Последние времена

Москва.

Лето 6987 от сотворения мира,

июня в двадцатый день

И было – летела над храмом голубка, и вот – обронила перо. И упало оно, белоснежное, в руки княгини московской, смутив ее. И говорила княгиня: «Вот знаменье чудное! Славу оно предвещает – и князю, и мне». Так сказала княгиня, и гордость застила глаза, а нечистый, известное дело, такому потворствует. И тут – подошел к ней с поклоном боярин один, что был князю советником. Тень за ним раздавалась тяжелая, черная, солнце теснило ее. И помстилось княгине, как будто на тени рога, но потом прекратилось такое. И решила она, что, должно, от жары это, и говорила советнику: «В церковь зайдем». И вошли они в храм, и спросила княгиня: «Что хочешь, Захария?» И помстилось – как будто бы серою пахнет, во храме, и ладан протух. Но решила – то хвори ее, и оно прекратилось. И ответил Захария: «Помнишь, как с князем венчались? То было зимой». А княгиня припомнила – было, въезжала в Москву на подводах, в снегу, месяц в небе – как серп раскаленный. И сон ей приснился тогда – будто отрок стоит перед ней в белом платье, на белой земле, а в руках его – нож. И дает он княгине его, мол, так надо, и кротко вздыхает. И она его режет ножом.

И сказал ей Захария: «Помнишь, на кого был похож этот отрок?» Так сказал он в лукавстве, и вспомнилось ей, что на князева сына Ивана. И страх к ней пришел.

– Отчего говоришь? – так спросила.

А он же сказал:

– О тебе беспокоюсь, София. Кто будет наследовать князю? Иван? Или сын твой, Василий? Решай. Все во власти твоей, – он ответил. Была его тень велика и рогата, копыта росли из нее – так помстилось княгине. «Он, должно, смутить меня хочет, а я пресеку», – так подумалось ей, и зачла она трижды: «Помилуй мя, Господи!»

Тут искривился Захария, и отступил от нее. Все же, скверны желая, упорствовал.

– Ты б послушала, худа не будет, – так он говорил. – Много знаю. Я дяде служил твоему, Константину Ромейскому…

– Так и служил, – засмеялась княгиня, – что без должного рвения. Пал его город от турок, и дядя погиб. Не желаю такого для князя. Вон поди.

Так сказала она.

…И ушел он, и злобу тогда затаил. В тот же вечер – был в храме пожар, и убытки немалые князю. И решила княгиня – дурной это знак, и была опечалена.

***

Московское княжество.

Лето 6988 от сотворения мира.

И был тать один, Прошка Рябой. Как-то ночью пропащею, темною, в час, когда месяц рогатый так зорок – слышит, будто копыта стучат, и обоз углядел, тот, что шел по дороге. И сказал этот тать: «Вот, добыча немалая!», и дружков своих кликнул, они окружили обоз. И охрану его истребили, и взяли все то, что в обозе. И тем похвалялись. Но вот – видит Прошка оклад золотой, драгоценный, а в нем – Богоматери образ, слезами сочится. И впал тогда Прошка в испуг, и сказал он себе: «Вот, ужасное сделал, и нет мне прощения!» В тот же миг – подлетел к нему ворон, и сел на плечо. И сказал ему ворон: «А что опасаться? Сожги ту икону, оклад же – продай». Так внушал ему злое. И подумал разбойник: «Уж не бес ли явился ко мне? Больно злобствует». Так подумал, а ворон опять: «Не простая икона то – князева! Надо сжечь, дабы князь не узнал, кто все это содеял». И смотрел на икону, а лик ее белый и чистый. И сказал тогда Прошка: «Ну, скверная птица! Лиходейства желаешь!», и руку к нему протянул, восхотевши его изгубить. И вскричал тогда ворон, и клюнул его прямо в лоб. И пропал, вместе с собственной тенью.

И понял разбойник – то нечистый был явлен, и пришел к нему стыд. И сказал он товарищам: «Вот, вел я подлую жизнь, а теперь исправляюсь!» И взял он икону с собой, и поехал в Москву, куда этот обоз не доехал. И прибыл он ко князю с иконой, и каялся. И простил его князь, и сказал он: «В иконе той – наше спасенье. Татары идут на Москву, их премного… Молись за нас, Божия Матерь!» Так он говорил.

И вернулся к товарищам Прошка, и все рассказал. И дивились они: «Вот же чудо какое!», и вскорости были в Москве. И челом били князю, чтоб в войско их взял – на защиту столицы. И князь то исполнил.

…И дивное было. Взошел в небе стяг, алый, будто заря, а на нем – спелым золотом крест, и бежали татары, едва он над ними взошел, и не смели приблизиться снова. И вот – войско их отошло от Москвы и вернулось обратно. И праздновал князь, и молебны велел он служить так, как должно. И было вокруг ликование.

А икона осталась в Москве.

***

Москва.

Лето 6991 от сотворения мира,

января в двенадцатый день

Случилось же так, что в каленый январский мороз – к церкви ехала свадьба. Венчался Иван, сын московского князя, с Иляною, дочерью князя молдавского, то был потребный союз, дабы вместе стоять православным владыкам противу поганых, и дружбе их был бы навечный залог. И вот, подвозя эту свадьбу ко храму, конь белого, доброго цвета – возьми да споткнись. И сказала невеста: «То к худу», и сделалась грустной. Иван же утешил ее, мол, пустое, о чем огорчаешься. Пошли они в храм, и венчал их владыка Геронтий. В обратном пути же – опять конь возьми да споткнись. И сказал тогда княжич: «То быть недобру», и задумался.

