Последний эфир

Звук.

Он не просто стоял в ушах — он жил в них, бился в висках тяжёлым пульсом, вибрировал в груди и заставлял пол под ногами упруго пружинить. Это был не просто набор мелодий, а сплошная, густая стена из басов, выкриков, смеха, звона бокалов и топота сотен ног. Воздух в клубе «Эклипс» был сладким и тяжёлым, пропахшим парфюмом, дорогим виски и едким дымом от испарителей, который висел в свете софитов и лазеров густым маревом.

И в самом сердце этого безумия, на импровизированном подиуме, словно на троне, восседал он — Арчи. Не Артём, каким его записали в свидетельстве о рождении двадцать пять лет назад, а Арчи — бренд, персонаж, центр притяжения. Его рубашка с кислотным принтом была расстёгнута, на лбу блестели капельки пота, а в руке он сжимал стакан со льдом, в котором плескалась жидкость цвета электрик.

— Арчи, братан! Это просто нечто! — проревел ему прямо в ухо парень в замшевой куртке, с трудом удерживая равновесие. — Тот твой трюк с татуировкой на живую… это в истории останется!

Арчи широко, по-актёрски ухмыльнулся, похлопал парня по плечу, но взгляд его скользнул мимо, уже выискивая в толпе следующий кадр, следующую порцию обожания.

— Мелочи, Лёха! Для своего народа не жалко! — отрезал он отработанной скороговоркой, и его голос, привыкший перекрывать шум, пробивался сквозь грохот музыки.

Его телефон — дорогой, тонкий, продолжение его руки — был включен в режиме селфи-камеры. Он ловко ловил в объектив то своё лицо, то толпу за спиной, то девушку с волосами цвета фуксии, что, как репей, прилипла к его боку.

— Всем привет, народ! С вами снова Арчи, и вы не поверите, что тут творится! — кричал он в микрофон, встроенный в чехол. — «Эклипс» просто рвёт эту ночь. Смотрите, сколько красоток!

Девушка с розовыми волосами застенчиво улыбнулась в камеру, но Арчи уже отвёл телефон, переводя его на танец световых лучей под потолком. Она была всего лишь деталью интерьера, живым аксессуаром.

Он запустил сторис, и почти мгновенно экран затопили летящие друг за другом сердца и восторженные комментарии. Пульс участия. Он был его наркотиком. Каждый лайк — это был выброс дофамина, подтверждение его существования.

— Эй, звезда, освободись на минутку?

К нему протиснулась высокая блондинка в платье, которое стоило больше, чем аренда его студии за месяц. Она смотрела на него с вызовом.

— Всё для тебя, — снова ухмыльнулся Арчи, на мгновение задерживая на ней взгляд. Он оценил упаковку. Солидно. Достойно его ленты.

— Слышал, ты заказываешь самые безумные вечеринки. Правда, что на твоём дне рождения был живой тигр?

— Ага, — солгал он не моргнув глазом. — Зверь чуть палец мне не отгрыз. Но это того стоило. Хейтят до сих пор!

Он снова поднял телефон, снял её и себя крупным планом.

— Знакомьтесь, новая жертва моего обаяния! — провозгласил он в камеру и, не глядя, отправил сторис в эфир.

Блондинка засмеялась, но в её глазах мелькнуло раздражение. Её имя он так и не спросил.

Внезапно его телефон завибрировал, прерывая поток славы. На экране всплыло имя «МАМА». Он скривился, будто укусил лимон. Уже третий звонок за час. Он с силой ткнул по красной кнопке и сунул аппарат в карман.

— Надоедают, — буркнул он в никуда, пожимая плечами. — Вечно не вовремя.

Его взгляд случайно упал в угол зала, где у стены, почти в тени, стоял тот самый парень. Тот, которого он заметил ещё в начале вечера. Неярко одетый, с камерой в руках, но без того огонька в глазах, что был у всех остальных. Он не веселился, не пил, а просто наблюдал. Его спокойный, изучающий взгляд был словно глоток ледяной воды в этом угаре. Арчи почувствовал необъяснимый укол раздражения. Он ненавидел, когда на него смотрят без должного пиетета. Он повернулся к нему спиной, демонстративно закрыв его своим телом.

Музыка сменилась, и зазвучал его коронный трек — тот самый, под который он всегда зажигал. Толпа взревела, узнав заветные аккорды. Кто-то с криком «Арчиии!» подхватил его на руки. Десятки ладоней подняли его над головами. Он парил в облаке света, дыма и всеобщего обожания. Он раскинул руки, как распятый, и закричал что-то бессвязное, пьяное от власти и внимания. В этот момент он был богом. Он был пупом этой вселенной. Он был самым громким звуком в этом оглушительном мире.

Но постепенно эйфорию стала вытеснять тяжесть. Голова начала раскалываться. Слишком много выпитого, слишком много шума, слишком много эмоций. Нужно было сделать паузу. Перезагрузиться.

Его опустили на пол, и он, покачиваясь, начал пробираться сквозь толпу к знаку «Уборные».

— Арчи, ты куда? — крикнула девушка с розовыми волосами, хватая его за рукав.

— Эфир не прерывается, детка! Технический перерыв! — рявкнул он, отстраняя её, и скрылся в тёмном коридоре.

Дверь в уборную с грохотом закрылась за ним, и шум из зала мгновенно стал приглушённым, далёким, будто из другого измерения. Здесь было почти тихо. Давила только тяжёлая, сладковато-отталкивающая атмосфера общественного туалета. Арчи прислонился к раковине из чёрного гранита, поймав в зеркале своё отражение. Перед ним был не бог и не король вечеринки, а просто уставший, бледный парень с потухшими глазами и синими кругами под ними. Маска на мгновение упала.

— Чёрт, — прошептал он. — Как же вымотал.

Он с силой тряхнул головой, пытаясь отогнать усталость. «Надо финал снять. Что-нибудь эдакое. Народ ждёт».

Он снова полез в карман за телефоном. Его пальцы нащупали холодный гладкий корпус. Он достал его. Экран был чёрным.

— Да ладно, — проворчал Арчи, нажимая на боковую кнопку. Ничего. Он зажал её сильнее, дольше. Экран упорно не подавал признаков жизни. В зеркале его отражение корчило гримасу раздражения. «Вот чёрт. Акк сел. Конец света».

Это была его последняя связная мысль. Последняя мысль из того, старого, шумного мира. Он с досадой швырнул мёртвый телефон на крышку бачка унитаза и, снова закрыв глаза, опустил голову на холодный гранит раковины. Прохлада на секунду притупила боль.

Именно в этот момент он заметил неладное.

Гул из зала, доносившийся сквозь дверь, начал меняться. Он не стихал постепенно, как когда вечеринка заканчивается. Нет. Он затихал стремительно, неестественно, будто кто-то невидимый крутил ручку гигантского микшера, безжалостно сводя громкость к нулю. За две, максимум за три секунды грохот басов, крики, смех — всё слилось в один затухающий вой, который оборвался на самой высокой ноте.

И наступила Тишина.

