Пошехонское хождение

«А гости мы белозерские, рода купеческого, славного. Отец мой Яков Миленьтьев имел вереницу корабельную да гонял струги, товаром груженые, и по Белу озеру, и по Шехони, и по Волге. Слово купеческое умел держать, в обиду себя не давал, в убыток не торговал, от того почет и уважение имел, а семья – достаток.

Но случилась беда – прибрал Господь его душу, и настал мой черед отцовское дело перенимать. Стал я в первый свой сплав сбираться. Тут матушка моя Матрена Ниловна, сестриц моих к груди прижимая, слезами залилась, приговаривая: «Да на кого ж ты, Яша, нас покинул? Да как жить-то теперь будем? Ведь дурень наш, что телок доверчивый, по миру всё добро твое пустит, без приданого сестер в девках оставит. Обведут его вкруг пальца ловкачи нижегородские, али товар чужой потопит, о небесных пирогах мечтая. Горе нам горькое». Принялся я убеждать родительницу, что всё как надо сделаю да до морозов обернусь с прибытком, только она свое твердит: «А не потопишь товар, так тати хлыновские оберут как липку, хорошо ежели живым выпустят, а то ведь и на дно с камнем на шее кинуть могут. А возьми-ка ты, Митроша, с собой дядьку Патрикея, будет кому за тобой, раззявой, приглядывать».

Что и говорить, обидно мне было такие речи слушать, да и, грешен, дядьку Патрикея я едва выносил, уж больно ворчлив и поучать горазд, от того брать мне старого хрыча-советчика совсем не хотелось, но разве ж матушку переспоришь: «Либо с ним, либо дома сиди, ино материнского благословения не дам».

Выплыли мы из Белоозера тремя корабликами, и дядька при мне, дошли до Гориц, пристали к ночлегу, тут местные старицы привели ко мне вдовицу молодую да стали просить взять ее на кораблик, мол, муж ее три месяца как преставился, а детишек Бог не дал, свекры поедом со свету сживают, довези бедную вдову до Ярославля, будет определяться там в послушницы. И был я готов согласие дать, уж так мне ее жалко стало, только дядька Патрикей как взбеленится: «Не бери, этого еще не хватало – невесть кого на корабль тащить». «Да отчего ж не взять, коли просят, чай, не стеснит?» А он к старицам с вопросом: «А чего это вдовица ваша здесь по месту в Горицкий монастырь не определяется?» А старицы в ответ: «Тетка ее в Ярославле живет, обещала пристроить, а здесь вклад большой нужен. Возьмите, Господь за доброе дело не оставит». А Патрикей знай твердит: «Не надобна». Тут уж мы с дядькой крепко схлестнулись, уж чего я только не выслушал, а всё ж хозяин-то на веренице корабельной – я, моя и взяла. Взошла вдовица на борт, у щеглы робко пристроилась, Степанидой назвалась. А надо сказать, хороша та Стеша, ой, хороша, что и не выскажешь – молода, где надобно округла, очи, что озера в ясный полдень. И зачем такой в монастырь, любого поманила бы, и бесприданницей за себя повел бы? Да я и сам бы посватался, но у матушки нешто разрешения добьешься. Она мне уж нашла Патрикеева свояка племяшку…»

– Эй, Митрошка, ты чего там чернила изводишь? – подкрался сзади дядька Патрикей, бесцеремонно заглядывая племяннику через плечо.

Митрофан, дернувшись от неожиданности, спешно прикрыл неровный строй буквиц шапкой.

– То мое дело, – рыкнул он с досады, высохнуть начертанное не успело, размажется теперь.

– Митрофан Яковлевич, Любец впереди, причаливать станем? – крикнул кормчий Анисим.

– Вот еще, у всякого верстового столба причаливать, – ожидаемо проворчал Патрикей. – Всего вдоволь, и до самой Мологи дотянуть можно.

Митрофан стрельнул очами в сторону скучавшей Степаниды. Вдовица, опершись локтями о борт и обхватив ладонями румяные щёки, тоскливым взором рассматривала покрытые вербами берега. А чего бы и не порадовать Стешу, нынче день торговый, небось к пристани всякой снеди притащили, а можно и по малому торгу с зазнобой пройтись, леденцов сахарных ей купить.