Вот – подъезжают к палатам они, и навстречу им вышел боярин – то князев советник, Захария. И говорил он: «Хочу одарить вас, счастливые!» Кланялся он, с превеликим почтением. После – достал он подарки. Ивану – кинжал, узкий, тонкий, змеиный. Сказал – на охоте понадобен будет. Иляне же книгу вручил. И была непростая та книга – из бархатной кожи оплет, золотые, тисненые буквы. Спросила Иляна тогда: «А зачем это даришь, что мне с этой книги?» И ответил Захария: «В ней – превеликие знания. Зелья лесные – от хвори, от пагубы всякой. Я сам составлял ее. Князь меня знает – как лучшего травника». Так говорил он, и книгу давал.

И взяла ее в руки Иляна, и смотрит – на ней черный, пакостный ворон означен, глядит на нее, клюв открыл и смеется. В когтях его – ветка зеленая, мчит этот ворон над лесом, и солнце горит за спиной. То Иляна увидела. Стало ей тягостно вдруг, все же книгу назад не вернула. И думала: «Ценно». Решила, что станет готовить по ней – мази для красоты, да отвары для бодрости.

Что в этом может быть злого?

…Так стал ей Захария другом.

***

Москва.

Лето 6992 от сотворения мира,

октября в двадцать второй день

От щедрот своих – вздумалось князю жемчужное саженье, дивных достоинств, Иляне вручить – за рождение внука. И вот – говорил он Софие: «Где саженье твое? Помнишь, я отдавал тебе?» Та же сказала: «Ты дал, ну а я – подарила племяннице». Гневался князь – как же так, без согласья его и подарок! Но был он отходчив, поэтому сильно браниться не стал. Но тут – подошел к нему хитрый Захария, стал на ухо шептать, мол, княгиня-то в зависти, вот и решила отдать это саженье… как бы беды не случилось… Так он говорил, и поверил тогда ему князь, и подумал: «А ну, как и вправду завидует?» Тотчас охладел он к княгине, разлад между ними пошел.

…А Захария был в ликованье.

***

Белая Крепость.

Лето 6992 от сотворения мира

У моря была преобширная крепость из белого камня, а в крепости той, загостившись, находился посол от московского князя, и звали его Федор Курицын. Вот, в жесточайшей бессоннице, стал он записывать, как ездил в Молдавию, в Венгрии был, проезжал и Валахию с сильной опаской, ведь эта страна оставалась под турками. Пишет – а в окнах луна, костяная, недобрая, желтая. Подумал посол: «Буду ль жив я? Ведь турки на приступ пойдут, осадили они нашу крепость совместно с татарами, пушками бьют, разрушают. Не выдержит крепость, и все мы погибнем, а может, в полон попадем, что еще безотрадней». Так думал посол, и в чернила перо обмакнул, и писал он о том, что увидел. Мол, пусть хоть записки останутся, к князю они попадут, и узнает он, что был посол его крайне усерден. Записывал он, как в Молдавии был он у Штефана. Как говорил тот: «Вот, дочку в Москву отдаю, присмотри, чтоб обиды ей там не чинили». И Курицын клялся, что сделает все, как сказал ему Штефан. В заботах тот был беспрестанных – поелику турки хотели Молдавию взять, только все не случалось – громил воевода поганых. Писал это Курицын, тратил чернила, а в окнах луна, будто камень жестокий. Подумал посол: «Если будет на то воля Божья – вернусь, и записки со мною вернутся. Так много узнал я, обидно бы было всего не сказать!» Так подумал, и стал он записывать далее. Писал он, как в Венгрию ездил. Там был он представлен Матьяшу Венгерскому. Вышел король, в пышных, знатных одеждах, с лавровым венком в волосах. Был он очень умен и изыскан. Сестра у него овдовела, была она некогда замужем за воеводой валашским, которого звали Влад Дракула. Страшные вещи король про него говорил. Мол, в язычество впал, и Христа он хулил, кровь пил в жутком зверином обличье, а после – и вовсе предал короля, и подался к поганым. За что заточил его в крепость король, и держал там, пока этот Влад не покаялся, после же – выпустил. Стал тогда Влад воевать против турок, да только недолго – убил его родич за трон. Так писал Федор Курицын, думая: «Вот же нечистый силен! Соблазнил воеводу от веры отпасть!»

В это время – заухали пушки, и крепость проснулась, опять стали турки ее штурмовать. И пробились сквозь плотные стены, и в крепости были. И смятение стало тогда меж защитников, поняли те, что бессильны, и были напрасны старанья. И духом упали они, и сдались тогда туркам. И так – был пленен Федор Курицын.

Бросили турки в тюрьму его. Был он в тоске, и, подумавши вдруг, что Москвы больше он не увидит, молился он истово. Видно, услышал Господь, потому как замки заскрипели, и в темницу его вошел некто в одеждах богатых. И сказал он турецким охранникам:

– Вот, этот пленный мне нужен. Его забираю.