Не та относительная тишина уборной, где слышно шипение кранов. Абсолютная. Глубокая. Вакуумная. Та, что высасывает звук из самого воздуха, давит на барабанные перепонки и заставляет застыть сердце.

Арчи резко выпрямился, глаза его расширились от непонимания. Он прислушался. Ничего. Только нарастающий, высокочастотный звон в его собственных ушах. Он шагнул к двери, его ботинки громко заскрипели по кафелю, и этот звук прозвучал как выстрел.

Он схватился за ручку. Она не поддавалась. Он дёрнул сильнее. Ничего. Дверь была заперта. Он прижался ухом к холодной поверхности. Ни единого шороха. Ни смеха. Ни музыки. Такого не могло быть. В зале только что были сотни людей!

Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Он отшатнулся от двери, и его взгляд упал на телефон, лежащий на бачке. В кромешной, давящей тишине аппарат вдруг… вспыхнул. Экран загорелся ровным, ослепительно-белым светом, словно чистый лист. Ни логотипа, ни заставки. Просто белизна.

Он потянулся к нему дрожащей рукой, и в этот момент мир поплыл. Головокружение накатило новой, сокрушительной волной. Стены закачались, свет от экрана расплылся в болезненное пятно. Он попытался ухватиться за раковину, но промахнулся. Пол пошёл у него из-под ног.

Тёмные, бархатные волны накрыли его с головой, унося прочь от этого белого света и всепоглощающей тишины.

Чёрнота. Без снов. Без ощущений.

Первым пришло ощущение. Головная боль. Не похмельная пульсация, а чувство, будто чугунный шар провалился ему в череп и застыл там, распирая изнутри. Он застонал, и звук собственного голоса показался ему неестественно громким в окружающей тишине.

Он лежал на полу, вдавив щёку в прохладный паркет, и медленно приходил в себя. Адская пульсация в висках отзывалась эхом во всём теле. Мысль, тёплая и обманчивая, просочилась сквозь боль:

— Фух… дома…

Эти слова стали якорем, за который он ухватился, чтобы не утонуть в волнах тошноты и головокружения. Он был дома. В своей стильной лофт-студии с панорамными окнами. Знакомая трещинка на потолке, извивавшаяся молнией, казалась самым прекрасным произведением искусства. Значит, всё в порядке. Значит, вчерашний вечер, каким бы безумным он ни был, закончился благополучно. Он просто перебрал. Сильно перебрал.

Стоны, которые он издавал, казались ему неестественно громкими в окружающей тишине. Он медленно, как старик, поднялся на ноги, держась за стену. Комната слегка плыла перед глазами. Барная стойка, дизайнерский диван, неоновая вывеска с его ником — всё было на своих местах. Но сквозь похмельный туман мозг начал регистрировать сбои.

Тишина. Не обычная утренняя тишина, когда дом просыпается. А абсолютная. Глубокая. Давящая. Ни гула лифта в шахте, ни дрели у соседей, ни даже отдалённого рёва моторов с проспекта. Ничего.

Арчи покачал головой, пытаясь отогнать наваждение.

— Просто отключка… — пробормотал он хрипло. — Или я оглох.

Сухость во рту была невыносимой. Он побрёл на кухню, механически потянулся к шкафчику, где хранились его спасительные таблетки от головной боли. Нашёл пузырёк, вытряхнул на ладонь горсть капсул и сунул их в рот. Затем открыл холодильник. Внутри горел свет, но воздух был странно тёплым. Он схватил первую попавшуюся пачку сока и сделал несколько больших глотков. Сладковатая жидкость на секунду приглушила тошноту.

Тело требовало свежести. Он направился в ванную, щелкнул выключателем. Свет замигал и зажегся, отбрасывая резкие тени на кафель. Он подошёл к раковине и повернул кран с водой.

Ничего. Ни единой капли. Он повернул ручку до упора. Слышался лишь сухой, скрипучий звуок механизма.

— Да чтоб вас! — хрипло выругался он, с силой дернув ручку впустую. — Идиоты… Должны же были предупредить об отключении…

Раздражённый, он поднял взгляд на зеркало над раковиной. И обомлел.

В отражении он увидел не своё измождённое лицо с запавшими глазами. Прямо за ним, почти вплотную, стояла бледная, восковая фигура. У неё не было ни глаз, ни носа, ни рта — только гладкая, безликая маска из плоти. Она не двигалась, просто застыла в пространстве, обрамляя его голову сзади.

Ледяной ужас пронзил Арчи до самых костей. Он резко отпрянул от раковины, вжимаясь спиной в холодную стену. Сердце бешено заколотилось, готовое вырваться из груди.

Его взгляд снова метнулся к зеркалу.

Фигура исчезла.

В зеркале, один и испуганный, стоял он сам. Бледный, с расширенными зрачками, с каплями холодного пота на лбу. Только он.

— Что за чёрт… — прошептал он, и его собственный голос, сорвавшийся до шепота, прозвучал оглушительно громко в мёртвой тишине квартиры.

Он сглотнул ком в горле. Галлюцинация. С похмелья бывает. Переутомление. Надо просто прийти в себя.

Но ощущение, что сзади кто-то стоит, не покидало его, заставляя кожу на спине покрываться мурашками. Он боялся обернуться.

Именно в этот момент из гостиной донёсся звук.

Тихий, едва различимый шипящий звук. Как помехи в наушниках или шум непереключенного телевизионного канала. Белый шум.

Сердце Арчи снова забилось чаще. Значит, он не один в квартире? Мысль, которая сначала должна была обрадовать, вызвала лишь ледяной ужас. Он крался на цыпочках, затаив дыхание, и заглянул в гостиную.

На огромном экране его умного телевизора плясали чёрно-белые точки. Телевизор был включен. Сам по себе.

— Какого чёрта? — прошептал он.

Он точно помнил, что вчера, перед выходом, выдернул вилку из розетки, чтобы зарядить гироборд. Он медленно подошёл ближе. Шнур питания болтался у стены, не подключённый к сети.

Ледяная дрожь пробежала по спине. Он потянулся к пульту на журнальном столике. Его пальцы дрожали. Он нажал кнопку выключения.

Ничего. Белый шум продолжался.

Он нажал ещё раз, снова и снова, зажимая кнопку. Экран не гас. Он подбежал к телевизору, нащупал на корпусе механическую кнопку питания, нажал на неё с силой. Никакой реакции. Телевизор продолжал работать, как будто питался от самой тишины, что его окружала.

И тут он заметил. Белый шум был не просто фоновым звуком. Он казался… сфокусированным. Он исходил строго из центра экрана, образуя незримый луч, который был направлен прямо на него, Арчи.

А потом в белом шуме что-то проступило. Сначала это была лишь тень, искажение в статике. Потом очертания стали чётче. Человеческие очертания. Бледные, безликие, как та фигура в зеркале. Оно стояло там, внутри телевизора, и смотрело на него сквозь завесу из помех.

И вдруг… оно пошевелилось. Медленно, прерывисто, как на старой плёнке, оно подняло руку и упёрлось ладонью в стекло экрана изнутри.

Арчи отшатнулся с тихим, сдавленным всхлипом. Рациональные объяснения рассыпались в прах. Это была не галлюцинация. Это было нечто другое.