– Анисим, причаливаем! – через плечо дядьки крикнул кормчему Митрофан.

– Деньгами материнскими сорить не дозволю, – предупредил Патрикей, словно раскрытую книгу прочитав все мысли нерадивого племяшки.

– Свои деньги считай, – рявкнул Митрофан.

– Я вот Матрене-то порассказываю, как тут один петушок хвост перед курицами распускал, – не остался в долгу Патрикей. – Женить пора, чтоб дурь вышла.

Проводив дядьку злым взглядом, Митрофан убрал шапку с листа и, подправив смазанные буквицы, вывел: «А матушка уж нашла мне Патрикеева свояка племяшку, девку нрава вздорного, как и всё их семейство, дай Господь им многие лета, а лицом неказистую». Митрофан вздохнул, дунул на лист, чтобы чернила скорее высохли и, свернув своё «Хождение» трубочкой, спрятал в короб, предусмотрительно провернув ключ, ну, чтобы всякие там, любопытные, нос не совали. Оправил кафтан и мягкой походкой пошёл в сторону вдовицы. Постоял рядом, кашлянул в кулак, привлекая внимание. Стеша подняла синие очи.

– К Любецу причаливать станем. Не желаете, Степанида Леонтьевна, на берег сойти, прогуляться?

– Да мне в Любец совсем и не надобно, – подарила она хитрую улыбку.

– Местные рукодельные, пряники медовые печь горазды, – зашел с другого конца Митрофан.

– Так то дорого, мне и купить не на что, – вздернула Стеша носик, отворачиваясь.

– За то не тревожься, выбирай, что приглянётся, оплатить уж найдется кому.

Стеша беспокойно глянула на приближающиеся крыши селения.

– Ну, если только туда да назад, – задумчиво проговорила она.

– Да, конечно, недолго, – поспешил заверить Митрофан, – туда да назад.

Подговорив Анисима, отвлечь дядьку Патрикея какой-то ерундой, Митрофан, прикрываясь спинами корабельщиков, спешно сошёл со Стешей на берег. Они пробрались сквозь кучную толпу местных торговок, на перебой предлагавших вяленую рыбу да сдобные закутанники, и пошли к торгу. Летнее солнышко ласково припекало плечи, ноги после многодневной качки радовались тверди.

На воскресный торг сошлось много крестьян с окрестных деревень, зазывалы драли глотки, размахивали руками, приглашая покупателей к своим лабазам. Стеша пугалась шума и скромно опускала очи, прикрывая лицо платком. Оно конечно, вдовице, в монастырь определяемой, не пристало по торгу расхаживать. Митрофан почувствовал неловкость, что вывел скромницу в разгульный вертеп, ей небось молиться хочется, а он её по лабазам водит. «Ну ничего, сейчас быстро купим, что надобно, и к кораблям».

– Вон и пряники, – обрадовался Митрофан, было бы глупо наобещать с три короба, а так и не купить обещанного.

Он повел Стешу к пряничному развалу, что примостился чуть в стороне от торга.

И тут им дорогу перегородили два огромных мужика: один постарше, с плешью, а второй, помоложе, с редкими курчавыми волосёнками, обещавшими в будущем тоже оголить затылок.

– Ба-а! Какая встреча! – словно собираясь обнять Степаниду, раскрыл руки тот, что был еще при волосах. – Глядите, какая птичка к нам сама в сети запорхнула.

– Вам чего надобно? – Митрофан смело вышел вперёд, закрывая собой вдовицу.

– От тебя, молокосос, ничего. Авдотья, а чего ж это ты одна вдруг по нашим угодьям ходишь? – завертел головой плешивый. – Ватага где?

– Вы обознались, ступайте отсюда! – прикрикнул на детин Митрофан.

Ответом был издевательский хохот.

– Это что ж, любезник твой? – плешивый бесцеремонно врезал защитнику оплеуху, да так, что Митрофан отлетел на пару шагов. – А Тишка мой не лучше ли будет, а? Чай, бык-то завсегда бычка посноровистей станется.

Митрофан ошалело кинулся на обидчика, но получил новую затрещину, падая расквашенным носом в любецкую пыль.