Так он говорил, и склонилась охрана, как будто бы тот, кто вошел, был начальником им. Послу сняли с рук кандалы, и во двор его вывели. Сел на коня он, и ехал из крепости с тем, кто спасал его. И говорил:

– Как же звать тебя, добрый ты мой господин?

Отвечал тот:

– Захария. Князю служу я, пришел, чтоб спасти тебя и отвезти тебя к князю. А если б не я – ты б еще не один год у турок томился.

Так сказал, и был Федор ему благодарен безмерно.

***

Чудовский монастырь, Новгород.

Лето 6993 от сотворения мира

Вот однажды, на Сретенье, честный игумен один (его звали Геннадий) молился со тщанием в храме, и ровно в раю ощущал себя – так хорошо ему было. Вскричал он: «О, Господи! Всем бы такую иметь благодать, да надолго!» Так он восклицал, и тотчас подошел к нему поп, подвизавшийся в храме, что был в беспокойствии, и обратился к нему: «Отче, несть благодати, а скверна одна!» И ответил Геннадий: «А в чем эта скверна?» Сказал ему поп (его звали Наум): «Вот, вижу, не ходит к причастию братия. Словно бы кто запретил… уж не ты ли?» Озлился Геннадий: «Как можно такое измыслить! Чтоб я – причащаться кому не давал?» И решил он узнать, кто монахов испортил, и стал вызывать их к себе. Мол, почто причащаться не ходите? Кто воспретил? И один говорит: «Да в нечестии мы причащаемся, так непотребно!» Дивился Геннадий, и так отвечал: «Ну а как же потребно? Скажи». А монах продолжал: «И иконы-то писаны плохо, поелику – надо б убрать их». Так был он бесстыден. И воскликнул Геннадий: «Кощунник!», и велел посадить под замок его. После – позвал он Наума к себе, и сказал: «А давно ль эта ересь во братии?» Тот же вздохнул: «Да давно. Все сказать не решался». И был он в смятении.

Огорчился Геннадий.

– А что еще знаешь? – спросил.

И ответил Наум:

– Мне б лучше не знать… Но скажу: сквернословят во храме, и пост не блюдут. Поругают иконы – то видел…

И в слезах был.

– А кто ж? – так Геннадий сказал. – Имена назови.

И ответил Наум:

– То Герасима знаю, попа Дионисия. Иерея Алексия. То ж и Григория…

Так говорил, обличая.

И подумал Геннадий: «А кто ж искусил их, какой сатана?» И велел он дознанье начать. И привлечь к делу всех воспричастных… Но бес их берег, и в Москве укрепил эту ересь, и такожде укрыл их – в Москве.

Взялся было Геннадий за дело, но не вышло – Москва окоротила. Мол, слишком много желаешь. И так, издосадовав, более он ничего не желал.

…Ну а ересь цвела, и препятствий ей не было вовсе.

***

Москва.

Лето 6998 от сотворения мира

Был один лекарь, которого звали Леон, из Венеции. Позвал его князь и ему говорит: «Вот, сын у меня заболел. Если вылечишь – щедро тебя награжу, ну а нет – то казню». И решился Леон лечить сына Ивана. Первым делом – пошел он к Иляне тогда. Говорит: «А давно ль заболел твой супруг?» Отвечает Иляна, в скорбях пребывая: «Давно. И все хуже и хуже становится». Так говорила она, у постели Ивана, а тот уж и еле дышал, и лицо его синее было. Совсем поплохел. И дала ему выпить Иляна отвар. Был он темный, как желчь, скверно пахнущий. Все же – принял княжич его из супружеских рук, да и выпил. И кричал он от боли.

Спросил тогда лекарь Леон: «Что даешь ему, что за отвар?» Отвечала Иляна: «Да вот, одну книгу имею. Дал ее во владенье Захария-травник. Там все травы целебные. Многажды раз я давала Ивану отвар, от камчуги лечила. Ему ж – только хуже». Подумал Леон: «Что за книга такая?» Поглядел он на книгу, а на ней злобный ворон, что смотрит ехидно – мол, не вылечишь княжича! Тут уж Леон раззадорился, как, мол, не вылечу! И говорит: «Надо б кровь пустить княжичу, все дело в крови. Дурная она у него, зараженная. Я ж заразу-то выпущу». Взял острый нож и порезал он княжичу руку. И видит Леон – кровь чрезмерно густая, а так при отраве бывает. Подумал: «А кто ж мог его отравить? Верно, мачеха Софья, давно ж была в зависти к бедной Иляне. Саженья лишила, супруга желает лишить…» Так подумал Леон, а Иван между тем застонал и отдал богу душу. Испугался Леон, и ко князю явился. И сказал – отравили, мол, княжича, знаю доподлинно!

– Кто ж отравил? – так спросил его князь.

И ответил Леон:

– Да княгиня твоя, он давно ей мешал! – так сказал он, а сам – весь от страха затрясся.

Разгневался князь:

– Пустобрех, неумеха! Не выходит лечить, а княгиню поносишь!

Но все же задумался – что, если вправду то Софья содеяла? Выгодно ж ей, чтобы сына Василия выдвинуть, чтобы он был преемником князя, ее сын, не Иван. Так подумал, но все же – велел он Леона казнить.