И в этот миг из спальни донёсся новый звук. Короткий, отчётливый, и от этого в десять раз более жуткий, чем монотонное шипение. Это был одинокий щелчок его компьютерной мыши.

Кто-то или что-то было здесь, в квартире. И оно только что подало сигнал.

Паника, острая и безрассудная, накатила на него. Он отскочил от телевизора, его взгляд метнулся к входной двери. Надо бежать! Надо выбираться отсюда!

Он подбежал к двери, схватился за ручку. Она не поддавалась. Он дёрнул сильнее, потом начал трясти её изо всех сил, но тяжёлая металлическая дверь даже не пошатнулась.

— Откройся! — закричал он, и его собственный крик оглушил его. Он стал бить по дереву кулаками, но это было бесполезно.

Он отступил, переводя дух. Его взгляд упал на панорамное окно. Стекло… Оно было идеально чистым. Слишком чистым. И за ним… за ним не было ничего. Только сплошная, безликая стена густого серого тумана. Ни очертаний домов напротив, ни неба, ни земли. Просто плотная, непроницаемая пелена.

Он подошёл ближе и прижал ладонь к холодной поверхности. Стекло было холодным, почти ледяным. Он постучал по нему костяшками пальцев. Звук получился глухим, словно по бетону.

— Что происходит? — прошептал он, обращаясь к пустоте за стеклом. — Где все?

Ответом была лишь тишина, нарушаемая шипением телевизора.

Он обернулся, прислонившись спиной к окну. Квартира, его шикарная, стильная квартира, вдруг показалась ему ловушкой. Камерой с наглухо запечатанными стенами.

Щелчок мыши из спальни прозвучал снова. На этот раз громче.

Арчи застыл, прислушиваясь. Больше никаких звуков. Только его собственное тяжёлое дыхание и этот проклятый белый шум. Он не мог так просто стоять. Он должен был проверить. Может, это всё-таки компьютер включился? Может, пришло сообщение? Какая-то связь с внешним миром?

Он сделал шаг в сторону коридора, ведущего в спальню. Потом ещё один. Каждый его шаг отдавался громким эхом в тишине. Он старался дышать как можно тише.

Дверь в спальню была приоткрыта. Он толкнул её кончиками пальцев, и та бесшумно распахнулась.

Комната была пуста. Кровать не застелена, на стуле валялась вчерашняя одежда. Его мощный игровой компьютер стоял на своём месте. Но экран мотора был чёрным. Акустическая система, похожая на инопланетный корабль, была выключена.

Ничего не происходило.

— Показалось, — выдохнул он с облегчением. — Надо успокоиться.

Он сделал шаг вперёд, и в этот момент его взгляд упал на коврик для мыши. Лазерный сенсор светился ровным красным глазком. Всё было как всегда.

Он подошёл к столу и протянул руку, чтобы проверить, не нагрелся ли системный блок. И в этот самый миг, прямо перед его лицом, монитор вспыхнул.

Не загрузкой операционной системы, а тем же ослепительно-белым полем, что и экран телевизора в гостиной. Тот же мерцающий, шипящий шум заполнил комнату, сливаясь с шумом из зала в оглушительную какофонию.

Арчи отпрянул. На экране, в центре белизны, снова проступила та же бледная, безликая фигура. Она стояла неподвижно. Но теперь она казалась ближе. Чётче.

И тут он понял. Она не просто смотрела на него. Она слушала. Она реагировала на каждый его звук.

Он замер, пытаясь не дышать. Шум в ушах нарастал. Он боялся пошевелиться, боялся издать любой звук. Он стоял после своей спальни, зажатый между двумя экранами, с которых на него смотрело одно и то же неведомое нечто, и понимал, что его личный ад только начался. И главное правило этого ада было простым и страшным: ты не один. И те, кто здесь, ненавидят звук.

Арчи стоял, вжавшись в стену, пытаясь стать частью обоев. Два экрана — в спальне и гостиной — мерцали одинаковой призрачной белизной, и он чувствовал на себе двойной вес этого безликого взгляда. Воздух стал густым, тяжёлым, им было трудно дышать. Каждый вдох казался ему предательски громким.

Мысли метались, как загнанные звери.

— Ничего не делать, — прошептал он сам себе, и звук собственного шёпота заставил его вздрогнуть. — Главное — тишина.

Но тут же в голове вспыхнула другая, яростная мысль:

— Нет! Это чья-то тупая шутка! Надо разбить эту хрень!

Он окинул взглядом комнату в поисках чего-то тяжёлого. Его взгляд упал на массивную стеклянную пепельницу на столе. Рука сама потянулась к ней.

В тот же миг белый шум из монитора и телевизора резко усилился, превратившись из шипения в оглушительный рёв. Безликая фигура на экране дёрнулась, её контуры исказились, стали резкими, угрожающими. Она не просто смотрела — она сканировала его, выискивая источник надвигающейся угрозы.

Арчи отдернул руку, как от огня. Рёв мгновенно стих, вернувшись к прежнему монотонному шипению. Фигура снова замерла.

— Оно… реагирует на намерение, — с ужасом осознал он. — Не только на звук. На мысль.

Это открытие парализовало его сильнее любого крика. Он не мог шуметь. Он не мог даже думать о шуме. Он был заключённым в собственной голове.

Он медленно, с величайшей осторожностью, отполз от стола в самый тёмный угол спальни, подальше от обоих экранов. Он присел на корточки, обхватив колени руками, и попытался сделать своё дыхание беззвучным. Он должен был думать о тишине. О пустоте. О ничто.

Но чем сильнее он пытался загнать свой разум в немое подполье, тем навязчивее в голову лезли обрывки прошлого. Воспоминания, которые он всегда гнал прочь, потому что они мешали веселью.

Звонки от матери. Десятки пропущенных. Её голос в трубке, вначале весёлый, потом обеспокоенный, потом усталый: «Артём, просто скажи, что ты жив…» А он в это время кричал в камеру, поднимая бокал, и за его спиной бушевала тусовка.

Лицо того парня из клуба. Тихого. С камерой. Тот, который смотрел на него без восторга. Теперь этот взгляд казался ему не завистливым, а… знающим. Как будто тот парень видел сквозь него. Видел ту пустоту, которую Арчи так старательно прикрывал громкими сторис и толпой «друзей».

— Отстаньте, — бессильно прошептал он, обращаясь к голосам в голове.

Внезапно белый шум снова изменился. Он не стал громче, но в его монотонную ткань вплелись новые звуки. Сначала это был едва слышный, надтреснутый женский смех. Потом — обрывок мелодии, той самой, под которую его подбрасывали на руках в клубе. Звуки были искажёнными, как будто их прокручивали через мясорубку помех, но они были узнаваемы до мурашек.

На экране монитора безликая фигура вдруг разделилась. Теперь их было две. Три. Пять. Они стояли неподвижно, их бледные силуэты заполняли белое поле, и из каждого исходил свой призрачный звук: смех, обрывок разговора, звон бокала, его собственный, уже записанный на видео, хриплый крик: «Ребята, вы лучше всех!»