– Чего надо? – чужим злым голосом проговорила Степанида.

– Лепка не свою рыбу ловит, – рыкнул тот, что помоложе.

– Не тебе указывать, где, кому и чего ловить, – уперла вдовица руки в бока, – за собой следите.

– А вот прихватим тебя сейчас с собой, так и разберёмся, где да чьи угодья, – и оба амбала разом пошли на Степаниду.

Митрофан разъяренным котом прыгнул на загривок молодого, пытаясь придавить мощную шею рукой, его замотало как тряпку на ветру.Рядом раздался дикий крик, это Стешка, извернувшись, прокусила палец плешивому, пытавшемуся прикрыть ей рот.

– Корабельные, хозяина бьют! – заорала вдовица, лягаясь.

Плешивый в драке стащил с нее платок и повой, богатая русая коса упала на спину. Митрофан уже валялся на земле, его лупили тяжёлыми сапогами. Силы были явно не равны. Вдруг плешивый обмяк и рухнул на землю. Молодой перестал бить Митрофана.

– Данила! Да как же это? Ах ты ж, сучка! Убью!

Оставшийся в одиночестве детина, ослепленный яростью, попёр на вдовицу.

– Уйди по-хорошему, – в руках у Степаниды блеснул окровавленный нож.

– Да я тебя…

Но ничего не успел сделать, в сторону драки уже неслись люди Митрофана. Детина сплюнул и, со словами: «Ещё поквитаемся», дал дёру.

Степанида быстрым движением отшвырнула нож в траву. Корабельные, охая и ахая, обступили помятого хозяина, подали ему шапку, кинулись стряхивать пыль с кафтана.

– Это он, защитник мой, живота не жалея, меня, сирую, спас, – быстро убрала косу под повой Степанида и подала Митрофану беленький убрусец, утереть продолжавшую капать из носа кровь. – Уж так силён, двоих разом одолел, – неожиданно, припав на колено, поцеловала она Митрофану руку.

– Да то не я… – промямлил Митрофан, но корабельщики уже повели его к пристани.

Местные, расступившись, провожали их гробовым молчанием. И только краем уха Митрофан расслышал от одной из баб: «А не Лепки ли Косого девка?» Сказала и тут же смолкла, так как на неё кто-то шикнул.

Ночь просилась на корму, большая жёлтая луна опечаленно глядела в черную воду. Степанида рыдала навзрыд, уткнувшись лицом в ладони.

– Ну, будет, будет так убиваться, – неловко успокаивал ее Митрофан. – Чего ж так убиваться?

– Да как ты не поймешь, я человека убила, страдальца без покаяния на тот свет отправила! Нет мне прощения, – и она разрыдалась еще громче.

– Тоже мне страдалец. Да он сам на нас напал, ты меня спасла, они меня до смерти чуть не забили… туда ему и дорога, – Митрофан кончиками пальцев коснулся ее плеча.

Стеша, шмыгнув носом, торопливо утёрла слезы.

– А дядька твой меня во всем обвинил, что это я тебя чуть не сгубила, – всхлипнула Стеша. – А разве ж это я на берег просилась? Али тебя куда тянула? Да кто мог подумать, что те злыдни меня за какую-то там Анисью примут, в чем моя вина?

– Про Авдотью они вроде баяли, да не суть. Вина только моя, сам тебя на торг потянул. Не слушай дядьку, он всегда чем-то недоволен, порода такая. А то, что те дурни тебя с кем-то спутали, так кто ж им виноват, коли очи подводят. Уж такую нелепицу мололи.

– А ты храбрый, – улыбнулась Стеша, вытирая слезы. – Заступник мой, – зевнула она.

Митрофан бережно укутал задремавшую под щеглой зазнобу тёплым одеялом, чтобы от ночного духа не просквозило, и побрел вдоль борта тоже укладываться на ночлег. Вот это денёк выдался! Поясницу ломило, рассеченная скула гудела, нос тоже напоминал о себе. Митрофан взбил подушку, но все же не лег, а пересиливая сон, при огарке свечи, принялся излагать на бумагу пережитое: «И вот причалили мы к Любецу малому. Решил я порадовать Степаниду Леонтьевну пряниками…»

Проснулся молодой хозяин от шума, идущего от кормы, кто-то крепко ругался – два низких мужских голоса и звонкий женский. «Чего там ещё?» – пробурчал Митрофан, протирая спросонья глаза.