И вот – подвели того к плахе. Смотрит в небо Леон и молитву читает. И видит – летит к нему ворон. Черный, громкий, ехидный. Кричал он над плахой, кружился. И помстилось Леону, как будто бы бес то к нему подбирался, чтоб душу его ухватить и с собой уволочь. Испугался Леон, стал на беса руками махать. Так и умер в испуге.

***

Новгород.

Лето 6999 от сотворения мира

Меж тем – еретичество множилось, вот уж на Господа стали хулу возводить безбоязненно. Тут не сдержался Геннадий – открыл он собор на кощунников, стал он дознанье чинить. И в Москву отписал, как все было. Молчали в Москве, не старались препятствовать более. Выдали всех на правеж – даже тех, кто укрылся в столице. И вот – небывалое зрелище было. Ранним утром, как только петух закричал, провезли их по улицам города, в колпаках из сухой бересты и с табличками, мол, сатанино то воинство. И анафеме предали всех, и от церкви святой отлучили. А попов же – из сана извергли за кощунства премногие. Надо же – в Воскресенье Христово не верить, и посты не блюсти, а субботу – поставить превыше всего, как жидовины ставят! Великий то грех. Колпаки им сожгли, не снимая, а самих же – не стали сжигать, но сослали по монастырям. Так решили. А все потому, что на этом соборе был праведный старец один, его звали Нил Сорский. Был он истинно свят, и без злобы к кому-то. И Геннадию он говорил: «Вот, желаешь их смерти предать, на латинский манер, только то ж – недобро. Надо дать им покаяться». Так говорил он, хоть был недоволен Геннадий.

Стал Геннадий расследовать далее. Кто ж зловредству начальствует? Выяснил он, что сему покровитель был дьяк Федор Курицын, такожде брат его, Волк, что, приближенны к князю, этой ересью двор заразили. Устрашился он дале искать – вдруг ко князю следы приведут, как же быть тогда? Пребывая в сомненьях, написал он письмо тогда Зосиме, митрополиту. Мол, ересь вокруг, что подскажешь?

И ждал, что ответит. Ответ же был истинно странен. Писал ему Зосима, мол, зря тревожишься, ересь-то в чем? Мол, иконы – болваны одни, а Христова пришествия не было – умер и умер! Так писал он, и понял Геннадий тогда, кто есть главный зачинщик, и ереси кто потакает. Но что мог поделать? Силен был кощунник, его не свалить.

Сжег письмо то с крамолой Геннадий. И сказал он в сердцах: «Ах ты, волк злобесный! Чтоб пусто тебе было!» Только сказал – появился в окне его ворон премерзкий, и прокаркал:

– Геннадий! Не берись за труды непосильные, пусть идет все вот так, как идет. А не то – сам в темнице окажешься.

Так корил его, злобный, так каркал.

И выгнал Геннадий его, и окно затворил.

***

Хрестцовский погост.

Лето 7000 от сотворения мира

То лето – последнее было, а дальше должно быть второму пришествию. Про то знали все, и сомнения не было. Ждали, в скорбях, и поля засевать не спешили – зачем? Когда должен низвергнуться огненный дождь, и в короне, рогатый – придет Антихрист, и дохнет, черно, смрадно, и мор разразится вокруг, и настанет несчисленно мертвых, но те, кто еще будут живы – застанут и Господа нашего, что в вечной славе придет и сразит Антихриста. Так будет – все знали.

И только Аким сомневался. И вот – вышел в поле, пустое и голое, ветер вокруг, и кричал он, бранился на ветер. И голос пришел ему: «Прав ты, Аким. Несть второго пришествия, несть и конца. Ничего не случится». Так услышалось, и ободрился Аким. И воскликнул он: «Господи! Вот я, ничтожный, как пыль пред тобой! Подскажи мне, как быть?» И сгустилось на небе, и стала вокруг чернота. И сказал ему голос: «То лживо, что учат попы. Погубить возжелали. Измысли – ведь, если не сеять, то хлеба не станет. И голода жди». Так ответил ему.

И подумал Аким, что попы виноваты, и вернулся домой, и собрал домочадцев. И так говорил: «Вот, прельстить нас пытались, по книгам своим. Ну а мы не дадимся. Пойдем». И пошли они к храму, а был он высок, ясным звоном обилен, стоял у ручья с мерзлой, чистой водою. И хворостом храм обложили, и начали жечь, понося всех, кто в храме. И красный поднялся огонь.

В тот же миг – подлетел к храму ворон. Безобразный, как бес, и закаркал, заюлил:

– Глупый, глупый Аким! Что не скажешь – поверит! Подтолкнешь – побежит!.. Ух, как жарко-то! Как полыхает!

И понял Аким – то нечистый подбил его жечь, обманул, злоехидный. И к ручью убежал, и набрал его честной, звенящей воды. И тушить начал то, что поджег, только поздно – сгорел этот храм, и попы в нем задохлись.

…Было так, и другие бесчинства случались. А по осени – голод настал, и совсем худо сделалось. Князь проведал, и только вздохнул – что он мог? По грехам и наказаны – так говорил.

И Захария с ним соглашался.

***

Москва.

