности отступления — стрелки выровняли ряды своих длинных мушкетов, словно гигантских игл, направленных в грудь надвигающейся тьме, и замерли, как истуканы, готовые дать залп, дыша часто и коротко, словно загнанные олени.

— Приготовиться! — проорал Армлестер, разрывая горло и страшно вытягивая покрытую синими венами шею.

Зулусы, чьи перьевые султаны уже можно было разглядеть над чернокожими головами не прищуривая глаз, находились от строя дурбанцев всего в паре десятков метров.

– Первая линия – пли!!!..

– Вторая линия – пли!!!..

– Третья линия – пли!!! – выпалил Армлестер, выдерживая между каждым залпом, благодаря невиданному самообладанию, равные промежутки.

Ружья грянули. Три залпа – сплошным накатом!

В уши Ричарду словно ударили гулкие барабаны — таким оглушительным и всепроникающим был грохот, от которого у него едва не лопнули барабанные перепонки!

Слабый ветер дул мушкетёрам в спину, и поле брани на несколько секунд заволокло густым, сизым и едким дымом. Запах пороха наполнил вдруг ноздри Дика и ему стало ужасно неприятно, хотя до этого, во время охоты и стрельб в отцовском поместье, он всегда считал запах пороха самым сладким запахом, которым только может благоухать мужчина.

Не успел этот дым рассеяться, как в рядах дурбанцев, не видевших ни врага, ни товарища, раздались одиночные ружейные выстрелы — сначала редкие, потом всё чаще, быстрее! Это мушкетёры, повинуясь приказу своих сержантов, открыли огонь «по готовности» — каждый, как мог, как успел, — выпуская картечь в самую гущу клубящегося сизого дыма, где за этой адской, белёсой пеленой бесновались тени зулусов.

Каждая стрелковая рота стреляла по команде собственного сержанта — что было логично, учитывая, что масса зулусов приближалась к мушкетёрам неровным строем. И очень скоро тот оглушительный звук, который при первых трёх залпах показался Дику подобием грома — или медными литаврами Ареса! — слился в единую всепоглощающую какофонию — жуткую, дикую, но уже почти приемлемую для слуха.

Ни о какой прицельной стрельбе, про которую недавно орал Армлестер, не могло быть и речи. Мушкетёры судорожно, дрожащими пальцами, с ногтями, уже обломанными о пороховые шомполы; на ногах, от которых со страху оттекла кровь; с бледными от ужаса лицами, словно тени из царства Аида, перезаряжали своё оружие, взводили курки и выпускали свинец вперёд — машинально, почти не целясь. Каждую секунду ожидая, что из клубящегося тумана вырвутся их жуткие недруги с копьями-змеями и устрашающими щитами-баклерами.

Дик вдруг подумал, что новобранцам совершенно нечего противопоставить такому варварскому оружию. И если хоть кто-то из зулусов доберётся до линии мушкетёров — начнётся абсолютнейшая резня, как в древних легендах о падении Трои.

Однако... ничего не происходило.

Туман медленно рассеялся, словно чья-то исполинская рука постепенно отдёрнула плотный занавес, и людям, стоявшим на передовой линии, а также безмолвным наблюдателям, потерявшим дар речи, таким как Дик или Шорби, расположившимся на высоких холмах, словно на трибунах кровавого театра, открылась картина, достойная кисти Босха или пера Данте — потрясающая и жуткая в своей отвратительности!

Ближайших зулусских воинов отделяло от первой линии дурбанских стрелков всего десять, может быть, пятнадцать шагов. Очевидно — те стреляли почти в упор. Далее, на расстоянии шагов двухсот или более, обширное поле покрывал цветастый ковёр мертвецов — словно кто-то бросил на землю пёстрый гобелен, сотканный из попугайских перьев, ярких щитов и окровавленного, перемолотого мясорубкой мяса.

Армия чёрного короля Зулу пала полностью — до последнего человека!

Виной этому, возможно, явилась отвага чернокожих воинов. Там, где белый мужчина обратился бы в бегство и спас свою жизнь — чёрный воин пошёл вперёд до конца — как воплощение своей неистовой ярости. Где-то среди гор мертвецов покоился и сам Король Африки, невидимый за грудой верных телохранителей.

Сидящий справа от Дика гувернёр Шорби почему-то снял свою потрёпанную шляпу и медленно, с видимым усилием перекрестился — жест, настолько ему несвойственный, что Дик на мгновение подумал, не сошёл ли старик с ума. Но потом, сам не зная почему, он тоже стянул с макушки берет и невольно, как в детстве, прикоснулся пальцами к кресту на груди

Мушкетёры, поражённые открывшимся ужасающим зрелищем, молчали. Они стояли совершенно неподвижно, как изваяния. Даже сержанты и офицеры, обычно кричащие и ругающиеся, теперь замерли, перед этой скатертью смерти.