Ну, конечно, можно было и догадаться, опять дядьке мирно не сиделось. Патрикей злым гусем кидался на Степаниду, и, наверное, добрался бы до вдовицы, но его крепко удерживали корабельные, рядом напрасно пытался урезонить расходившегося буяна Анисим. Митрофан побежал к корме.

– Чего стряслось? – влетел он в гущу свары.

– Это она, она – лиходейка проклятая! – оглушая, заорал Патрикей.

– Какая лиходейка, ты, дядько, чай, бражки с утра уж хлебнул?

– Она перья по воде пускала, больше некому! На погибель нам.

– Какие перья? – покосился Митрофан на Анисима, уж не помутился ли рассудком Патрикей.

– Совиные, – подтвердил кормчий.

– Людишек лихих на нас наводит, – дернулся в крепких руках Патрикей. – Да отпустите вы меня, чего вцепились!

Корабельные вопросительно уставились на молодого хозяина.

– Отпустите, – велел Митрофан, но из предосторожности прикрыл Стешу спиной. – Сказывай ты, Анисим.

– Да и сказывать особо нечего, я с рассветом у борта стоял, туман был плотный, слышу лёгкое плюх совсем рядом, перегнулся, очи напряг, гляжу – что-то колышется. Прошке сказал, тот веслом зачерпнул. Вот, – и Анисим протянул Митрофану кусок коры, в который торчком были вставлены три пёстрых пера. – Такие перья на Вятке да на Каме, говорят, – знак лихим людишкам, что суда добром гружёные, а охрана худая. Да, может, просто шуткует кто, – неловко пожал кормчий плечами.

– Я ей пошучу, я ей так пошучу! – снова кинулся на вдову Патрикей.

– Это не я, – жалобно пискнула на ухо Митрофану Стеша.

– Это не она, – уверенно сказал Митрофан, продолжая прикрывать собой вдовицу.

– Окрутила уже сосунка, ведьма!

– Я те не сосунок, старый хрыч! – не остался в долгу Митрофан.

– Вот, значит, как, за всё мое старание, – сразу обратился в кусок льда Патрикей, картинно скрещивая руки на груди. – Выбирай, либо она, либо я, дядька твой родной, кровь единая. Скоро Ягорба, пусть на берег сходит, ино я сойду. Двоим нам тут делать нечего.

– Хватит чудить, – буркнул Митрофан.

– Я свое слово сказал, назад не заберу, – совсем уж горделиво произнес Патрикей.

Митрофан беспомощно обернулся на Стешу, та замерла стройной берёзкой, в глазах вопрос, мол, что вышвырнешь меня, как кошку приблудную, на погибель.

– Я Степаниду Леонтьевну в обиду не дам, я слово купеческое дал, что до Ярославля её довезу.

– Твоё дело. Вели причаливать, – отвернулся Патрикей от племянника.

То было дурно – высадить неведомо где родного дядьку – матушка, должно, отречётся от такого сына, люди отвернутся, будут пальцем показывать, дескать, вон он, племянничек худой, родную кровь на бабу сменял… но как, как кинуть на берегу беззащитную молодую вдовицу, только от того, что Патрикею шлея под хвост попала? «Ничего, сейчас причалим, дойдёт дело на берег сходить, так он передумает».

Но дядька не передумал, сплюнув на прощание, не оглядываясь, он сошел в Ягорбе налегке, ничего не взяв, окромя простенького кафтана. Митрофан велел медленно отплывать, всё еще надеясь, что Патрикей одумается и замашет руками, мол, возвращайтесь, да только дядька быстро скрылся из виду. Гордость оказалась сильней разума. Опечаленный Митрофан уселся на короб, даже выводить буквицы ему не хотелось, как про такое писать?

– Спасибо, что не прогнал, – подсела к нему Степанида. – Страху натерпелась, думала погонишь.

– Я слово умею держать, – хмуро проговорил Митрофан, хоть и не виновата она была ни в чем, а видеть её сейчас ему тоже не хотелось.