Лето 7006 от сотворения мира

Паскудное было со княжичем. Как-то спит он, и ровно бы голос ему нехороший: «Василий!.. Ты единственный править достоин… куда ж остальным…» И, проснувшись, задумался княжич – а что же он так обделен? Не его князь преемником видит, а Дмитрия, внука. И такая досада взяла, что аж скрипнул зубами он. «Чем, – говорит, – нехорош я? Почто притеснил меня князь?» Так сказал он, и вызвал к себе дьяка думного Гусева. Сказал ему: «Вот, не в чести я у князя, а все из-за Дмитрия». Злоба была в нем. «Убить его надобно, – так он говорил, – ты поможешь. За что я возвышу тебя, как на княженье стану». Так ему обещал, и поддался тогда честный дьяк, созвал он совет – и Стромилова Федора, дьяка, и Скрябина, воеводского сына, и окольничьего Афанасия Еропкина. Стали думать, как княжича Дмитрия им извести повернее. Большое злодейство надумали. Мол, должен княжич Василий с казною на север бежать, ну а Дмитрию – зелье худое в питье, чтобы выпил и вскорости умер. То решили они, и уже помышляли, как будут возвышены княжичем, только – узнал про то князь. От слуги, что под дверью стоял, все те подлости слышал, и князю донес.

В страшном гневе был князь. И призвал к себе сына, и Софью призвал. И сказал им:

– Вот, вам доверял, а вы худо измыслили!

Бросились в ноги они. Говорит ему Софья:

– Помилуй нас, княже! Не ведала я, что мой сын на такое пойдет, а то б окоротила.

Так говорила она.

Но ответил ей князь:

– Нет, не верю, ты сына Ивана сгубила, волховскою наукой, и Дмитрия хочешь сгубить. То мне ведомо. Видеть тебя не хочу!

И прогнал ее.

Испугался Василий, подумал – казнит его князь. Только князь не казнил, а опале предал его – выслал его из Москвы, удалил от себя и от Дмитрия. Тех же, кто с ним в совокупности заговор плел – повелел он казнить. Вот, в студеную, колкую зиму, привели их на лед. Задубела река, был на ней снег и ветер гудящий, и тучи ходили над ней, черно-серые, мрачные. Вывели всех – и Владимира Гусева, и Стромилова Федора, дьяка, и Скрябина, и Еропкина тоже, и к плахе тотчас подвели. И раздвинулись тучи косматые, и летел к плахе ворон. И каркал ехидно:

– Глупцы! На высокую должность позарились? Будет вам эта должность!

Так прокаркал он, так хохотал, злоехидный.

И видел то князь. И помстилось ему, будто серою пахнет, и огонь будто в небе кровавый – горит, наступает. Был он в превеликом смятении. Думал – нечистый явился, во ад всех свести. И велел он скорее казнить соучастников, дабы бес не способствовал им.

И казнили, и ворон исчез.

***

Москва.

Лето 7006 от сотворения мира,

февраля в четвертый день

И звенела Москва колокольная, и нарядно расцветилась, более всех возвеличен был славный Успенский собор. Воссиял, златоглавый, и голубки кружились над ним, ворковали, но вот – подлетел к ним сварливый и яростный ворон, и всех разогнал. И не стало голубок, а только прозрачное небо, и солнце над храмом желто. И вошли в этот храм князь и внук его, Дмитрий. В торжестве их встречали. Вышел к ним с честным, ясным крестом митрополит со дьяками, пели: «Многие лета!» Хорошо, благолепно все было. Возложили на Дмитрия знак его княжеской власти – золотую, тяжелую шапку, в соболях, и с крестом драгоценным. Жемчуга на ней были как снег, и рубины – подобно огню, синь-сапфир, изумруды зеленые, летние.

Так оно было. Служили молебен, а потом сказал князь: «Вот, внук мой, вокняжится после меня». И надели на Дмитрия бармы из тяжкого золота, и к кресту подвели. И так был он повенчан на царство.

Но Иляна в сомнениях мучалась – слишком все гладко. Написала письмо своей давней подруге, что за Штефаном замужем. Ее звали Марица, и была она очень мудра. Говорят, волховала… но то ж говорят! Мол, возвышен мой сын ни за что, опасаюсь – так писала она этой Марице. Сыну про то не сказала. А пришел ей ответ через несколько седмиц. И открыла Иляна письмо, и читала в премногом волнении. Вот что писала ей Марица: «Злое вокруг. Опасаешься правильно. Было видение – будто сидишь ты в оковах, и сын твой совместно с тобой. Погубить захотят тебя. Будь осторожна. А более всех – опасайся Захарию. Знаю его – он султану содействовал. Тьма от него невозможная…» Так отвечала она, но Иляна не верила. Как же – ведь друг ей Захария!

Так и порвала письмо.

***

Москва.

Лето 7008 от сотворения мира,

апреля в девятый день

Вот, как вытаял снег, и зима завершилась, приехал ко князю посол из Молдавии, именем Федор Исаев. Приехал с письмом он от Штефана. Взял князь письмо, прочитал его – тотчас в неистовство впал, потому как предерзкое было в письме. Написал ему Штефан, что, мол, мира желает он с польской и литовской коронами, дабы турков совместно громить, и того ж просит князя (хотя во вражде князь был с ними давно). А еще – просит выгнать Захарию. Мол, сколько худого содеял, и сколько содеет еще – так писал ему Штефан. Такое советовал.

Князь же велел отписать, что не смеет никто ему, князю, указывать, с кем замиряться, а с кем враждовать ему. Такожде – что не союзник ему больше Штефан. Так то отписал, и прогнал он посла.

И с Молдавией он не союзничал боле.

***

Москва.

