После летнего дождя

По всему земному прошел дождь - последний этим летом. Он был по-детски весел, будоражил своим нежданным приходом, подобно старинному другу, о котором в какой-то обыденный момент жизни получаешь непрошенную весть. От этой картины веяло тоской, чем-то незабываемым, чем-то, что вскоре должно закончиться. Дождь, этот по-своему чувственный и мудрый проказник, символизировал счастье, такое тёплое и желанное, гарантирующее свой скорый конец…

Посмотрите в окно. Что вы видите? Горки на крохотной детской площадке со ржавыми гематомами, визгливые тарзанки, что крепко повешены рядом; неприметный дом напротив с установленным продуктовым магазином на первом этаже с навязчиво, особенно для жителей близлежащих строений, сияющей вывеской; лес, в котором никогда ничего не происходит, и вот он стоит, весь гордый и самонадеянный, и с надменностью независимого старика отвечает на ваш растерянный взгляд.

Так много вокруг обыденности, на которую никогда в жизни не обратишь внимания из-за своих каждодневных на нее взоров! С чего мы взяли, что эта убогая детская площадка, на которую мы каждый день автоматически, без осознания, просто потому, что нужно нашим глазам на что-то взглянуть, обращаем внимание, - всего-навсего рутина? А если это целый мир, отделенный от всего остального? Он нищий, крохотный, безымянный, но он есть. И вот в этом мире, невидимым для чужеземных глаз, всегда существуют двое.

Последний летний дождь подошёл к своему логичному завершению. Он, потратив все свои силы на эту грандиозную лебединую песню, оставил весь мир в оцепенении.

Макетный дворик, скрывавшийся за могучими десятиэтажками, был флегматично тих. Казалось, что этот сильно отличается от остальных таких же двориков: он был неестественно длинным, от того на первый взгляд удобным, а для того, чтобы обойти его целиком, нужно было просто идти вперёд, а не поворачивать вечно по диагонали, влево да вправо, точно в тревожном коридоре. На нем было посажено много деревцев, которые (чего не ожидали даже родоначальники идеи посадить их) вытянулись до того уровня, что, сидя на скамейке и смотря наверх, можно было даже не догадаться о существовании неба. Вот так деревья, не предупредив об этом людей, закрыли этот маленький двор от остальной цивилизации, сделав его тесным, ограничивающим движения, но самобытным и неиспорченным.

Вдруг во дворе появилось две фигуры. Увидел бы их читатель, он бы сразу заметил в каждом их движении, даже самом обыкновенном для человеческого тела, что-то загадочное, тайное, о чем не способен рассказать никто, кроме этих двух маленьких существ.

Они подошли к скамейке, у которой грубо отсутствовала одна деревянная перекладина на самом экваторе. Руками убрав всю материализованную из ничего грязь, фигуры легкомысленно уселись на покрытые эфирными маслами остатки скамейки. Но эти двое даже не задумались об этом жалком предмете, ведь теперь весь этот двор - их маленький, никому больше не нужный, мир, в котором они - полноправные покровители с благим инструментом в виде безграничного одиночества, и их никто никогда не свергнет…

Лиза бессознательно, точно рефлекторно, повернула промокшую под дождем голову на расположившегося рядом с ней человека. У нее, этой смешной и наивной девчонки, он вызывал то неописуемое, от которого ни в одну глушь не убежишь и никакими склянками не излечишься. Лизу словно перестроили. Ее тело предательски отключилось, предварительно придав ей вид обреченной дурочки, крепко пригвожденной к тому, что значительно могущественнее ее. Лиза сама не понимала, какое сильное влияние, на которое не способен больше никто на целой планете, на нее оказывает… Это была пытка, невероятно длительная, неизбежная, при этом такая прекрасная, такая сладостная, что Лиза была готова отдать свою молодость в обмен на это вечное истязание. Она была смущена: не могла пошевелить разительно ничем, чем только можно шевелить, словно парализованная, но внутри нее происходило нечто неестественное для анатомии человека. Эта бурная, пенящаяся энергичнее всякого хваленого шампуня сила, такая властная и назойливая, страшным вирусом рвалась к той благородной жизни, что ее сотворила. А своей необъятностью она давала Лизе тепло. Жар…

Но вдруг беспамятство Лизы закончилась: человек рядом с ней спасательной шлюпкой ровно по курсу приближался прямо к ней. Хрупкая, беззащитная девушка ощутила возбуждающий холодок еще не отогретых рук, только этим незамысловатым движением, будучи абсолютно безмолвными, нежно толковавших обо всем самом сокровенном. Сколько же всего было в этом неудивительном движении рук, самых необходимых, самых любимых… А ведь для счастья - того самого, к которому с самого первого ощущения внутри себя жизни стремится любое существо - так мало нужно! Лиза, на первый взгляд ничем не отличающаяся от других таких же девчонок, была самой счастливой среди них, даже если их число доходило до несбыточных чисел…