— Это же… это же они… — с ужасом понял Арчи. — Подписчики.

Они были здесь. Не в виде лайков и комментариев, а в виде этой безликой, ненасытной толпы, которая вечно жаждала хлеба и зрелищ. Они пришли за своим шоу. И теперь его паника, его страх — это и было главным представлением.

Одна из фигур на экране, та, что была чуть ближе других, медленно подняла руку и указала пальцем прямо на него. Безликий взгляд стал вопрошающим, требовательным.

— Ну? — словно говорил этот жест. — Мы ждём. Развлекай нас. Сделай громко.

Арчи сжался в комок. Нет. Он не будет. Он не может.

Тогда фигура на экране телевизора в гостиной, до сих пор остававшаяся одной, резко дёрнулась. Она сделала шаг вперёт. И её бледная, восковая рука вышла за пределы экрана.

Это была не метафора. Её кисть, бледная и безликая, как и всё тело, просунулась сквозь стекло, словно сквозь поверхность воды. Пальцы, лишённые узоров и ногтей, шевельнулись в воздухе, ощупывая его.

Арчи зажмурился, молясь, чтобы это оказалось кошмаром. Но когда он снова открыл глаза, рука была всё там. Она стала длиннее, тянулась к нему из гостиной через коридор, когтистые пальцы цепко хватали пустоту.

Он вскрикнул. Коротко, сдавленно, не в силах сдержаться.

Этот звук стал искрой, брошенной в бензин.

Рёв белого шума взметнулся до невыносимой громкости. Все фигуры на мониторе синхронно шагнули вперёд. Их руки, десятки бледных, безликих рук, начали просачиваться сквозь экран, вытягиваясь в его сторону, как щупальца.

А та, первая рука из гостиной, уже была в дверном проёме. Она медленно, неотвратимо ползла по полу в его сторону, оставляя за собой влажный, маслянистый след.

Арчи отползал вглубь комнаты, пока не упёрся спиной в стену. Пути к отступлению не было. Он смотрел на приближающиеся руки, на эти бледные, безликие щупальца своей былой славы, и понимал — его ад был не в одиночестве. Его ад был в вечном, ненасытном внимании. И ему не было от него спасения.

Он вжался в стену, готовый к прикосновению этой ледяной, восковой плоти, как вдруг его взгляд упал на окно. На то самое окно, за которым был лишь густой серый туман.

И ему показалось, что в этой неподвижной пелене что-то шевельнулось. Безмолвие длилось ровно минуту. Шестьдесят секунб абсолютной, оглушающей тишины, в которой Арчи слышал только бешеный стук собственного сердца и свист воздуха в его собственных лёгких. Он сидел на полу посреди своей стерильно чистой гостиной, не в силах пошевелиться. Исчезновение бледных фигур и белого шума было настолько внезапным, что отозвалось в ушах фантомной болью, как после резкого прекращения оглушительного гула.

Потом тишину сменил гул.

Он начался не снаружи, а где-то в глубине черепа, низкочастотной вибрацией, от которой заныли зубы. Это был не звук, а скорее давление, физическое ощущение, будто его голову зажали в тисках. Гул нарастал, заполняя собой всё пространство, вытесняя воздух. В нём не было мелодии, лишь хаотичное наложение десятков, сотен голосов, слившихся в единый, неразборчивый рёв. Арчи зажмурился, вжав ладони в уши, но это не помогало. Шум рождался внутри, это был гул его собственного мозга, его памяти, внезапно прорвавшей все плотины.

— Хватит... — простонал он, но его собственный голос потонул в этом внутреннем океане звука. — Прекратите...

Его пальцы судорожно вцепились в волосы. Он катался по холодному, идеально чистому полу, пытаясь убежать от самого себя. Картины из прошлого, которые он годами подавлял, всплывали с пугающей чёткостью, подпитывая гул. Пропущенные звонки. Отвернутые лица. Использованные и брошенные люди. Каждое воспоминание вливало в общий шум новую порцию отчаяния и вины.

И сквозь этот хаос, словно холодная игла, пронзила единственная чёткая мысль. Она пришла не из его сознания, а будто была вложена в него кем-то другим, холодным и безразличным.

— Надо идти.

Мысль была приказом. Неоспоримым и императивным. Она повисла в центре его разума, став единственной точкой опоры в рушащемся мире.

— Нет... — попытался сопротивляться Арчи. — Я никуда не пойду.

Но его тело уже подчинялось. Оно поднялось с пола, движимое не его волей, а неким глубинным инстинктом, страхом, что если он останется, этот гул разорвёт его голову изнутри. Он, почти не видя ничего вокруг, побрёл в прихожую. Его взгляд скользнул по вешалке. Там висела его куртка — не та, что он надевал в клубы, а простая, тёмная, будто специально подобранная для этого момента. Он натянул её на себя. Сунул ноги в стоящие у порога кроссовки. Не зашнуровывая.

Его руки тряслись, дыхание сбивалось. Каждая клетка тела кричала о том, что выходить — безумие. Но внутренний гул, этот хор призраков его прошлого, был невыносимее любого возможного кошмара за дверью.

Он посмотрел на входную дверь. Та самая, что несколько часов назад не поддавалась, сколько он ни бился. Теперь она была просто деревянной панелью. Он потянул за ручку.

Дверь открылась бесшумно.

За порогом не было ни лестничной площадки, ни знакомого вида на лестничный марш. Там, за пределами его квартиры, простирался Туман. Густой, молочно-белый, неподвижный. Он не был похож на обычный туман — он казался плотным, почти осязаемым, и в то же время зыбким и невесомым. Он поглощал свет, звук и пространство, превращая всё, что было за дверью, в безликую, серую пустоту.

Арчи замер на пороге, охваченный животным страхом. Воздух из тумана пах… ничем. Абсолютной стерильностью, как в операционной. Это было страшнее любого гнилостного запаха.

И тут он их увидел. В тумане, на разном расстоянии, двигались силуэты. Неясные, размытые, лишённые всяких деталей. Одни медленно плыли, другие резко возникали и так же внезапно исчезали. Они не шли — они дрейфовали в этой белой мгле, словно призрачные рыбы в мутной воде. Они не обращали на него никакого внимания.

Внутренний гул, не прекращавшийся ни на секунду, вдруг изменился. Наложенные друг на друга голоса начали обретать форму, проступая из общего рёва.

Прямо у него за спиной, будто кто-то стоял в самой квартире, прошептал знакомый, надтреснутый голос его бывшего друга Димы: — Артём, я там в больнице лежал, ты бы хоть позвонил... всего один звонок...

Фраза не успела завершиться, как её сменил звонкий, наигранно-весёлый смех той самой девушки с розовыми волосами: — Арчи, ты сегодня просто богиня! Мы в тренде! Лайков море! Её голос был искажён, как плохая запись.

А сквозь этот смех, словно из другого измерения, пробивался тихий, усталый голос матери: — Сынок, я так по тебе скучаю... Почему ты не берёшь трубку? Я волнуюсь...