Как с матушкой объясняться – вот о чем голова болела. А, может, на обратной дороге удастся этого упёртого забрать?

Весла мерно вздымались и опускались в тёмную воду, корабельная вереница уходила все дальше и дальше. Солнце, перевалив полдень, покатилось к краю леса. Ни встречных, ни попутных судов не проплывало мимо, да и крыши деревень перестали попадаться на берегу. Глухое место. Где-то впереди должно появиться устье Маткомы, бежавшей из топких болот на встречу с Шехонью.

Резкий свист разорвал тишину.

– К бою! – заорал Анисим. – Самострелы заряжай! Багры готовь!

Молодой хозяин подлетел к кормчему, но спрашивать ничего уж не требовалось, Митрофан и сам всё увидел – стаей хищных волков с двух сторон, наперерез корабельной веренице, плыли узкие дощаники, полные бородатых мужиков с бердышами, топориками да пищалями. Вот и речные тати. А ежели дядька был прав? Ежели эта Стешка, а, может, Авдотья, их и навела? Митрофан оглянулся на вдовицу, она стояла у щеглы, с такой же тревогой наблюдая происходящее.

Чего уж теперь гадать, биться надобно. Митрофан вынул из короба отцовскую саблю.

– Под пули не подставляйся, хозяин, сами мы, – спешно натягивал тегиляй Анисим.

Да где там, разве ж можно отсиживаться, когда люди на смерть идут. Митрофан тоже надел кольчугу. Разбойные лодки меж тем приближались, на ближайшей он разглядел детину из Любца. Курчавый недобро скалился, держа наготове кистень. «Эх, отчего ж отец пушку не купил. Ежели в живых останусь, так на пушку разорюсь. Николай Угодник, помоги», – перекрестился Митрофан. Корабельные, набирая скорость, начали выстраивать корабли клином, чтобы мощным тараном пробиться сквозь лодки, гребцы во всю прыть напирали на вёсла. Первые пули засвистели над головами, оставляя дыры в парусах. С кораблей отдарились ответными залпами, тоже не причинив особого урона.

– Прорвёмся! – подбадривающе прокричал Анисим.

И тут из воды вынырнула тяжёлая железная цепь, передний корабль упёрся в нее носом. Разбойные людишки, удерживающие с лодок цепь, от резкого рывка попадали в воду, но их цель всё ж была достигнута – корабли сбавили ход.

– Сарынь на кичку! – прокричал широкоплечий чернобородый разбойник, и подгоняемые своим атаманом тати пестрой лавиной полезли на торговые суда.

Корабельные пытались отпихнуть вражеские лодки баграми, снова послышались выстрелы – и с той, и с другой стороны пролилась кровь. Первый ловкач шлёпнулся босыми ногами на палубу, но был оглушен тяжёлой дубиной Прошки-гребца. Бой закипел на кораблях. Корабельные бились отчаянно, но татей было слишком много, один за другим товарищи падали на липкие от крови доски.

Митрофан лез в гущу, но развернуться ему не давал Анисим, кормчий упорно прикрывал его собою, разбрасывая татей направо и налево.

Визг Стеши заставил Митрофана оглянуться. К вдовице приближался любецкий детина, Стеша, пятясь от него, уперлась в борт, дальше отступать было некуда. Митрофан, размахиваясь саблей, кинулся на помощь. Детина, уловив краем глаза угрозу, развернулся и попёр на него. Цепь кистеня легко выдернула саблю из неумелых рук, детина снова размахнулся, чтобы нанести смертельный удар, но рухнул к ногам Митрофана. Это Стеша грохнула татя коробом по загривку, но не удержалась и, перевалившись через борт, плюхнулась в реку.

Митрофан, находу сдирая с себя кольчугу и скидывая сапоги, подлетел к борту, внизу была только чёрная вода. На дно пошла! И он прыгнул, не успев ничего обдумать, Шехонь сомкнула холодные воды над его головой.

– Ты чего ж, дурень, в воду прыгал, коли плавать не умеешь?

Митрофан открыл тяжелые веки, над ним склонилась мокрая Стеша, с непокрытых волос на лицо Митрофану падали тяжёлые капли.