Лето 7010 от сотворения мира,

апреля в одиннадцатый день

Пир князь затеял, и был на пиру один старец, по имени Иосиф Волоцкий. Праведен был он, и князь его слушался. И говорит ему князь на пиру: «Как мыслишь ты, отче – не грех ли казнить тех, кто в ереси?» Так вопросил у него, и сказал ему Волоцкий: «Нет, то не грех, но обязанность князя – предать лютым казням всех тех, кто от веры отпал». И задумался князь, и сказал ему: «Есть один дьяк у меня, Федор Курицын. Ересь развел, ей способствует… такожде – казнить?» И опять отвечал ему Волоцкий: «Да, и его б казнить надобно, раз во грехе он. А прежде – узнать, кто его самого соблазнил, чтоб заразу ту выжечь». И был князь в тоске: «Ну а как же узнаю?» А старец молитву прочел, и открылось, кто главный злодей, и сказал тогда Волоцкий князю: «Вот, вижу, сидит против нас он, антихрист Захария! С него все бесчинства случились, он ересь разводит и ей потакает!» И крест наложил. И вскричал тогда дико Захария, и огнь обуял его страшный, и стал он гореть черным смрадом, и вовсе сгорел.

Стало боязно князю. «Коварен нечистый!» – то вымолвил. Ждал, что еще скажет старец. А он все молился, и чудилось князю, что будто б яснее в палатах, и тьма отступила. Сказал князю Волоцкий: «Зря, княже, Софью обидел. Невинна она, и Ивана она не сгубила».

– А кто же сгубил? – закричал тогда князь. – Кто виновный?

И злость в нем взыграла. А старец ему говорил:

– То Иляна, супруга его. Дал ей книгу Захария, в книге той – зелья лукавые. Вот, и Ивана она заморила, готовя ему… Хоть и помысла не было в ней такового, но дело разбойничье.

И князь рассудил, и Василия с Софьей призвал он обратно, и с ними мирился. Иляну же с Дмитрием – бросить велел он в темницу, и там до суда пребывать им. Озлился он сильно на то, что его обманули. И сделал Василия он соправителем, вручил ему власть, кою тот возжелал. А сам – по скорбям своим, больше не властвовал, многажды стал он молиться, чтоб разум Всевышний ему даровал и упас от обмана.

А более он ничего не хотел.

***

Москва.

Лето 7013 от сотворения мира,

декабря в двадцать седьмой день

И созвали собор, и предали анафеме всех, кто от веры отпал. И судьею был княжич Василий. И спросили его: «А что делать-то с теми, кто впал в еретичество?» Ждали ответ. И сказал княжич: «Казни предать, что ж еще остается», и был он немало смущен, ибо раньше за то не казнили. И вот – привезли их на лобное место и клети поставили. Был невозможный мороз, стали реки как камень, засыпало снегом Москву. Но немало народу пришло – поглазеть на сожжение. Вывели их палачи – и Некраса Рукавова, и Ивана Максимова, Дмитрия Пустоселова, архимандрита Касьяна, и Ивана по прозвищу Волк, что был брат Федора Курицына (сам же Федор успел убежать, видно, кто помогал ему), и других, кто такожде предался паскудству. И урезали им языки, и втолкнули их в белые срубы. И огонь занялся, дымом срубы объяло. И увидел Василий, и страх в нем взыграл: померещилось – черный, гадостный ворон поднялся над срубами, были крылья его как ветра непрестанные, клюв его был из железа и остр, словно меч. И закаркала мерзкая птица: «Княже, княже, почто испугался? То враги твои, правильно их изничтожил!» И огонь был вокруг, и летел этот ворон в огне, как губительный бес.

И воскликнул Василий: «Вот страшная казнь!», и не смог, отвернулся. Тяжко стало на сердце его, будто камнем сдавило. Припомнил он мать. Умерла она прошлой весной, а как мучалась! Криком кричала, помочь ей ничем не могли. Тогда плакал Василий, так жалко ему было мать. И подумал тогда он: «Какие же страсти дает нам Господь, по грехам нашим! Сам-то как я умру?» Так задумался. В тот же момент – будто голос неясный пришел: «То нескоро случится, пока – ешь, и пей, и веселью предайся, что жив, а как будешь ты мертв – ты про то не узнаешь!» То сказал ему голос, и понял Василий – искушает его сатана. И молился со тщанием.

Вот, снова начал молитву читать он. И ворон исчез, и уж не было вовсе. Лишь срубы горящие. Так и сгорели они, и погибли все те, кто был там затворен.

И подумал Василий: «Что ж, ересь извел!», но в тоске был – все ворона помнил. Так, в тоске пребывая, дела завершил.

***

Москва.

Лето 7013 от сотворения мира,

января в восемнадцатый день

Спит Иляна и видит – как будто бы свет ей во сне белый, явственный, в нем же – ангельский сонм, и поют они так, что душа воспаряет. И падает снег, и березки под снегом ясны. И проснулась она, понимая, что смерть ее рядом, ладонь протяни – и дотронешься. Не было страха, сошел, и ждала своей смерти Иляна. Но вот – дверь темницы открылась, и вошел к ней Захария. Был он темен, как тень, и такой же неслышный. И так говорил: «Вот, сидишь ты в темнице, и сын твой, должны ни за что умереть. Я все это затеял, и многих еще изгубил». Так сказал, похваляясь. Спросила Иляна: «Зачем? Что тебе в наших жизнях?» Сказал ей Захария: «То же, что вы все христиане, и Господа славите. Я же – его ненавижу». И тьма обступала его.