Это не было воспоминанием. Это было присутствием. Эти голоса жили внутри его черепа, они звучали не в ушах, а в самом сознании, каждая фраза — уколом раскалённой иглы. Он слышал их с идеальной, мучительной чёткостью.

— Замолчите! — крикнул Арчи, шагнув за порог.

Дверь бесшумно захлопнулась за его спиной, слившись с серой стеной тумана. Пути назад не было.

Он оказался на улице. Или на том, что от неё осталось. Под ногами был асфальт, уходящий вперёд в бесконечную прямую. По бокам — всё тот же непроглядный туман, скрывавший фасады домов, деревья, всё. Мир сузился до узкой полоски дороги и белой пелены по краям.

Он пошёл. Шаг за шагом. Не разбирая дороги, не зная направления. Туман расступался перед ним, давая пройти, и тут же смыкался за его спиной. Он шёл по прямой, и ему казалось, что он движется по гигантной, безразличной беговой дорожке.

А голоса продолжали свой хор. Теперь к ним добавились другие.

— Братан, закусись! Ты же нарасхват! — горланил чей-то пьяный голос, похожий на того парня в замшевой куртке.

— Ты используешь людей, Арчи. Ты просто пустота в дорогой упаковке, — раздался спокойный, холодный голос, который он узнал — это был тот самый тихий парень из клуба, Наблюдатель.

— Мамочкин любимчик, испугался настоящей жизни? — ехидно прошипел чей-то другой, незнакомый голос, рождённый его же собственными страхами.

Он шёл, а туман вокруг него шевелился, и в его глубине мелькали новые силуэты. Вот промелькнула тень, жестикулирующая, как будто что-то доказывающая. Вот проплыла другая, сгорбленная, будто неся на себе непосильную ношу. Они были безликими, но в контурах их тел угадывались черты людей из его прошлого.

Он пытался бежать, но ноги отказывались повиноваться, позволяя лишь быстрый, семенящий шаг. Он пытался кричать, чтобы заглушить внутренние голоса, но его собственные крики тонули в них, как камень в болоте.

Он шёл, а дорога не кончалась. Туман не редел. Силуэты появлялись и исчезали. Голоса нашептывали, обвиняли, смеялись и плакали. Это было не путешествие из точки А в точку Б. Это было вечное пребывание в точке Вины. Его ад не был местом. Он был состоянием. Состоянием бесконечного, вынужденного слушания того, что он так тщательно игнорировал при жизни.

Он был единственным источником шума в безмолвном мире, и этот шум был эхом его же собственного падения. И конца этому пути видно не было.

Он шёл. Время потеряло смысл. Мир сузился до ритма шагов по мокрому асфальту и вечного, неизменного тумана, в котором плыли безликие тени. Внутренний гул стал его новым нормальным состоянием — фоновым шумом существования, в котором лишь иногда всплывали особенно острые, особенно болезненные обрывки.

— Помнишь, как ты оставил Сашу одну в том баре? Она тебе доверяла... — Твоя мать плакала в день своего рождения. Ты прислал ей денег вместо того, чтобы приехать. — Ты назвал это "контентом". Это была моя жизнь, Арчи. Моя боль.

Голоса стали тише, но от этого лишь коварнее. Они не оглушали, а медленно точили его изнутри, как вода точит камень. Он уже не кричал, не просил их замолчать. Он просто шёл, сгорбившись, втянув голову в плечи, как будто от дождя, которого не было. Его собственная тишина стала ответом на их бесконечный шепот. Он понял: любая его реакция — это топливо для них. Его отчаяние, его ярость, его слёзы — всё это было частью шоу, которое они требовали.

И он отказался его давать.

Он поднял голову и посмотрел в лицо проплывавшему мимо силуэту. Тот был таким же размытым, как и все остальные.

— Я вас слышу, — тихо сказал Арчи. Его голос прозвучал хрипло, но твёрдо. Это была не просьба, не мольба. Это было констатация факта.

И в тот же миг случилось нечто новое. Один из силуэтов, плывший ему навстречу, не растворился в тумане. Он замедлил своё движение. Его безликие очертания на мгновение стали чуть чётче, и Арчи почудилось, что он видит в них сгорбленные плечи и склонённую голову. И голос, который прозвучал в его голове, был не укором, а таким же усталым и опустошённым шёпотом:

— ...и я никому не сказал, что мне плохо. Просто лайкал их фотографии...

Силуэт проплыл мимо и исчез. Арчи замер. Это был не его голос. Это было чужое воспоминание. Чужая боль. Он осмотрелся. Туман больше не казался ему просто безликой пустотой. Он был наполнен ими. Тысячами, миллионами таких же, как он. Запертых в своих личных адах, в вечном эхе своих поступков и бездействий. Они все были здесь. Они все шли.

Эта мысль не принесла утешения. Она принесла новый, вселенский ужас. Он был не уникален в своём наказании. Он был лишь одной песчинкой в бесконечной пустыне вечного покаяния.

Он снова зашагал, и теперь его шаг приобрёл новую цель — не бегство, а странное, безрадостное паломничество. Он вглядывался в проплывающие мимо тени, пытаясь уловить в них что-то, какую-то черту, которая отличала бы одну вечную муку от другой. Но все они были одинаково размыты, одинаково безлики. Лишь голоса, прорывавшиеся в его сознание, были разными.

— ...и я так и не извинился перед братом... — ...украл у матери последнее... — ...бросил её с ребёнком...

Это был хор всех грехов мира, вселенская симфония вины, и он был вынужден её слушать.

Внезапно туман впереди поредел. Ненадолго, всего на несколько метров. И Арчи увидел, что дорога ведёт к мосту. Такому же серому и безликому, как и всё вокруг. А под мостом была не река, а всё тот же бесконечный, колышущийся туман, только более плотный и тёмный, словно бездна.

На середине моста, прислонившись к перилам, стоял Силуэт. Он не плыл и не двигался. Он стоял. И в его позе читалась такая безысходная усталость, что Арчи непроизвольно замедлил шаг.

Когда он поравнялся с ним, в его голове не прозвучало ничьих воспоминаний. Была лишь тишина. Та самая, давящая тишина, что была в его квартире после ухода «Подписчиков».

Арчи остановился. Он смотрел на этого молчаливого спутника в вечном тумане, и ему вдруг захотелось заговорить. Не извиняться, не кричать. Просто... сказать что-то.

— Тяжело, да? — выдавил он. Его слова повисли в безвоздушном пространстве, не находя ответа.

Силуэт медленно повернул к нему свою безликую голову. Ни глаз, ни рта, ничего. Но Арчи почувствовал на себе тяжесть его внимания. И тогда в его сознании, тихо и чётко, прозвучал не голос, а мысль, чужая, холодная и безразличная:

«Иди. Твой путь не закончен».

И Силуэт растворился, будто его и не было.

Арчи содрогнулся. Это был не приказ, как тогда в квартире. Это был приговор. Констатация того, что для него, как и для всех остальных, нет конца. Есть только дорога. И туман. И голоса.

Он перевёл взгляд на ту бездну под мостом. Мысль о том, чтобы шагнуть вниз, была соблазнительной. Окончание. Небытие. Но он знал, инстинктивно и непреложно, что туман внизу не принесёт забвения. Он просто будет другим. Возможно, ещё более страшным.