Затем, внезапно, как это и происходит при искреннем, но яростном проявлении чувств, кто-то из новобранцев — худой прыщеватый юноша с совершенно детским лицом — дребезжаще дико и истерически захохотал!

Безумный смех подхватили соседи и, спустя мгновение, тысяча глоток выживших безудержно громыхала хохотом над неподвижным безмолвным полем.

Конечно, Дик их понимал – ведь они выжили почти чудом. Десять тысяч убитых врагов и ни одного раненного стрелка!

— Заткнуться! Заткнуться! – разобрал вдруг он крики Армлестера, заглушенные хохотом рядовых. – Совсем обезумели? Дело ещё не кончено!

С этими словами, Армлестер бежал по рядам, колотя своей сержантской палкой по плечам или спинам подчинённых без особого разбора.

— Молчать! — орал он. — Перезарядить мушкеты! Наверняка осталось много раненых и притворщиков! Пленных не брать! Ни единой души! Ну же, ребята, собраться! Собраться!

Солдаты, возбуждённые неожиданной, но, главным образом, глупой победой над десятикратно превосходящим, могучим, ужасным и свирепым противником постепенно успокоились. Повинуясь командам опытных сержантов, безусые новобранцы пристегнули штыки и двинулись на кровавое поле, покрытое чернокожими мертвецами.

Первая шеренга шла медленно, методично, опустив мушкеты штыками вниз, как крестьяне, вспахивающие землю сошниками. Они пронзали всех лежащих — без исключения, подряд, одного за другим, с механической точностью палачей. Вот задёргался ещё живой воин с пробитой грудью — штык вошёл в него с глухим хрустом. Вот другой — уже без ноги, с изуродованным картечью лицом — застонал и тут же получил удар в горло.

Вторая шеренга двигалась за первой на некотором расстоянии, прижав заряженные мушкеты к плечам и готовая немедленно пустить в ход своё оружие при малейшем движении — вздохе, судороге, дрожи пальца. Глаза мушкетёров были прищурены, пальцы покоились на курках.

Остальная армия оставалась на месте, наблюдая за этим кошмарным зрелищем с безопасного расстояния, тоже с заряженными мушкетами, словно опасаясь, что мёртвые встанут вновь.

Армлестер был прав. Живых зулусов и ковре мертвецов оказалось множество. Вот только, по большей части, они были раненными, а не притворщиками — изувеченными, истекающими кровью, стонущими, но всё ещё цепляющимися за жизнь, как утопающие за соломинку. Их глаза смотрели с болью, ненавистью, мольбой — но никто не спешил им на помощь.

Вспомнив сержантское «пленных не брать» Дик невольно поморщился и легонько тронул своего Сулеймана шпорами. Благородное животное, понимавшее хозяина без слов, плавно развернулось, с нетерпением перебирая копытами, и Дик направил его обратно к тракту, прочь от этого кровавого «гобелена».

— Ну каково? — твердил тем временем, последовавший за ним Шорби. — Вот она, ци-ви-ли-за-ция! Кучка испанских безусых юнцов за несколько минут разделалась с армией, которая тысячу лет наводила ужас на весь юг этого континента! С армией, которая сметала другие чёрные царства, как ветер — солому! Но теперь они — прах под пятою нашего доброго Короля! Нет, всё-таки наука — страшная сила!

Дик снова поморщился.

— Едем! — с досадой воскликнул он, и его голос прозвучал резко, словно выстрел дурбанского мушкета. — То, что мы видели, называется не наукой, а истреблением. Севернее по руслу Замбези я покажу тебе то, что действительно нужно европейской науке!

— Неужели на пальмах там растёт порох? — съязвил старый гувернёр, привыкший насмехаться над такими вот юными идеалистами.

— О нет, — вздохнул Ричард, стрельнув в слугу недовольным взглядом. — Там всего лишь растёт новый вид мавританского хлебного дерева... В двадцать раз плодороднее кукурузы! Оно устойчиво к засухе и даёт сладкие плоды круглый год. Поверь мне, мой славный Шорби, десять тысяч мёртвых зулусских воинов и бриллианты их Чёрного короля — ничто по сравнению с горстью семян этого растения!

— Изволите шутить, — настороженно пробормотал Шорби, правда, уже без прежней убеждённости.

Дик обернулся и посмотрел на поле — бескрайнюю, выжженную равнину, залитую кровью, заваленную телами аборигенов — и лишь хмуро покачал головой.

— Какие уж тут шутки! — с горечью выкликнул он.

С этими словами молодой валлиец снова, но уже сильно и яростно, пришпорил своего Сулеймана и быстроногий бедуинский иноходец помчал его по только что покорённой испанцами бескрайней африканской саванне...