– Спасать тебя.

– Да уж не утонула бы, – ловко выжала Стеша косу.

– А наши-то как?! – вскочил на ноги Митрофан и тут же закашлялся, сгибаясь пополам.

– Куда, дурной, сядь, – дернула его Стеша за рукав.

Митрофан видел, что корабли в окружении лодок, как скрученные пленники, уплывали прочь. Разбойники победили. А как же корабельные? Все сгинули? Стало так горько, что хоть опять в воду лезь.

«Как теперь быть? Как с повинной головой домой возвращаться? Как объяснять, что вот я живой, а людей своих не сберёг?!»

Стеша подошла сзади, положила тёплую ладонь на плечо.

– Зачем ты меня вытащила? – вздохнул Мирофан. – Лучше б я утоп.

– Утонуть всегда успеешь. Просохнуть надобно да поспать, а утром видно будет.

Она быстро насобирала сухих веток и ловко развела костер неведомо откуда взявшимся у нее кресалом. Хозяйственная, что и говорить.

Ночь медленно затягивала окрестные леса плотным покрывалом, следовало укладываться спать. Митрофан, послушно выполняя приказание, принялся ломать ветки на лежанку. Но поспать в лесу им не довелось, из сумрака на середину реки выплыли два больших струга.

Степанида, выхватив горящую ветку из костра, начала ей размахивать и шуметь, привлекая внимание. На одном из судов замелькал ответный огонёк. На воду скользнула лодочка.

– Жить хочешь, или всё еще топиться собираешься? – обернулась Степанида к Митрофану, сверкнув очами.

– Жить… хочу, – почувствовал недоброе Митрофан.

– Тогда веди себя тихо, да со всем соглашайся.

Разбойные морды на палубе сразу дали понять горемычному купчине, что испытания его далеко не закончены.

– Ты где должна была сойти?! – зарычал на Стешу одноглазый мужик в соболиной шапке и с рубиновой серьгой в ухе. – Ты почему в Ягорбе не сошла, как сговаривались? Я тебя там два дня ждал, а сошёл какой-то блажной? Два дня, дура ты этакая!

Митрофан привычно попытался прикрыть Стешу собой от разъяренного атамана.

– А это еще кто таков?! Зачем за собой притащила?! – ткнул одноглазый в Митрофана толстым пальцем.

– Это муж мой, – выдала Стеша, сама прикрывая собой Митрофана.

Грянул дружный смех, и только атаман сверлил новоявленного родственничка недобрым взглядом.

– Какой там муж? Девку мою попортил, убью, собака! – через плечо Стеши потянулся он к шее Митрофана.

– Венчанный, венчанный муж, – бесцеремонно оттолкнула атамана Стешка. – В Любце повенчались, не веришь, тамошнего попа спроси. Я теперь жена гостя почтенного… купчиха, понял ли?

Снова грянул раскатистый хохот. «Ай, да Авдотья, ай да купчиха!»

– Я своего благословения не давал, – рявкнул атаман.

– Митрофан Яковлевич меня от людишек Кучки Рябого спас. Не то что некоторые, сестрицу в любое пекло послать готовы.

– Да кто тебя посылал, сама напросилась, – буркнул атаман. – Ну, пошли, что ли, родственничек, отметим, – уже дружелюбно похлопал он Митрофана по спине.

– Не время отмечать, – разъединила их Авдотья. – Кучку приструнить нужно. Он по твоей вотчине, как у себя дома хаживает, чужое добро грабит. Мужа моего донага обобрал сегодня.

– Как сегодня? Здесь? Это ж моя сторона?!

– И я ж про то, ни стыда у людей ни совести, – хмыкнула Авдотья.

– Ну, я ему зубы-то пересчитаю.

Грозный атаман высадил Авдотью с Митрофаном на пустынном берегу и поплыл со своей ватагой, догонять соперников, забравшихся охотиться в чужие «угодья». А Авдотья по едва уловимой стежке повела новоявленного мужа вглубь топкого болота.