Он сжал кулаки, сделал глубокий вдох и перешёл на другую сторону моста. Туман сомкнулся перед ним, снова скрыв всё, кроме узкой полоски асфальта. Гул в голове снова набрал силу, и чей-то детский плач смешался с ехидным смешком и грохотом басов из какого-то клуба.

Он шёл. Просто шёл. Потому что другого выбора у него не было. Его ад был бесконечным. И он только начался.

Туман сгустился, уплотнился, перестал быть просто дымкой. Он закрутился вихрем, и из его сердцевины, будто из тёплого воска, отлилась фигурка. Маленькая, хрупкая. Арчи замер, и ледяная рука сжала его сердце. Он смотрел на себя семилетнего. На свои же, но такие чужие, широко распахнутые глаза цвета незабудок, в которых плавала наивная, ничем не подкреплённая вера в доброту мира. На светлые, волнистые волосы, выбивающиеся из-под капюшона синей куртки с выцветшим динозавром. На его собственные, но такие маленькие руки, с коротко обкусанными ногтями и свежей ссадиной на ладони.

— Ты обещал, — тихо сказал ребёнок, и его голосок, чистый колокольчик, прорезал давящую тишину, заставив Арчи вздрогнуть. — Мы же строили базу на чердаке. Из старых коробок и бабушкиного одеяла. Ты сказал, что это будет наш космический корабль. «Союз-Арчи», назвал ты его.

Мальчик поднял руку, указывая пальцем куда-то в пустоту за спиной Арчи.

— Ты нарисовал фломастером панель управления на картоне. Сделал кнопки из крышек от бутылок. И мы сидели там часами. Ты рассказывал, как мы полетим к Альфе Центавра и откроем новую планету. А я верил. Я верил каждому твоему слову.

Голосок дрогнул. В глазах ребёнка заблестели слёзы.

— А потом папа принёс домой свой новый планшет. Ты увидел игру, где тоже можно было летать к звёздам. Только там графика была лучше, и не надо было ползать по пыльному чердаку. Ты бросил наш «Союз». Бросил меня там одного. Я ждал тебя весь следующий день. Сидел в этой картонной коробке и ждал. А ты… ты даже не вспомнил.

Ребёнок смотрел на него с бездонным укором, в котором была не детская обида, а трагедия преданного бога.

— Почему всё настоящее тебе становится неинтересно? Почему ты всегда выбираешь подделку?

Туман, будто живой, снова зашевелился. Он потянулся к фигурке мальчика, тонкими, похожими на щупальца, струйками обвил его, начал затягивать в свою серую утробу. Арчи, парализованный, смотрел, как его собственное детство растворяется в молочной пелене. Формы плавились, менялись, вытягивались. И через несколько мгновений, тяжело ступая, из тумана вышел он-подросток.

Долговязый, угловатый, с плеером на поясе и в наушниках, с которых свисали потрёпанные провода. Лицо в не проходящих красных прыщах, взгляд исподлобья, полный презрения ко всему миру. На нём была чёрная толстовка с капюшоном, натянутым так низко, что почти скрывала глаза, и рваные джинсы. Он остановился, выдернул наушник, и в тишине прозвучал шипящий отзвук тяжёлого метала.

— Ну что, падаван? — его голос ломался, срываясь на хрип и фальцет. — Насмотрелся на свою сопливую идиллию? Вспомнил, каким милым ребёнком был?

Он ехидно усмехнулся, пнул ногой невидимый камень.

— А я тебе сейчас напомню, каким мудаком ты стал. Помнишь Ленку Соколову? Рыжую, с косичками? Она тебе в девятом классе призналась в любви. Натурально, бумажку с сердечком подсунула. А ты что сделал? Ты не просто отказал. Ты сфоткал эту записку и выложил в паблик школы. С подписью: «Ловим лохушку. Ставьте лайки, чтобы она увидела».

Подросток подошёл ближе, и от него пахло дешёвым дезодорантом и энергетиком.

— Её потом неделю в школе травили. Довели до слёз. А ты? Ты получил свои триста лайков и чувствовал себя королём. Ты тогда мне сказал: «Главное — вовремя слить годный контент». Это была не Ленка для тебя. Это был «контент».

Он тыкал пальцем в грудь Арчи, его глаза горели фанатичным огнём цинизма.

— А помнишь, как ты маме соврал про поход с классом, а сам пошёл на первую свою пьянку? Она тебе денег дала, бутерброды собрала. А ты вернулся под утро, блевал в туалете, а она сидела в прихожей и плакала. И ты ей сказал… что сказал-то? «Отстань, не видишь — человеку плохо? И вообще, это ты виновата, что у меня стресс». И она… она пошла и принесла тебе таблетку от головы и стакан воды. Она извинилась перед тобой.

Подросток засмеялся — сухим, надтреснутым смехом.

— Люди — говно, Артём. Они рождаются, чтобы их использовали. Я это понял раньше всех. Я делал из дерьма конфетку, а ты… ты всё ещё ноешь и ищешь себе оправдания. Смотри!

Он достал из кармана тот самый, потрёпанный смартфон, тыкнул в экран.

— Вот твой отец уходит. Ты стоишь в дверях и снимаешь это на видео. Потом монтируешь, накладываешь грустную музыку и выкладываешь с хештегом "боль;расставаниеродителей". Ты продал боль собственной семьи за пять тысяч просмотров. И был горд собой. Горд! Потому что я научил тебя: нет ничего святого. Есть только хайп.

Туман снова заклубился, поглощая ухмыляющееся, испорченное лицо подростка. На этот раз трансформация была мучительной, будто серая масса сопротивлялась, не желая отпускать это ядовитое создание. Слышался хруст, шёлковые звуки рвущейся материи. И, наконец, туман выплюнул его. Вчерашнего.

Он стоял, слегка пошатываясь, в той самой мятой рубашке с кислотным принтом. Дорогой парфюм, который он щедро лил на себя перед клубом, теперь горько пах алкогольным перегаром и потом. Глаза были пусты, как выгоревшие пустыри, с огромными, синими мешками под ними. Волосы, уложенные утром руками стилиста, теперь висели грязными сосульками. Он смотрел на Арчи невидящим взглядом, потом медленно, с трудом, сфокусировался.

— И что? — его голос был глухим и сиплым, будто горло было исцарапано битым стеклом. — Допрыгался? Дошло, наконец, какое ты ничтожество? Какая пустота?

Он сделал шаг вперёд, и Арчи почувствовал исходящее от него волнение — смесь агрессии и отчаяния.

— Ты думаешь, я не знал? — прошипел вчерашний. — Я знал. С самого начала. Я просто… надел на себя самого красивого клоуна, какого только смог придумать. И все эти идиоты повелись. Они любили не меня. Они любили мой костюм. Мои шутки. Мои трюки.

Он провёл рукой по лицу, и его пальцы дрожали.