– За что? – изумилась Иляна. – Он благостен – жизнь нам дарует, такожде – и смерть непостыдную. В чем же его обвинять?

Разозлился Захария. Сделался он как вода, на огне закипевшая. Так закричал:

– Неужели не видишь? Жесток он, неправеден суд его! Страшно карает невинных. А если бы был справедлив – неужели б тебе не помог и с темницы не спас?

Искушал ее. Только сказала Иляна:

– Не верю тебе, злое ты говоришь. Хочешь, чтоб умерла в осуждении, в ад после смерти пошла. Но не стану.

И стала молиться она, и отпрянул Захария, будто ожгло. И не мог он приблизиться боле, и слова сказать – немота одолела. И тьмою оделся, и тьмою рассыпался он – только сажа осталась.

И нет никого.

И опять дверь темницы открылась, и вошел к ней палач. И сказал ей:

– Несчастная! Должен я удавить тебя, князь то велел.

И вздыхал он, едва ли не плакал. Так был сострадателен, все же – достал он веревку, на шею Иляны надел.

Сон ей вспомнился – бело, и тихо, и только березки звенят. Приближаются к ней, видит – вовсе они не березки, а ангелы, кругом стоят и поют, в снежных перьях. Все громче их пение.

…Так и ушла она к Господу.

***

Москва.

Лето 7013 от сотворения мира

Князь совсем занемог и призвал к себе сына Василия. Говорит ему: «Вот, уж недолго осталось, Господь приберет, ну а ты будешь править». В тот же миг – черный, тяжкий, слетел к нему ворон, сел на грудь его, стиснул дыхание. Думал прогнать его князь, но не смог – ни рукою не двинуть, ни крикнуть. Говорит он Василию: «То нечистый явился ко мне на пагубу, ждет, когда отойду я ко Господу, чтобы меня уловить». Но не видел Василий – сокрыл себя ворон от глаз его, стылою тенью, темный, острый, как нож, посмотрел он на князя и каркнул: «Будет, князь, горевать! Хорошо мы с тобою покняжили!» Так сказал, оцарапал словами. И стыд навалился на князя. За то, что неправеден был, многажды согрешивши, что скверне потворствовал. Понял – во ад заберет его ворон, сожмет своим клювом и боле никто не поможет. То будет. Сказал он Василию: «Несть моим мукам числа, но тебя уберечь хочу. Злое я сделал – Иляну казнил ни за что. Прикажи ее сына помиловать. Незачем множить худое…»

Так просил он Василия. Смерть уж стояла вблизи, и была она – ворон косматый. Глядел тот на князя с ехидцей. Прокаркал: «Вот, князь, опоздал ты покаяться! Страх в тебе лютый. Умрешь ты во страхе, и стану тобою владеть». Так ответил ему и прицелился клювом. И стукнул его в левый глаз. И ослеп князь, и больше тем глазом не видел.

И сказал ему сын:

– То исполню, что просишь.

Но был он лукав, и исполнить того не спешил. Вот, и князь не дышал уже боле. Помстилось Василию, будто перо на груди, словно метка на князе. Убрал он перо, и вошел в него хлад, изнурил его. Стал беспокоен Василий. Все думал – а что, если Дмитрий сбежит? И сумеет его поразить, и вокняжится сам? Так, в боязни, велел он в железо забить его, Дмитрия. То и исполнили. Только вот легче не стало. По-прежнему думал – а вдруг кто придет и темницу откроет? И сделает Дмитрия князем? Нельзя ж допустить! Так, совсем истомившись, позвал палача, и велел ему голодом Дмитрия мучать. Авось и умрет.

Тот и умер, страдая.

***

Кирилло-Белозерский монастырь.

Лето 7021 от сотворения мира,

декабря в первый день

«Страх Божий – начало добродетели, сим вооружается душа», – так записано было, и тот, кто писал – прекратил это делать, ведь все, что хотел, он окончил, и боле прибавить ему было нечего. Был он чернец и игумен, а звали его Ефросин, это имя он взял себе в постриге, до того ж – звался он Федор Курицын. Был он в летах, и увидеть успел очень многое, то ж записал себе в книгу. И про хана Ахмата, что шел с превеликой ордой, но изгнали его, с Божьей помощью, такожде – и про смуту, что хотел учинить на Руси чародей и безбожник Захария, и немало народу сгубил, еще больше – рассорил, а сам же – исчез, будто в ад провалился, да то ж говорят – что видали его, до сих пор где-то ходит… Так писал Ефросин, а потом отложил он перо. И задумался – кто ж был тот самый Захария? И откуда он родом? Споначалу султану служил, до того – в Цареграде советником… Значит – оттуда?