Крохотный уголок Вселенной был одинок, но его единственные обитатели не стремились к чему-то более завидному. Они были безмолвнее целого мира, но говорили друг с другом лучше, чем могли бы говорить словами другие миры…

Прошло время. Неизвестно даже, это были пешком шагающие часы или подло срезающие путь секунды. Однако в один момент, совсем того не ожидав, Лиза почувствовала на своих бледно-розовых глазурных губах аккуратные губы того, кому она однажды и до конца своих дней отдала свою волю. В это самое мгновенье эта малышка, еще даже не окончившая школу, обратилась в узницу собственного тела, не имеющей права даже подумать о происходящем. Но как же бессовестны и бессмысленны были бы эти, ныне запретные, думы!

Ныне запретным было все. Теперь роль играли лишь Лизины губы и какие-то нудные названия в мозге. Новые ощущения были настолько непривычными, настолько непонятными, что Лиза по-началу точно притаилась, будто пытаясь спастись. Но с каждой следующей секундой к ней приходило осознание безопасности, сам по себе рос опыт, ее затягивал этот странный процесс и вскоре она, подобно гениальному композитору, поймала ритм этой неизвестной пьесы…

Они пожелали, чтобы время остановилось. Они больше за ним не следили. Необратимо забыли о нем, стерев при этом, словно люди с глубокой амнезией, всякие представления и о будущем. В эту секунду, такую важную для этих двух творений, существовали только губы, бесконечно друг друга уважающие, своими щепетильными движениями спокойного моря разрушающие все существующие в мире сомнения…

— Ах вы малолетние потаскухи! — раздался вдруг враждебный голос совсем рядом, слишком отчетливо, чтобы дать ему кличку Показалось.

Две фигуры резко отпрянули друг от друга, словно незнакомцы. Вскочив со своих обломков, они пытались найти в окружающем мире зацепку.

Перед их глазами всплыла пожилая женщина, но не настолько старинная, чтобы ее так называть. Она была некрасива, невольно казалась устрашающей, но весь ее внешний вид показывал, что эти свойства не принадлежали ее некогда привлекательной наружности и были приобретенными. Ее широкий лоб покрывали ярко выраженные кишечные складки, а морщинки печали, подло паразитирующие в уголках ее потрескавшихся губ, подтверждали всю трагедию этой женщины. Глаза - маленькие черные точки, заискивающе выглядывающие из-под дряблых век, как у любопытного покойника - смотрели на влюбленных тем взглядом, которым смотрит маленькая декоративная собачонка на дворняжку: они были полны необоснованной злобой, жестоким садизмом, от которого по коже пробегал мертвецкий мороз. Седые волосы, похожие на колючую проволоку, были безрассудно убраны назад рыбьим хвостом, поэтому о существовании его можно было догадаться, лишь посмотрев на эту женщину, как на египетскую гравюру. Ее характерную старческую полноту скрывала вязаная кружевная кофточка без рукавов, неловко сочетавшаяся с черными, практически официальными, штанишками.

— Пошли вон отсюда! — продолжала она. — С такими, как вы, должен разбираться специальный отдел в милиции!

Лиза одной ладошкой машинально зацепилась за макушку, будто это - единственное ее спасение в этот критический момент, когда взгляд по-тупому фокусируется на одной точке. Она услышала проклятие старухи без всякого понимания этих роковых слов. В ее голове смешивались мысли, но взаимосвязи между ними не было.

Вдруг Лиза почувствовала знакомую руку, но то было прикосновение, символизирующее бегство, без прежнего воздушного трепета. Рука потащила ее прочь со двора.

Лиза одуванчиком перемещалась, еле волоча зефирные ноги и пытаясь отыскать для них устойчивую поверхность. Она искренне старалась понять, что же сделала она, умилительно чистая и впечатлительная девочка, прилежная ученица, амбициозная художница и проницательная подруга, этой, совершенно ей неизвестной, женщине? Чем заслужила этот ненавидящий, заговаривающий взгляд? Неужели старая женщина никогда не была такой же, как Лиза? Не любила, не была любимой? Она искала ответы на эти вопросы, пока двор, всего пару минут назад бывший ее собственным миром, исчезал из ее поля зрения.

Больше Лиза никогда не появлялась в этом чудаковатом, не похожем на все остальные, дворике.