— А знаешь, что самое страшное? Мне начало нравиться. Нравилось, что они, эти статисты, верят в эту картонную декорацию. Что я могу заставить их смеяться, плакать, завидовать. Я был богом своего маленького, вымышленного мира. И мне было плевать, что за пределами этого мира кто-то страдает. Мама? Её слёзы были просто… несъёмочным материалом. Не в кадре. Не для сторис.

Вчерашний Арчи закашлялся, долгим, надрывным кашлем.

— А потом… потом я проснулся как-то утром и понял, что не помню, каков на вкус настоящий кофе. Я помнил только тот, что фотографировал для блога. Я не помнил, о чём я с кем-то разговаривал по-настоящему. Я помнил только диалоги, которые потом шли в эфир. Я стал функцией. Алгоритмом по производству Арчи.

Он посмотрел на Арчи с внезапной, почти животной ненавистью.

— И ты знаешь, что я сделал с этим осознанием? Ничего! Я налил себе виски, включил камеру и сделал вид, что у меня всё офигенно. Потому что иначе пришлось бы признать, что я — никто. Пустое место. И мне было проще умереть в этом образе, чем попытаться стать кем-то настоящим. Потому что настоящего меня… его просто не существовало. Его убили. Сначала тот ребёнок на чердаке, потом этот ублюдок-подросток. А я просто поставил точку.

Он горько усмехнулся.

— И знаешь, что самое смешное? В тот вечер в клубе, когда меня подбрасывали на руках… я смотрел на эти восторженные лица и думал только одно: «Скорее бы это закончилось. Я так устал». Я устал от самого себя. От этого вечного шума. От необходимости быть громким. Я хотел только одного — тишины.

Его фигура начала терять чёткость, расплываться.

— И ты получил её. Поздравляю. Наслаждайся вечностью. В ней тоже будет только ты. Тот, кто ты есть на самом деле. Никто.

Туман поглотил его, жадно и быстро. И снова, как ни в чём не бывало, перед Арчи стоял семилетний мальчик. Тот самый, с незабудковыми глазами. Он молча посмотрел на Арчи, развернулся и пошёл. Медленно, не оглядываясь. Его маленькие кроссовки бесшумно ступали по серому, безжизненному асфальту.

Что-то в Арчи надломилось. Все слова, вся боль, вся ядовитая правда, вывернутая наизнанку, оставили после себя лишь густое, вязкое безразличие. В нём не осталось ни сил, ни воли. Он был пустой скорлупой. И он поплёлся за этим призраком своего самого первого, самого чистого «Я», как за последней ниточкой, связывающей его с чем-то, что когда-то имело значение.

Они шли. Мир вокруг оставался неизменным: бесконечная серая пустота, давящая тишина, нарушаемая лишь звуком их шагов. Но вскоре Арчи почувствовал изменение под ногами. Твёрдый, холодный асфальт стал мягче, заскрипел. Он посмотрел вниз. Подошвы его кроссовок утопали в бледно-сером, мелком, как пыль, песке. Он хрустел на зубах, поднимался облачками, забивался в складки одежды. Воздух стал влажным, тяжелым, и в нём запахло озоном, как после грозы, и чем-то древним, солёным — дыханием бесконечного, спящего океана.

Ребёнок впереди не оборачивался. Он шёл уверенно, словно знал дорогу. Песок вскоре сменился мокрой, вязкой глиной, чавкавшей и хлюпавшей под ногами, цеплявшейся за подошвы, пытаясь удержать, не отпустить. Арчи с усилием выдёргивал ноги, следуя за маячащим впереди маленьким силуэтом.

А потом и глина закончилась. Её сменила вода. Сначала мелкая, леденящая щиколотки, потом всё глубже и глубже. Она поднималась, обжигая холодом икры, колени, бёдра. Дно под ногами стало илистым, вязким. Каждый шаг давался с огромным трудом. Вода была не просто холодной — она была мертвенной, лишённой жизни, и этот холод проникал внутрь, в самые кости, выжигая последние остатки воли. Арчи шёл, почти не чувствуя ног, его зубы выбивали дробь, всё тело била крупная дрожь.

Вода дошла ему до пояса, потом до груди. Он уже не шёл, а плыл, медленно и неуклюже перебирая онемевшими ногами, стараясь не отстать от светящегося в тумане пятна — капюшона куртки с динозавром. Ребёнок плыл впереди, не оборачиваясь, его движения были плавными и уверенными, будто он был частью этой стихии.

И вот вода накрыла его с головой.

Арчи инстинктивно зажмурился, задержал дыхание, ожидая леденящего пронизывающего холода и панического желания сделать вдох. Но ничего этого не случилось. Не было ни удушья, ни пронизывающего до костей холода. Вода оказалась странной — плотной, как жидкий шёлк, или как густой, студенистый туман. Она не была мокрой. Она просто была. Холодная, тягучая, замедляющая любое движение, словно пространство вокруг наполнилось прозрачным мёдом. Он плыл в этой беззвучной, студенистой пустоте, и только светящийся силуэт ребёнка впереди был его единственным ориентиром, его путеводной звездой в этом безвременьи.

Он плыл, ощущая, как его сознание, измождённое калейдоскопом голосов и встреч, начинает отключаться, погружаясь в блаженное, бессмысленное забытьё. Мысли расползались, как клочья тумана. Осталось лишь одно — следовать за этим светом. За тем, что он когда-то потерял.

И вдруг впереди что-то изменилось. Свет, исходивший от ребёнка, стал рассеиваться, поглощаться новой, цветной тьмой. Не тьмой отсутствия света, а тьмой, наполненной красками и очертаниями. Стены. Потолок. Барная стойка. Мерцающие огни неоновых вывесок.

Ноги Арчи снова нащупали твёрдую, липкую опору. Он сделал шаг, и студенистая вода отступила, осталась позади как плотная, колеблющаяся стена. Он стоял на твёрдом, липком от пролитых напитков полу. Воздух ударил в нос — знакомой, тошнотворной смесью парфюма, пота, сладкого алкоголя и хлорки, которой утром отмывали помещение.

Он был в зале клуба «Эклипс».

Всё было точь-в-точь как в ту ночь. Тот же приглушённый свет софитов, выхватывающий из тьмы очертания столиков и кресел. Те же разноцветные лазерные лучи, прорезающие дымную мглу, которой теперь не было. Тот же бар, заставленный бутылками с яркими этикетками. Тот же подиум в центре зала, где он парил на руках у толпы.

Но зал был пуст. Ни единой живой души. Ни бармена, ни охранников, ни танцующих, ни тех, кто жаждал его внимания, ловил его взгляд, тянул к нему руки. Тишина стояла абсолютная, звенящая, нарушаемая лишь едва слышным, навязчивым гудением обесточенной аппаратуры — призраком звука.

И на том самом подиуме, где он ощущал себя богом, стояла одна-единственная фигура.

Это был он. Или его точная копия. На ней была та самая кислотная рубашка, те же джинсы, те же кроссовки. Но там, где должно было быть лицо, была лишь гладкая, бледная, восковая маска. Без глаз, без рта, без носа. Без единой черты. Безликий Арчи. Его окончательная, исчерпывающая форма. Воплощённая пустота, облачённая в одежду блогера. Тихий, безмолвный итог всего пути.