Хотел он про то записать, но не вышло. Подула метель, и, метелью объятый – влетел в окно ворон. Был черен, лукав, и подобен холодному ветру – келью враз застудил. Сел на стол он, глядел на Ефросина. После – пришла к нему речь, и сказал тогда ворон: «А хочешь узнать, кто такой был Захария? И зачем Бога так ненавидит?» И ответил Ефросин: «Хочу». Любопытство его разбирало. И сказал ему ворон тогда: «Вот, когда шел Господь ваш на крест, повстречался ему человек. Его звали Захария, был он сапожник, стоял у дверей своей лавки. И тень там была. И Господь попросил его – дай, мол, в тени постоять, отдохнуть мне немного. Но выгнал его бессердечный, иди, мол, сказал. И ответил Господь: «Я пойду, ну а ты ожидать меня будешь». Так сказал, и его увели. И казнили. А Захария жил, и никак умереть он не мог, ожидаючи Господа. И проклял он свою бесконечную жизнь, такожде – всех, кто во Господа верует, ибо волей его он в мучениях».

Так говорил ему ворон, а после – взяла его снова метель, и исчез он, как будто и не было. Что ж, записал это все Ефросин, в назидание тем, кто прочтет, и бумаги свои отодвинул. И молился, и был той молитвой утешен.

___________________________________________________________________________________

* В рассказе используется византийская система летоисчисления «от сотворения мира» (сентябрьский стиль, то есть новый год начинается в сентябре), для перевода ее к современным датам следует вычесть 5508 лет. Она применялась на Руси в допетровские времена.

* Захария – ересиарх, положивший начало так называемой ереси жидовствующих (секты, сформировавшейся в Новгороде и Москве в последней четверти пятнадцатого века), по данным историков, это был некий высокообразованный еврей, прибывший на Русь из Византии.

* Московский князь Иван III был женат на племяннице последнего византийского императора Константина, Софье Палеолог. Родившийся от этого брака сын Василий стал князем после него, хотя изначально был коронован внук Дмитрий, от старшего сына князя, Ивана Молодого, и его супруги, Елены Волошанки (по-молдавски – Иляны), дочери господаря Штефана Великого. Иван Молодой умер от камчуги (подагры), предполагали, что он был отравлен. Князем был казнен венецианский лекарь Леон, пытавшийся лечить Ивана Молодого. В отравлении Ивана Молодого одно время подозревали Софью, которую Иван III сначала отдалил от себя, подвергнув опале вместе с ее сыном Василием, когда узнал о заговоре Василия против него, а потом – снова приблизил к себе, заточив в тюрьму Елену Волошанку и ее сына, когда политический союз со Штефаном Великим разрушился из-за разности их интересов. Елена была удушена в тюрьме 18 января 1505 года, Дмитрий – уморен голодом 14 февраля 1509 года.

* В 1480 году войска хана Большой Орды Ахмата пришли на Русь, военные действия между ними и войсками Ивана III завершились победой Ивана III и свержением на Руси монголо-татарского ига. Постояв у реки Угры, дав несколько мелких сражений, татары неожиданно снялись с места и ушли. Историки считают, что причиной этому была начавшаяся среди татар эпидемия. Перед началом военных действий – в Москву из Владимира была перевезена чудотворная Владимирская икона Божией Матери, с заступничеством которой и связывают победу русского войска.

* Саженье – жемчужное украшение.

* 1492 год от рождества Христова, или 7000 год от сотворения мира – считался на Руси последним годом человечества, далее должен был наступить конец света. Уверенные в этом крестьяне не стали засевать поля, отчего начался голод.

* Ересь жидовствующих была вскрыта поставленным на новгородскую архиепископскую кафедру игумном Чудовского монастыря Геннадием, которому поступили доносы на священников, поругавших иконы, недостойно служащих литургии, а также отказывающихся причащаться монахов. Выяснилось, что к ереси были причастны самые высокопоставленные духовные лица в Москве и Новгороде, во главе с митрополитом Московским и всея Руси Зосимой. В 1490 году был созван первый собор на еретиков, по итогам которого новгородских жидовствующих провезли по городу в берестяных колпаках с надписями «Се есть сатанино воинство», далее колпаки были сожжены у них на головах, а сами еретики – разосланы на исправление по монастырям. Мягкость приговора объяснялась заступничеством Нила Сорского, старца-скитника, канонизированного после смерти. В 1504 году состоялся второй собор на еретиков, организовал который Иосиф Волоцкий, игумен Иосифо-Волоколамского монастыря, настаивавший на казнях жидовствующих. Председательствовал на соборе Василий, Иван III к тому времени практически отошел от дел из-за болезней. Выявленные еретики были сожжены заживо в деревянных срубах, часть же из них – была разослана по монастырям.

* Дьяк Федор Курицын – посол при дворе Ивана III, ездил с посольством в Венгрию и Молдавию, на обратном пути в 1484 году попал в плен к татарам в молдавской крепости Четатя-Алба (Белая Крепость), где, предположительно, написал «Сказание о Дракуле-воеводе». Глава московского кружка еретиков, распространявших ересь жидовствующих. Известно, что он избежал казни в 1504 году, но о дальнейшей его судьбе никто не знает.

* Ефросин Белозерский – монах-летописец, живший в Кирилло-Белозерском монастыре, переписал одно из сочинений Федора Курицына – «Сказание о Дракуле-воеводе».

* «Страх Божий – начало добродетели, сим вооружается душа» – цитата из «Лаодикийского послания» Федора Курицына.

* Легенда о «вечном жиде», проклятом бессмертием за то, что в свое время не дал отдохнуть возле своей лавки Христу, идущему на казнь – появилась в Германии в семнадцатом веке, с новгородским ересиархом она не связана никак.