– Переночуем у нас да отдохнем, пока братец кораблики твои вызволять отправился, – как-то робко проговорила Авдотья, не поворачиваясь к Митрофану. – Ты не думай, вернет всё, что уцелело, поплывешь дальше в целости и сохранности. А потом уж я брату скажу, что про венчание соврала, он к моим небылицам привык. Ты меня спас, так и я тебя спасла, а по-другому никак нельзя было.

Митрофан угрюмо молчал, рассматривая темную траву под ногами.

– Да, – резко повернулась к нему Авдотья, – ремесло у нас такое. Так выбирать не приходилось. Да, должна была я на вас ватагу навести, для того меня к вам и пристроили, только я ж передумала… я ж хотела тебе сказать, правда, но не успела, Кучка первым напал. Не веришь?

Веришь – не веришь, какая разница, уж крепко Митрофан связан с этой бедовой девчонкой. Он шагнул в темноте к своей зазнобе и смело поцеловал.

– А в Ярославле повенчаемся? – тихо спросила Авдотья.

– Повенчаемся.

– Слово даешь купеческое?

– Слово даю.

Три дня Митрофан с молодой женой гостил в логове пошехонского атамана, срубленном посреди болот остроге, на четвертый день явился Лепка Косой и выгрузил на стол короб Митрофана, да-да, тот самый короб, которым Авдотья приложила курчавого татя, спасая любимого, тот, в котором на дне лежали недописанные «Хождения».

– А люди мои?! – разволновался Митрофан.

– Ну, кто уцелел, на дворе.

Митрофан быстрее ветра вылетел во двор. От его корабельных осталась лишь половина, да и те крепко битые, либо раненые, но как же радостно было видеть сидящего в тени у забора кормчего Анисима, живого да здорового, только с темным синюшным кругом под правым глазом. Митрофан обнялся с каждым, каждому раскланялся, обещал не оставить без помощи.

– Жив ли Кучка Рябой? – спросила Авдотья у грозного братца.

– Жив, велел кланяться, прощения просит, – с хищной ухмылкой отозвался атаман. – Сманил его на дурное купчина один, обещал все добро да корабли отдать, ежели только племянничка в бою на тот свет отправят. Вот Рябой и соблазнился, да об том сожалеет… крепко сожалеет.

– Племянничка?! Патрикей? – подпрыгнул Митрофан. – Быть того не может?!

– Очень даже может, – подтвердила Авдотья. – Я никаких перьев не кидала, все он. Устроил твой дядька ссору на пустом месте, чтобы на берег сойти, знал, лиходей, что бой будет, вот живота ради и сошел.

– Но зачем ему то? – выдохнул Митрофан.

– Это уж ты сам мозгами пораскинь, – за сестру ответил Лепко.

А нечего там особо и раскидывать. Коли Митрофан сгинет, единственный мужик в семье – Патрикей, матушка ему доверяет, всё в его руках бы оказалось – и кочи, что по Белу озеру гоняют, и дом крепкий, и амбары, и долговые расписки, на деньги отцом артельщикам ссуженные. Многое тати отобрали, да ещё много чего осталось бы. Вот так злодейство.

«Оженился я в Ярославле, взяв за себя сестрицу гостя почтенного, что вызволил меня из беды крепкой. Давал сей гость за сестрицею своею приданое богатое, да я отказался, авось сами наживем.

Возвернулись мы домой, на Белоозеро, сошли на берег да ко двору родному повернули. Зашел я первым в дом, гляжу, а семейство мое – мать да сестрицы за столом сидят, пригорюнившись, и Патрикей, пёсий хвост, на месте отца моего рассиживает, пироги наши лопает да сбитнем запивает за помин души моей. «Не рано ли меня хоронишь?» Он как голос мой услышал, так с лавки и упал, по очам моим всё понял. Ну, чего уж скрывать, отходил я его сапогом отцовским знатно, надо бы для суда волостелю сдать, да всё ж родня, по-свойски разобрался.

А матушка жену мою приняла как дочь родную, очень уж благодарна была за спасение моё счастливое. Вот такая история, детушки мои, со мной приключилась. Остерегайтесь дурных людей, на чужих ошибках поучайтесь да без пушки надёжной на реку не суйтесь».

Примечания

Шехонь – Шексна.

Щегла – мачта.

Закутанники – закрытые пирожки с начинкой.

Убрус – платок.