Фигура стояла неподвижно, обращённая к нему своей ужасающей пустотой. Она была кульминацией. Она была молчаливым ответом на все его вопросы, на всю его боль, на все его метания. Она была его истинным «Я», к которому он шёл всю свою жизнь, сам того не ведая. Пустотой, жаждущей звука, чтобы хоть как-то доказать своё существование.

Арчи замер в нескольких шагах от подиума, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляд от этого безмолвного приговора. В ушах, после оглушительной тишины тумана и воды, стоял звон. Звон абсолютной пустоты.

Арчи стоял у подножия подиума, и всё его существо, каждая клетка, орало в немом ужасе, требовала бежать, вырваться, уползти в самый тёмный угол этого проклятого зала. Но ноги были как из свинца. Он смотрел на Безликого, на эту восковую куклу в его одежде, и понимал — бежать некуда. Все дороги, все повороты его жизни, осознанные и нет, привели его сюда. К этому моменту. К самому себе.

Тишина в зале была не просто отсутствием звука. Она была веществом, вязким и плотным, давившим на барабанные перепонки, заполнявшим лёгкие. Он попытался сделать вдох, и ему показалось, что он вдыхает саму пустоту.

Шаг. Его кроссовок с гулким стуком, эхом разнёсшимся в звенящей тишине, ступил на первую ступеньку подиума. Сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из груди, словно последний заключённый, бьющийся в двери камеры перед казнью.

— Я... — его голос сорвался, был хриплым и чужим. Он попытался сглотнуть, но во рту не было ни капли слюны. — Я думал, я жаждал внимания. Что я живу ради этих криков, этих лайков, этих восторженных взглядов.

Второй шаг. Он почти наравне с Безликим. Они стояли друг напротив друга, как близнецы, разделённые зеркалом. Только у одного из них не было лица.

— Но это была ложь, — прошептал Арчи, и в его голосе послышались первые надрывы. — Я не жаждал внимания. Я бежал от... от тебя. От этого. От пустоты. Я кричал, чтобы не слышать, как внутри меня — никого. Никого нет!

Слёзы, горячие и солёные, наконец хлынули из его глаз, оставляя влажные дорожки на щеках. Он плакал не из страха, а от осознания чудовищной, простой правды, которую он всю жизнь подавлял шумом.

— Я был громким, потому что был пуст. Я заставлял других смотреть на меня, потому что боялся взглянуть на себя. И всё, к чему я прикасался... всё, чего я касался, я превращал в такой же шум. В такой же фон. Я был чёрной дырой, пожирающей свет и звук, и выдающей обратно лишь дешёвое, исковерканное эхо.

Он закрыл лицо руками, его плечи тряслись от беззвучных рыданий. Он был разоблачён окончательно и бесповоротно. Не перед матерью, не перед друзьями, не перед анонимной толпой подписчиков. Перед самим собой.

— И ты... — он опустил руки и посмотрел прямо на гладкую, бледную маску. — Ты не моё наказание. Ты — мой диагноз. Окончательный. Вечный. Ты — это и есть я. Настоящий. Никто.

Безликий не двигался. Не издавал ни звука. Он просто стоял, воплощённое безмолвие. Потом, медленно, как автомат, он протянул вперёд руку. Ладонь была бледной, восковой, идеальной и безжизненной.

Арчи смотрел на эту руку. Внутри него всё сопротивлялось. Последние крохи эго, самолюбия, страха цеплялись за призрачную надежду, что это всего лишь кошмар. Но он знал. Он знал, что это — единственная правда, которая у него когда-либо была.

Его собственная рука, холодная и дрожащая, медленно поднялась. Расстояние между ними сокращалось. Сантиметры. Миллиметры.

Их пальцы соприкоснулись.

Ледяной удар, стремительный и безболезненный, пронзил его с головы до ног. Но это была не боль. Это было растворение. Он почувствовал, как тепло покидает его тело, уступая место ровному, безразличному холодку. Он посмотрел на свою руку и увидел, как цвет кожи бледнеет, теряет свои оттенки, становится однородным, фарфоровым. Ощущения в пальцах стали притупляться, словно кто-то выключал нервы одного за другим.

Он попытался крикнуть, но его голосовые связки не издали ни звука. Вместо этого из открытого рта Безликого донёсся тот самый, фирменный, залихватский смех Арчи — тот, что звучал в его самых популярных сторис. Смех был идеальной копией, но за ним не стояло ничего. Ни веселья, ни иронии. Только пустота, имитирующая эмоцию.

Его зрение поплыло. Черты его лица начали размягчаться, как под лучами паяльной лампы. Нос, скулы, подбородок — всё теряло чёткость, сглаживалось, сливалось в единую, гладкую поверхность. Он видел своё отражение в глянцевом корпусе колонки — его лицо медленно превращалось в ту самую восковую маску.

Это было самое одинокое ощущение во Вселенной. Он чувствовал, как исчезает. Не его тело, а он сам. Его воспоминания, его боль, его страхи — всё это таяло, как снежинки на тёплой ладони. Не оставалось ничего, кроме тихого, белого шума в голове, который вскоре тоже должен был стихнуть.

Процесс завершился.

На сцене теперь стояли два абсолютно идентичных Безликих Арчи. Две пустоты в кислотных рубашках.

И в этот самый миг мёртвая тишина клуба «Эклипс» была разорвана. Её разорвал оглушительный, безумный, нечеловеческий рёв. Рёв толпы. Зал, секунду назад бывший пустым, теперь был до отказа забит фигурами. Тысячи, десятки тысяч Безликих «Подписчиков» теснились в нем, уставившись на сцену своими гладкими, безглазыми лицами. Вспыхнули софиты, ослепительные лучи света ударили в сцену, выхватывая двух клонов.

Шоу начиналось.

Один из Безликих Арчи сделал шаг вперёд, к краю сцены. Он поднял руку в знакомом, победном жесте, и из его безликой маски полился тот самый смех, сменяющийся его же голосом, выкрикивающим бессмысленные слоганы с его блога: «Ребята, вы просто космос!», «Лайк за старания!», «Всем плевать, у нас тут движ!»

Второй Безликий Арчи остался сзади. Он опустился на колени, его тело содрогалось в беззвучных, судорожных рыданиях. Но звук, который издавал он, был не его плачем. Это был голос его матери, тихий и усталый: «Сынок, я так по тебе скучаю...» Это был всхлип той самой Ленки Соколовой из девятого класса. Это был приглушённый кашель отца, уходящего за дверь.

Так они и стояли — один, изображая триумф и славу, другой — всю боль, которую он когда-либо причинил. Две стороны одной медали. Пустота, развлекающая пустоту.

Зал безликих зрителей безмолвно «аплодировал» — это был лишь шелест тысяч поворачивающихся голов, ненасытный, голодный взгляд, вечно устремлённый на сцену. Они были его вечной аудиторией. Он был их вечным шутом.

Шоу длилось вечность. Оно только что началось. Он получил всё, чего хотел. Он стал центром Вселенной. Единственным источником звука в безмолвном мире.

И это был его ад.